Марсель Пруст - Содом и Гоморра

— Должно быть, о скрипаче еще ничего не известно, — сказал Котар. Дело в том, что злобой дня в кланчике являлось «надувательство» любимого скрипача г-жи Вердюрен. Скрипач, отбывавший воинскую повинность близ Донсьера, три раза в неделю получал отпуск на вечер и приезжал ужинать в Ла-Распельер. И вот позавчера «верные» впервые не нашли его в поезде. Решили, что он опоздал. Г-жа Вердюрен послала экипаж к следующему поезду, потом к последнему — экипаж оба раза возвращался порожняком. «Его, конечно, посадили на гауптвахту — другой причины быть не может. Ну конечно, в армии этим молодцам угодить под арест — плевое дело: стоит попасться в лапы к злющему фельдфебелю». «Если он надует и сегодня, то для госпожи Вердюрен это будет большим ударом, — заметил Бришо, — как раз сегодня у нашей гостеприимной хозяйки в первый раз ужинают их соседи — те, у кого они сняли дачу в Ла-Распельер: маркиз и маркиза де Говожо». — «Сегодня? Маркиз и маркиза де Говожо? — воскликнул Котар. — А я и не знал. То есть, я, как и вы, знал, что вообще-то они должны приехать, но не знал, что так скоро. Дьявольщина! — обратился он ко мне. — А что я вам говорил? Княгиня Щербатова, маркиз и маркиза де Говожо. — Он так наслаждался звучанием этих имен, что не мог не повторить их. — Вот как у нас! Так, так, для начала лучше не придумаешь. Как на подбор!» Обратившись к Бришо, он добавил: «Покровительница, наверно, бесится. Мы очень кстати приедем к ней на выручку». Г-жа Вердюрен, поселившись в Ла-Распельер, притворялась перед «верными», будто пригласить к себе один раз дачевладельцев — это для нее горькая необходимость. Благодаря этому она сможет добиться более выгодных условий на будущий год — уверяла она, — зовет она их только в корыстных целях. И тем не менее одна мысль об ужине с людьми, не принадлежащими к ее кружку, будто бы внушала ей такой ужас, казалась ей чем-то до того чудовищным, что она все откладывала его и откладывала. Мысль об этом ужине в самом деле до известной степени пугала ее по тем причинам, о которых она говорила всем и каждому, — только она этот свой страх всячески раздувала, — но из снобистских соображений она была рада приезду Говожо, и вот об этом-то она предпочитала умалчивать. Таким образом, наполовину она была искренна: она действительно считала кланчик уникальным; он представлялся ей одним из тех обществ, которые подбираются веками, и ее охватывал трепет, когда она думала о том, что в кланчик проникнут провинциалы, никогда не слыхавшие ни о тетралогии, ни о «Мейстерзингерах»211, не сумеющие исполнить свою партию в концерте общего разговора и погубящие у Вердюренов одну из самых замечательных сред — этих бесподобных, хрупких шедевров, этих изделий из венецианского стекла, которые могут треснуть от одной фальшивой ноты. «Помимо всего прочего, это, должно быть, самые что ни на есть анти, военщина», — заметил г-н Вердюрен. «Вот уж это мне совершенно безразлично, надоела мне вся эта история», — возразила г-жа Вердюрен; убежденная дрейфусарка, она все-таки мечтала о том, чтобы ее по преимуществу дрейфусарский салон был признан светом. Дело в том, что дрейфусарство праздновало свою победу в кругах политических деятелей, но не в свете. Светские люди продолжали смотреть на Лабори, Рейнака, Пикара, Золя все-таки отчасти как на предателей, следовательно, такого сорта люди могли оттолкнуть светских людей от «ядрышка». Вот почему после вторжения в область политики г-жу Вердюрен снова потянуло к искусству. Да и потом, разве д'Энди212, Дебюсси в деле Дрейфуса не «сплоховали»? «Что касается дела Дрейфуса, тот тут выйти из положения легко: мы посадим гостей рядом с Бришо, — решила г-жа Вердюрен (из «верных» только профессор, много потеряв в ее глазах, стоял на стороне генерального штаба). — Не обязаны же мы ни о чем другом не говорить, кроме как о деле Дрейфуса! Гораздо важней другое: я не перевариваю Говожо». А «верные», снедаемые тайным желанием познакомиться с Говожо и вместе с тем введенные в обман г-жой Вердюрен, уверявшей, будто ей противно принимать их у себя, каждый день в разговоре с ней приводили одни и те же некрасивые доводы, которые приводила она же сама, доказывая, из-за чего все-таки необходимо принять Говожо, и разъясняли ей, почему эти доводы неопровержимы. «Да решитесь же наконец, — твердил Котар, — и вы добьетесь льготных условий: Говожо будут держать садовника, а вы будете наслаждаться зелеными лужайками. Ради этого стоит поскучать вечерок. Я ведь о вас же забочусь», — добавлял он, а между тем сердце у него заколотилось, когда экипаж г-жи Вердюрен, с которой он ехал, и экипаж старой маркизы де Говожо как-то раз встретились; ему всегда казалось, что железнодорожные служащие смотрят на него презрительно, когда он на вокзале сталкивается с маркизом. А Говожо, жившие вдали от света и даже не подозревавшие, что какие-то элегантные дамы отзываются о г-же Вердюрен с некоторым уважением, были уверены, что эта особа водит знакомство разве что с богемой, может быть, даже не состоит в законном браке, и что когда они к ней приедут, то она первый раз в жизни увидит люден «родовитых». Они согласились у нее отужинать только для того, чтобы поддержать хорошие отношения с дачницей, которая, как они рассчитывали, проживет у них еще несколько сезонов, а для них это стало особенно заманчиво после того, как они месяц тому назад узнали, что она получила миллионное наследство. Молча, без шуток дурного тона готовились они к роковому дню. «Верные» потеряли надежду, что этот день когда-нибудь настанет, — ведь уже столько раз г-жа Вердюрен назначала его и переносила. Цель, которую она преследовала этими назначениями и отменами, состояла не только в том, чтобы все чувствовали, как неприятен ей этот ужин, но и в том, чтобы держать в напряжении членов кружка, живших по соседству и время от времени обнаруживавших стремление «надуть» г-жу Вердюрен. Покровительница не догадывалась, что «торжественный день» на самом деле доставит им такое же большое удовольствие, как и ей, — на уме у нее было другое; убедив их в том, что для нее этот ужин — тяжелейшая повинность, она получила возможность взывать к их преданности: «Вы же не оставите меня одну с этими китайскими болванчиками? Скучать, так уж вместе! Конечно, на интересные темы поговорить не придется. Эта среда выйдет у нас пропащая — ну да ничего не попишешь».

«Да, правда, — обратившись ко мне, заметил Брито, — госпожа Вердюрен — женщина тонкого ума, свои среды она устраивает с большим вкусом, и ей не по нутру звать к себе этих захудалых дворян, знатных, но недалеких. Приглашать старую маркизу — это было выше ее сил, и она еле-еле заставила себя позвать только сына и невестку». — «Стало быть, мы увидим молодую маркизу де Говожо?» — спросил Котар с улыбкой, которой он счел нужным придать оттенок игривости и жеманства, хотя не имел ни малейшего представления, красива или дурна собой Говожо-младшая, — подобострастные и фривольные мысли внушал ему самый титул маркизы. «А, я ее знаю», — сказал Ский; он как-то раз встретил ее, гуляя с г-жой Вердюрен. «В библейском смысле слова вы ее не знаете», — бросив сквозь пенсне двусмысленный взгляд, ответил ему своей любимой шуткой Котар. «Маркиза умна», — сказал мне Ский. Я промолчал — с улыбкой отчеканивая каждое слово, он продолжал развивать свою мысль: «Она, бесспорно, умна, но и не умна; она не образованна, легкомысленна, но любит красивые вещи. Она лучше промолчит, но зато уж и не скажет глупости. И потом, у нее чудесный цвет лица. С нее хорошо было бы написать портрет», — добавил он, полузакрыв глаза, как будто она ему позировала, а он на нее смотрел. Я был совсем иного мнения, чем Ский, без конца варьировавший свою тему, а потому отделался от него сообщением, что маркиза — сестра знаменитого инженера Леграндена. «Вот видите, вас познакомят с красивой женщиной, — сказал мне Бришо, — и никто не может предугадать, что из этого выйдет. Клеопатра не была важной дамой, это была женщина маленького роста, взбалмошная, уродливая, такая, какой ее вывел наш Мельяк213, а вспомните-ка о последствиях не только для этого простофили Антония, но и для всего древнего мира». — «Меня уже познакомили с маркизой де Говожо», — возразил я. «А, ну, в таком случае, вы будете там себя чувствовать как рыба в воде». — «Я рад буду с ней увидеться, главным образом потому, — заметил я, — что она обещала дать мне почитать работу старого комбрейского священника о названиях местностей в этом краю, и вот теперь я ей об ее обещании напомню. Меня интересует и сам священник, и его этимологические изыскания». — «Я бы на вашем месте особенно ему не доверял, — заметил Бришо, — ту его работу, которая сейчас находится в Ла-Распельер, я от нечего делать просматривал, и, на мой взгляд, она внимания не заслуживает: там полно ошибок. Вот вам пример. Слово bricq входит в состав множества здешних названий. Почтенному священнослужителю пришла в голову довольно странная мысль: якобы оно происходит от briga, что значит — «высота, укрепленное место». Оно чудится ему уже в названиях кельтских племен: латобригов, неметобригов и так далее, а дальше он протягивает от него нить к таким фамилиям, как Бриан, Брион, и прочим… Если же обратиться к местности, по которой мы с вами сейчас имеем удовольствие ехать, то название Брикбоз должно было бы означать «лес на высоте», Бриквиль — «селение на высоте», Брикбек, где мы сейчас, не доезжая до Менвиля, остановимся, — «высота близ ручья». А между тем это неверно: bricq — древнескандинавское слово, и означает оно просто-напросто «мост». Равным образом fleur, которое любимчик маркизы де Говожо притягивает за волосы то к скандинавским словам floi, flo, то к ирландским словам ae и aer, бесспорно, происходит от датского friord и означает «гавань». Равным образом добрый пастырь полагает, что название станции Сен-Мартен-ле-Ветю, находящейся недалеко от Ла-Распельер, означает Сен-Мартен-ле-Вье, то есть vetus214. Не подлежит сомнению, что слово «вье» сыграло большую роль в топонимике этого края. «Вье» обыкновенно производят от vadum, и означает оно «брод», как в местности, которая так и называется — Ле-Вье, «броды». Это соответствует английскому ford (Оксфорд, Герфорд). В данном случае «вье» ведет свое происхождение не от vetus, а от vastatas — голого, опустошенного места. Близко отсюда расположены Сотваст — vast Сетольда, Брильваст — vadum Берольда. Окончательно же я убедился в неосведомленности духовного лица, когда узнал, что в былые времена Сен-Мартен-ле-Вье именовался Сен-Мартен-дю-Гаст и даже Сен-Мартен-де-Терргат. Надо заметить, что в этих словах v и g произносятся одинаково. В смысле «опустошать» можно употребить не только глагол devaster, но и глагол gacher. «Жашер» и «гатин» (от верхненемецкого wastinne) значат одно и то же: терргат, то есть — terra vasta.215 Что касается Гава, по-прежнему святого Гавиния (не подумайте что-нибудь), то это Габриэль, а уж его как только не величают: и Габр, и Габри, и Габримюр, и даже Гамарс. Не следует, однако, забывать, что совсем близко отсюда есть места, которые называются просто Марс, — это свидетельствует лишь о том, что здесь языческое начало оказалось живучим (бог Марс), но святой отец не желает с этим считаться. Вообще тут много возвышенностей, посвященных языческим богам, как, например, гора Юпитера (Жемон). Ваш попик ничего этого не желает видеть, но и следы, оставленные христианством, тоже от него ускользают. В своих блужданиях он добрался до Loctudi и уверяет, что это слово варварское, на самом же деле это — Locus Sancti Tudeni,216 а в имени Саммарколь он не разглядел Sanctus Martialis.217 Ваш попик, — поняв, что этот вопрос меня занимает, продолжал Бришо, — производит слова, оканчивающиеся на «он», «ом», «ольм», от слова holl (hullus), то есть, по его мнению, от «холма», тогда как на самом деле holl происходит от дневнескандинавского holm, что значит «остров»: вам оно хорошо известно по Стокгольму, а здесь оно встречается на каждом шагу — Ульм, Энгоом, Таун, Робеом, Неом, Кетеон и так далее». Эти названия напомнили мне тот день, когда Альбертине захотелось съездить в Амфревиль-ла-Биго (в местность, названную, как пояснил мне Бришо, по именам двух ее владельцев, от одного из которых она перешла к другому) и когда она предложила мне там поужинать в Робеоме. «От Неома, кажется, недалеко до Каркетюи и Клитурпса?» — спросил я. «Совершенно верно. Неом — это holm, остров или, скорей, полуостров, достославного виконта Нигеля, имя которого сохранилось также в названии Невиль. В происхождение названий Каркетюи и Клитурпс, о которых вы меня спросили, любимчик маркизы де Говожо тоже внес путаницу. Разумеется, он не упустил из виду, что «карке» — это «церковь», немецкое Kirche. Вам знакомо название Керкевиль и тем более Дюнкерк. Поэтому давайте лучше остановимся на широко распространенном слове dun — у кельтов оно означало «возвышенность». С этим вы столкнетесь во всей Франции. Вашего аббата загипнотизировало название Дюнвиль, которое он отыскал в Эр-э-Луар; Шатоден, Ден-ле-Руа он нашел бы в Шере, Дюно — в Сарте, Ден — в Арьеже, Дюн-ле-Плас — в Ньевре и так далее, и так далее. Из-за этого dun он допустил курьезную ошибку с Дувилем — там мы скоро сойдем и там нас ждут комфортабельные экипажи госпожи Вердюрен. Дувиль — это латинское donvilla, — утверждает он. Действительно, Дувиль расположен у подошвы высоких холмов. Ваш всеведущий попик все-таки чувствует, что дал маху. В какой-то древней церковной книге он прочел Domvilla. И вот тут он идет на попятный: по его мнению, Дувиль — это ленное владение аббата, Domino Abbati, из монастыря Михаила Архангела.218 Исследователь в восторге, хотя это может показаться довольно странным, если вспомнить, как безобразно вели себя в этом монастыре со времен «Капитулярия»219, изданного в Сент-Клер-сюр-Эпт, и уж совсем невероятным, что король датский, в качестве сюзерена всего этого побережья, насаждал там культ Одина220 куда ревностнее, нежели христианство. С другой стороны, предположение, что п перешло в т, меня не смущает — оно требует гораздо меньше подтасовок, чем вполне ясное Лион, которое тоже происходит от dun (Lugdunum). И все-таки здесь у аббата промах, Дувиль исстари не был Донвилем — некогда он был Довилем, ludonis Villa, селением Эда. Дувиль прежде назывался Эскалеклиф — «лестницей в скале». В тысяча двести тридцать третьем году Эд-Виночерпий, сеньор Эскалеклифа, отправился в Святую землю; уезжая, он передал церковь аббатству Бланшланд. За его добрые дела селение переименовалось в его честь — вот откуда теперешнее название Дувиль. Должен заметить, однако, что топонимия, в которой я, признаться сказать, совсем не силен, — наука не точная; если бы мы не располагали историческими фактами, то были бы вправе утверждать, что Дувиль происходит от имени Дукитий, от Дувра, от чего угодно. Около Дувиля находился известный источник Каркебю. Можете себе представить, как, наверно, ликует попик, оттого что отыскал там какие-то следы христианства, хотя в тех краях, должно быть, довольно трудно усваивалось евангельское учение из-за частой смены проповедников, а проповедовали его то святой Урсал, то святой Гофруа, то святой Барсанор, то святой Лаврентий Бреведентский и, наконец, бобекские иноки. Что касается «тюит», то и здесь автор допускает оплошность: он принимает его за одну из форм «тофт», что значит «лачуга», и она нам попадется в Крикто, Экто, Ивето, но это — «твейт»: «новь», «поднятая целина», как, например, в Брактюи, в Тюи, в Регнтюи и так далее. Он не отрицает, что в Клитурпсе есть нормандское «торп», что значит «селение», однако начало названия ему хочется вывести из clivus, то есть — «склон», а между тем оно происходит от cliff — «скалы». Наиболее явные его промахи объясняются не столько невежеством, сколько предрассудками. Пожалуйста, люби все французское, но зачем же спорить против очевидности и доказывать, что святой Лаврентий Брейский — римский священник, в свое время очень известный, тогда как речь идет о святом Лоуренсе О'Туле, архиепископе Дублинском?221 И все же наиболее грубые ошибки ваш друг допускает не столько из патриотического чувства, сколько из религиозных предубеждений. Так, например, невдалеке от наших ла-распельерских хозяев есть два Монмартена: Монмартен-Сюр-Мер и Монмартен-ан-Грень. В Грене милейший попик ошибки не допустил: он смекнул, что Грень, латинское Grania, греческое Крене, означает «пруды», «болота»; сколько можно было бы привести в пример разных там Кремаисов, Кренов, Кремвилей, Ленгронов! Но вот что касается Монмартенов, то мнящий себя лингвистом во что бы то ни стало тщится доказать, что речь тут идет о церквах во имя святого Мартина. Он ссылается на то, что святой Мартин — покровитель этих храмов, но не принимает в соображение, что святой Мартин стал их покровителем значительно поздней; вернее сказать, попик ослеплен ненавистью к язычеству; он не хочет взять в толк, что если бы речь шла о святом Мартине, то тогда говорили бы: Мон-Сен-Мартен, вроде того как аббатство Михаила Архангела называют Мон-Сен-Мишель, а между тем название Монмартен с гораздо большей долей вероятности может быть отнесено к эпохе язычества: это были храмы, посвященные богу Марсу; от них, правда, ничего не уцелело, однако поблизости сохранились остатки подлинных обширных римских крепостей, и вот это, даже если бы не было названия Монмартен, — а оно одно уже рассеивает всякие сомнения — служит неопровержимым доказательством того, что языческие храмы действительно здесь существовали. Надеюсь, теперь вы убедились, что книжицу, которую вы найдете в Ла-Распельер, нельзя назвать блестящей». Я возразил, что в Комбре священник интересно толковал происхождение отдельных слов. «Там, видимо, под ним была более твердая почва; переезд в Нормандию выбил ее у него из-под ног». — «И, должно быть, не вылечил, — подхватил я, — ведь приехал-то он с неврастенией, а уехал с ревматизмом». — «Ох уж эта неврастения! Она перешла у него в филологию, как выразился бы мой любимый Поклен.222 Ваше мнение, Котар: может неврастения оказывать вредное влияние на филологию, может филология действовать успокаивающе на неврастению и может ли избавление от неврастении вызвать ревматизм?» — «Еще как может! Ревматизм и неврастения — это два викарирующих вида невроартрита. Переход от одного заболевания к другому совершается путем метастаза». — «Достоименитый профессор, — заметил Бришо, — подмешивает столько латыни и греческого, что ему позавидовал бы сам блаженной мольеровой памяти господин Пургон. А, чтоб, я хотел сказать: гордость нашего отечества Сарсе…»223 Бришо так и не смог договорить. Профессор вдруг подскочил и взвыл. «Туда вас распротуда! — сразу вразумительно заговорил он. — Мы проехали Менвиль (ой-ой-ой!) и даже Ренвиль. — Он увидел, что поезд останавливается в Сен-Марсе-Старом, где сходили почти все пассажиры. — Но ведь не могли же они промахнуть станцию! Мы заговорились о Говожо и не заметили. Послушайте, Ский! Одну минуточку, премного уважаемый (с некоторых пор Котар начал часто употреблять это обращение, ставшее обиходным в некоторых медицинских кругах)! В нашем поезде должна быть княгиня, — вернее всего, мы не попались ей на глаза и она села в другое купе. Пойдемте поищем. Только как бы из-за этого чего-нибудь не вышло!» И тут он повел нас на поиски княгини Щербатовой. Она сидела в углу пустого купе и читала «Ревю де Де Монд». Из боязни нарваться на грубость она давно уже взяла себе за правило сидеть на месте не двигаясь, забиваться в угол — как в вагоне, так и в жизни — и, прежде чем протянуть руку, ждать, чтобы с ней поздоровались первыми. «Верные» застали ее за чтением. Я узнал ее сразу: эту женщину, которая могла утратить положение, какое она прежде занимала в обществе, но не могла утратить своего знатного происхождения, которая, во всяком случае, являлась украшением такого салона, как салон Вердюренов, я позавчера в этом же самом поезде принял за содержательницу дома терпимости. Ее весьма неопределенное социальное положение стало мне ясно, как только я услышал ее фамилию, — так, побившись над загадкой, мы вдруг угадываем слово, освещающее все, что до тех пор оставалось для нас туманным, а если нас занимает человек, то его фамилию. Узнать два дня спустя, кто была та женщина, рядом с которой ты ехал в поезде, но так и не определил, к какому общественному слою она принадлежит, — это сюрприз гораздо более забавный, чем тот, что готовит нам журнал, в котором мы находим решение загадки, предложенной в предыдущем номере. Роскошные рестораны, казино, пригородные поезда представляют собой музеи фамилий этих социальных загадок. «Княгиня! Мы вас прозевали в Менвиле. Вы позволите нам сесть в вашем купе?» — «Ну конечно!» — ответила княгиня; только когда она услышала, что Котар к ней обращается, она решилась оторвать от книги глаза, которые, как и глаза де Шарлю, — хотя у глаз княгини было более мягкое выражение — прекрасно видели тех, кого они как будто не замечали. Котар, решив, что раз меня зовут вместе с Говожо, то это служит мне достаточно весомой рекомендацией, отважился представить меня княгине, и та очень любезно со мной поздоровалась, однако всем своим видом показала, что слышит мое имя впервые. «Фу ты, пес ее возьми! — вскричал доктор. — Жена забыла переменить пуговицы на моем белом жилете. Ох уж эти женщины! Что у них в голове? Не женитесь! Слышите? Не женитесь!» — сказал он мне. Считая, что такого рода шутки вполне уместны, когда не о чем говорить, Котар подмигнул княгине и другим «верным», а те, поскольку он был профессор и академик, улыбнулись, ценя в нем отсутствие чванства и заражаясь его веселым настроением. Княгиня сообщила, что молодой скрипач отыскался. Вчера он весь день пролежал с головной болью, а сегодня приедет и привезет с собой старинного друга своего отца, которого он встретил в Донсьере. Княгиня узнала об этом от г-жи Вердюрен, с которой сегодня утром завтракала, о чем она рассказала нам, как всегда, скороговоркой, в которой звук р, произносимый ею по-русски, сладко таял у нее в горле, точно это был не звук р, а звук л. «Ах, так вы нынче с ней завтракали? — переспросил Котар княгиню, глядя в это время на меня, — ему хотелось, чтобы я оценил степень близости княгини с Покровительницей. — Ну да вы у нас «верная» из «верных»!» — «Да, я люблю этот клужочек умных людей, плиятных, не злых, очень плостых, клужочек, где нет места снобам и где все напелебой блещут остлоумием». — «Ах, канальство, я потерял билет! Куда он мог деться?» — вскричал Котар, совершенно напрасно волнуясь. Он не мог не знать, что в Дувиле, где нас должны были ждать два ландо, контролер пропустит его без билета и только еще почтительнее снимет с головы фуражку, давая этим понять, что не придирается к нему, так как сразу узнал в нем частого гостя Вердюренов. «Не потащат же меня из-за этого в полицию», — наконец решил доктор. «Вы сказали, что недалеко отсюда были прославленные источники; откуда это стало известно?» — обратился я с вопросом к Бришо. «Одним из многочисленных доказательств служит название следующей станции. Называется она Ферваш». — «Что тут можно понять?» — проворчала княгиня так, как будто ее слова относились ко мне и как будто она хотела мне посочувствовать, мол: «Ох и надоел же он вам, наверно!» «Да тут и понимать нечего, княгиня! «Ферваш» значит «горячие воды». Fervidae aquae. Да, кстати о молодом скрипаче, — продолжал Бришо, — я забыл сообщить вам, Котар, печальную новость. Вы слыхали, что наш бедный друг Дешамбр, пианист, которого раньше особенно любила госпожа Вердюрен, только что скончался? Это ужасно». — «Ведь совсем еще молодой, — отозвался Котар, — но у него, я думаю, было что-то с печенью, какая-то гадость, последнее время вид у него был паршивый». — «Да и не так уж он был молод, — возразил Бришо. — Когда у госпожи Вердюрен бывали Эльстир и Сван, Дешамбр уже был парижской знаменитостью, и — странное дело! — до этого он не получил крещения успехами за границей. Да, кто-кто, а он не исповедовал евангельского учения по святому Барнуму!»224 — «Вы путаете, он тогда еще не мог бывать у госпожи Вердюрен, в то время он был сосунком». — «Однако, если только мне не изменяет моя старая память, по-моему, Дешамбр играл сонату Вентейля для Свана, когда этот клубмен, порвавший с аристократией, был еще далек от мысли, что впоследствии станет обуржуазившимся принцем-консортом царствующей у нас Одетты». — «Не спорьте! Сонату Вентейля играли у госпожи Вердюрен, когда Сван уже давно перестал у нее бывать, — возразил доктор; как все большие труженики, воображающие, что они запоминают множество, как им представляется, важных вещей, он забывал множество других — вот почему такие люди восхищаются памятью тех, кто ровно ничего не делает. — Ведь вы же не впали в детство, — просто вы понадеялись на свою осведомленность», — с улыбкой прибавил доктор. Бришо признал свою ошибку. Поезд остановился. Это была Сонь. Название меня заинтересовало. «Как бы мне хотелось знать, что означают все эти названия!» — сказал я Котару. «Да спросите у Бришо, — может быть, он знает». — «Да Сонь — это же сиконь, siconia, цапля», — ответил Бришо, а мне страх как хотелось расспросить его еще о многих-многих названиях.