Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)
Я пожал ему руку, пробормотав что-то бессвязное о моем уважении и привязанности. Можно ли было знать его и не питать к нему этих чувств?
Решение было принято, и добрый наш полковник стал без шума, но усердно готовиться в обратный путь. В эти немногие дни, оставшиеся до отъезда, он еще охотней и чаще прежнего дарил меня своим доверием и даже сказал, с присущей ему добротой, что видит во мне почти что сына и надеется, что я буду для Клайва добрым советчиком и старшим братом. Но кто, увы, подаст совет советчику? Ведь у меньшого брата было немало достоинств, коих не замечалось у старшего. Жизнь не ожесточила Клайва и даже не испортила. Однако я, кажется, отвлекся, занявшись лицом, сему рассказу посторонним, а потому спешу возвратиться к истории, составляющей предмет моей книги.
Полковник Ньюком сообщил мне, что сейчас, когда ого отъезд — дело решенное, его особенно радует и трогает поведение его друга Бинни.
— Джеймс — благороднейший из смертных, Пенденнис, я горжусь тем, что столь многим ему обязан, и открыто говорю об этом. Дом этот, как вам известно, я арендую у нашего предприимчивого друга мистера Шеррика и должен платить ему до конца договорного срока. Джеймс взял все обязательства на себя. Конечно, дом чересчур велик для него, но Бинни говорит, что он ему по душе и что он намерен остаться здесь, а ведение хозяйства поручить сестре и племяннице. Клайв, — тут голос говорившего, как мне показалось, слегка дрогнул, — будет по-прежнему приходить сюда, как домой, так говорит верный Джеймс, да благословит его бог! Джеймс оказался богаче, чем я думал, этак тысяч на сто рупии, — заметьте это, мои юный друг. Мистер Винни сообщил мне под секретом, что, если его племянница мисс Рози выйдет за человека, ему приятного, он оставит ей значительную часть своего состояния.
Удостоенный доверием возразил, что уже связан обещанием, в ответ на что полковник с понимающим видом сказал:
— Я так и думал. Одна пташка шепнула мне на ухо имя некоей мисс А. Я знал ее деда: весьма обязательный был господин, давал мне в долг в бытность мою субалтерном в Калькутте. Скажу вам по секрету, милейший мой молодой друг, я очень желал бы, чтобы кто-нибудь разъяснил известному вам юному джентльмену, что мисс Мак-кензи славная, миловидная и добропорядочная девушка и что она могла бы его полюбить. Если бы вы, молодые люди, женились благовременно на добродетельных и достойных женщинах, — какова, без сомненья, мисс хм… Амори, — то избегли бы половины соблазнов, коим подвержена юность: не стали бы распущенными, как можно об иных подумать, или, что еще хуже, себялюбивыми и холодными. И я молю господа, чтобы мой Клайв поскорее обрел тихую пристань вдали от всех искушений и сочетался браком с какой-нибудь достойной девушкой вроде племянницы Бинни. Возвратившись на родину, я поначалу строил касательно сына другие планы, но им не судьба была осуществиться. А зная его пылкий нрав и наглядевшись на его повадки, я все время боюсь, как бы мой юный повеса не угодил в какую-нибудь историю с женщиной, и мечтаю оградить его от опасности.
Итак, старики наши придумали благой план, согласно которому их дети должны были пожениться и жить не тужить, совсем как сказочные принц с принцессой; а милейшая миссис Маккензи (вы же знаете, что, водворившись в доме брата, она чуть ли не объяснялась в любви полковнику) — милейшая миссис Мак готова была отказаться от собственных упований, лишь бы ее миленькая Рози была счастлива. Мы шутя говорили, что едва отбудет отец Клайва, как в добавление к Рози выпишут Джози. Но малютка Джози находилась целиком под влиянием бабушки и повела себя более серьезно и благочинно: в письмах высказывала сомнение, нравственно ли ходить в оперу, в Тауэры и музеи восковых фигур; и меньше, чем через год, вышла замуж за Монстра-старшего из церкви доктора Макблея.
В скором времени в "Морнинг пост" появилось объявление о продаже трех лошадей (следовало описание примет и родословная), "принадлежащих одному офицеру, возвращающемуся в Индию. Обращаться к конюху на конюшне дома 120 на Фицрой-сквер".
Совет директоров пригласил подполковника Ньюкома на обед в честь кавалера ордена Бани второй степени, генерал-майора сэра Ральфа Регби, назначенного главнокомандующим в Мадрас. Клайв тоже получил приглашение, и. как он рассказывал: "…После обеда пили за здоровье родителя, сэр, и старик произнес такую ответную речь — просто прелесть!.."
Мы втроем совершили паломничество к Серым Монахам и долго бродили по обезлюдевшему школьному двору: были Варфоломеевы каникулы, и мальчики разъехались по домам. Нас сопровождал один из добрых старых обитателей богадельни, которого оба мы с Клайвом узнали; мы немного посидели в комнатенке капитана Скарсдейла (он был участником войны в Испании, но потом продал патент и на склоне лет вынужден был искать убежища в этой тихой гавани). Мы беседовали, как беседуют только влюбленные да бывшие соученики, о вещах, им одним интересных.
Полковник простился по очереди со всеми своими друзьями, молодыми и старыми; съездил в Ньюком, чтобы еще раз на прощание поблагодарить за все миссис Мейсон; переночевал у Тома Смита и провел денек с Джеком Брауном; навестил все школы для мальчиков и девочек, в которых учились вверенные его заботам дети, чтобы сообщить их родителям в Индии самые последние и достоверные сведения; недельку пожил в Марблхеде, где стрелял куропаток, — если бы не охота, говорил Клайв, там было бы просто невыносимо; а оттуда поехал в Брайтон, чтобы погостить немножко у доброй мисс Ханимен. Что же касается семейства сэра Брайена, то оно, едва прекратились парламентские заседания, разумеется, покинуло столицу. У Барнса был, конечно, охотничий участок в Шотландии, куда дядя с кузеном за ним не последовали. Остальные отправились за границу: сэру Брайену надо было лечиться на водах в Ахене. Братья расстались вполне дружески, а леди Анна и все юное поголовье от души пожелали полковнику счастливого пути. Сэр Брайен, наверно, даже спустился с братом из гостиной к парадной двери своего парк-лейнского дома; больше того, вышел на улицу и проводил его до кареты — совсем как старенькую леди Капиталл (из приемной до самого экипажа), когда она приезжала в банк проверить свой счет. Но Этель не удовольствовалась подобного рода прощанием: на следующее утро к дому на Фицрой-сквер подкатил кеб, откуда вышла дама под вуалью; она пробыла пять минут наедине с полковником Ньюкомом, и, когда он вел ее назад к экипажу, в глазах его стояли слезы.
Миссис Маккензи, наблюдавшая за всем этим из окон столовой, шутливо осведомилась у полковника, кто такая его пассия. Ньюком очень сурово ответил, что ему не хотелось бы слышать легкомысленных речей по адресу молодой особы, которую он любит, как родную дочь, и Рози, мне кажется, была огорчена тем, что его слова относились не к ней. Это было за день до того, как все мы отправились в Брайтон. Пансион мисс Ханимен абонировали для мистера Бинни и его дам, а Клайв и ее дражайший полковник поселились по соседству. Прибыл туда и Чарльз Ханимен и произнес там одну из лучших своих проповедей. В Брайтоне же оказался и Фред Бейхем, выглядевший особенно благородно и величественно где-нибудь на молу или на прибрежной скале. По-моему, у него состоялся какой-то разговор с Томасом Ньюкомом, в результате которого для Ф. Б. наступил период пусть недолгого, но очевидного процветания. Кто из знавших полковника не был им облагодетельствован, чьи глаза не смотрели на него с умилением? Ф. Б. был очень растроган проповедью Чарльза, в каковой, разумеется, все мы уловили намек. Слезы потоком лились по загорелым щекам Фреда, ибо он был человек весьма чувствительный и, что называется, раскаяниый грешник. Малютка Рози и ее маменька плакали навзрыд — к превеликому изумлению сдержанной мисс Ханимен, не подозревавшей о возможности такого влагоизвержения, и к замешательству бедного Ньюкома, которому неприятно было даже косвенное восхваление его особы в божьем храме. Был на этот раз в церкви и добрейший мистер Джеймс Бинни; но как бы ни проявляли или ни подавляли своих чувств собравшиеся, не было, мне думается, в этом тесном маленьком кружке ни одного, кто не пришел бы сюда с чистым помыслом и открытым сердцем. Последний раз слышал наш добрый друг звон воскресных колоколов на родном берегу — не скоро он услышит их вновь. Когда мы вышли из церкви, нашим глазам предстал бескрайний морской простор, в котором отражалась яркая синева небес и на каждой из бессчетных волн играл солнечный луч. Я и сейчас вижу, как шагает вдоль берега этот добрый человек, а рядом, прижавшись к нему, идет его сын.
Немало порадовал полковника приезд мистера Ридли. Дворецкий прибыл засвидетельствовать ему свое почтение из Сассекса, где находились замок и парк лорда Тодмордена.
— Мне вовек не забыть доброты полковника, — говорил растроганный Ридли. — Их милость взяли теперь себе в дворецкие одного юношу, коего он, Ридли, самолично и взыскательно всему обучил, так что может ручаться как за самого себя. Впредь он и будет прислуживать барону. А его самого их милость поставили управляющим и жалованье положили со всегдашней их щедростью. Вот мы с миссис Ридли и надумали, сэр, уж простите нас, относительно сына нашего, мистера Джона Джеймса Ридли (славный и порядочный он юноша, с гордостью можно сказать), что ежели соберется мистер Клайв за границу, оченно бы мы были горды и счастливы, кабы и Джон Джеймс с ним поехал. А деньги, что вы нам так щедро выплатили, полковник, мы ему отдадим, так уж мисс Канн все умно присоветовала. А барон заказал Джону Джеймсу картину за хорошую плату и пригласил сына нашего отобедать с ними за их собственным столом, сэр, за которым я им тридцать пять лет верно и исправно прислуживал… — В этом месте речи, составленной им, очевидно, заранее, голос Ридли сильно дрогнул, и больше он не сказал ни слова, ибо полковник сердечно пожал ему руку, а Клайв, вскочив с места, захлопал в ладоши и объявил, что ехать в путешествие с Джей Джеем по Франции и Италии — его заветная мечта.
