Вирджиния Вулф - Годы
— Младший Ранкорн! — вдруг выпалила Элинор. — Это сын привратника в доме, где у меня квартира, — объяснила она и развязала узел на платке.
— Сын привратника доме, где у тебя квартира, — повторил Эдвард. Его глаза похожи на поле, освещенное зимним солнцем, подумал Норт, — солнцем, в котором нет тепла, лишь бледная краса.
— Кажется, его все называют «портье», — сказала Элинор.
— Терпеть этого не могу! — Эдвард слегка передернул плечами. — Чем плохо наше слово «привратник»?
— Я же так и сказала: сын привратника в моем доме… Так вот, они хотят отдать его в колледж. Я сказала, если увижу тебя, то спрошу…
— Разумеется, разумеется, — доброжелательно произнес Эдвард.
Звучит совершенно нормально, подумал Норт. Человеческий голос, естественная интонация. Разумеется, разумеется, повторил он про себя.
— Значит, он хочет поступить в колледж? — кивнул Эдвард. — Какие же экзамены он сдавал?
Какие же экзамены он сдавал? — повторил про себя Норт. Но повторил критически, точно он был актер и судья. Он не только слушал, но и комментировал. Пузырьки всплывали в желтой жидкости уже медленнее, один за другим. Элинор не знала, какие он сдавал экзамены. О чем я думал? — спросил себя Норт. У него было такое чувство, будто он находится посреди джунглей, то мраке, и прорубает себе путь к свету. Но у него были только обрывки фраз, отдельные слова, лишь они должны были помочь ему продраться сквозь заросли человеческих тел, человеческих стремлений и голосов, которые цеплялись и не пускали его, не пускали… Он прислушался.
— Что ж, передай, пусть зайдет ко мне, — с готовностью сказал Эдвард.
— Но я не слишком много у тебя прошу, Эдвард? — спросила Элинор.
— Я для этого и существую, — успокоил ее он.
И это нормальная интонация, подумал Норт. Никакой униформальности. Слова «униформа» и «формальность» соединились в его голове в одно несуществующее слово. Моя мысль состоит в том, подумал он, отпивая крюшона, что где-то в глубине бьет родник, там есть живая сердцевина. В каждом из нас — в Эдварде, в Элинор. Так зачем рядить себя в униформу? Норт поднял глаза.
Перед ними остановился толстяк. Он наклонился и учтиво подал руку Элинор. Ему пришлось наклониться, поскольку его белый жилет заключал в себе внушительную сферу.
— Увы, — сказал он сладкозвучным голосом, который не вязался с его размерами. — Я бы с превеликим удовольствием, но завтра в десять утра у меня совещание. — Элинор и Эдвард уговаривали его сесть и побеседовать с ними. Он покачивался перед ними с пятки на носок на своих маленьких ножках.
— Наплюйте! — Элинор улыбнулась ему, как улыбалась в молодости друзьям своего брата, подумал Норт. Почему же она не вышла за одного из них? Почему мы скрываем все, что так важно для нас? — спросил он себя.
— Чтобы мои директора не дождались меня? Тогда зачем я нужен? — сказал старый друг и повернулся на каблуке с проворством дрессированного слона.
— Да, много воды утекло с тех пор, как он играл в греческой трагедии, — проговорил Эдвард. — В тоге, — добавил он с ухмылкой, следя глазами за округлой фигурой железнодорожного магната, который довольно ловко — будучи опытным светским львом — пробирался сквозь толпу к двери. — Это Чипперфилд, железнодорожная шишка, — объяснил Эдвард Норту. — Замечательный человек. Сын вокзального носильщика. — Он делал маленькие паузы после каждого предложения. — Всего достиг сам… Великолепный особняк… Безупречно отреставрирован… Двести или триста акров, кажется… Свои охотничьи угодья… Просит меня руководить его чтением… Покупает старых мастеров.
— Покупает старых мастеров, — повторил Норт. Ладные короткие фразочки выстраивались в какую-то пагоду, ажурную и аккуратную. Вся целиком она создавала странное ощущение, в котором смешивались симпатия и насмешка.
— Подделки, наверное? — засмеялась Элинор.
— Не будем об этом, — хмыкнул Эдвард. Они помолчали. Пагода растворилась. Чипперфилд исчез за дверью.
— Какой приятный напиток, — сказала Элинор над головой Норта. Он видел ее бокал, который она держала на колене — на уровне его лба. На поверхности плавал тонкий зеленый листок. — Надеюсь, он не крепкий… — Она подняла бокал.
Норт опять взял свой бокал. О чем я думал, когда в последний раз смотрел на него? — спросил он себя. В его сознании образовался затор, как будто две мысли столкнулись и не пропускали остальные. Он ощутил пустоту в голове. Норт покачал бокал. Он был посреди сумрачного леса.
— Значит, Норт… — собственное имя заставило его вздрогнуть, — ты хочешь освежить классику? — продолжил беседу Эдвард. — Рад слышать. У этих стариков есть много интересного. Только вот молодому поколению, — он сделал паузу, — они, судя по всему, не нужны.
— Как глупо! — сказала Элинор. — Я недавно читала одного из них… В твоем переводе. Что же это было? — Она задумалась. Названия не удерживались в ее памяти. — Там про девушку, которая…
— «Антигона»? — предположил Эдвард.
— Да! «Антигона»! — воскликнула Элинор. — И я подумала — точно, как ты сказал, Эдвард, — как это верно, как прекрасно…
Она умолкла, словно испугалась закончить.
Эдвард кивнул, помолчал и вдруг откинул голову и продекламировал:
— «Ούτοι συνέχθειν, αλλά συμφιλείν έφυν…»[73]
Норт посмотрел на него.
— Переведите, — попросил он.
Эдвард отрицательно покачал головой.
— Все дело в языке, — сказал он.
И замолчал надолго. Ничего не выйдет, подумал Норт. Он не может сказать то, что хочет: боится. Они все боятся — быть осмеянными, выдать себя. И он боится, подумал Норт, глядя на молодого человека с красивым лбом и скошенным подбородком, который слишком эмоционально жестикулировал. Мы все боимся друг друга. Но что именно нас страшит? Осуждение, насмешка, иной образ мышления… Он боится меня, потому что я фермер (он опять посмотрел на круглое лицо с высокими скулами и маленькими карими глазами). А я его — потому что он умен. Норт взглянул на большой лоб с залысинами. Вот что нас разделяет: страх, подумал он.
Норт сменил позу. Он хотел встать и поговорить с молодым человеком. Сказала же Делия: «Не жди, чтобы тебя представили». Но трудно было заговорить с незнакомым человеком, сказать ему: «Что это за узел у меня в голове? Развяжите его». Но ему надоело думать в одиночку. От этого в голове только завязывались узлы, и перед мысленным взором появлялись разные глупые картины. Молодой человек собрался уходить. Надо сделать над собой усилие. И все-таки Норт колебался. Его тянуло и отталкивало, тянуло и отталкивало. Он начал подниматься, но еще до того, как он встал на ноги, кто-то постучал вилкой по столу.
Крупный мужчина, сидевший в углу, стучал по столу вилкой. Он подался вперед, как будто желал привлечь внимание и произнести речь. Это был тот, кого Пегги назвала «Браун», а другие звали Николаем и чью настоящую фамилию Норт не знал. Похоже, этот человек был навеселе.
— Дамы и господа! — начал он. — Дамы и господа! — повторил он гораздо громче.
— Это что, речь? — насмешливо изумился Эдвард. Он полуобернулся на стуле и взялся за монокль, который висел на черной ленточке, как иностранный орден.
Люди сновали вокруг с тарелками и бокалами, порой спотыкаясь о подушки, лежавшие на полу. Какая-то девушка полетела головой вперед.
— Ушиблись? — спросил молодой человек, подавая ей руку.
Нет, она не ушиблась. Но инцидент отвлек внимание от речи. Гул голосов поднялся опять — как гудение мух над сахаром. Николай сел на место. И погрузился в созерцание — то ли красного камня в собственном перстне, то ли разбросанных на столе цветов: белых и восковидных, бледных и полупрозрачных и темно-красных, которые так сильно раскрылись, что были видны золотые сердцевины, а их опадающие лепестки лежали между взятых напрокат ножей, вилок и дешевых бокалов. Затем Николай встал.
— Дамы и господа! — начал он и опять постучал вилкой по столу. На мгновение воцарилась тишина. Через комнату прошагала Роза.
— Ты собираешься сказать речь? — спросила она. — Давай-давай, я люблю слушать речи. — Она встала рядом с ним, приложив ладонь к уху — как военный. Гул разговоров возобновился.
— Тихо! — крикнула Роза. Она взяла нож и постучала по столу. — Тихо, тихо!
Комнату пересек Мартин.
— Из-за чего шумит Роза? — спросил он.
— Я прошу тишины! — сказала она, взмахнув ножом перед его носом. — Человек хочет сказать речь!
Но Николай сел и невозмутимо воззрился на свой перстень.
— Ну, правда же, она просто второе издание старого дяди Парджитера, командира кавалеристов, а? сказал Мартин, кладя руку на плечо Розы и поворачиваясь к Элинор за поддержкой.
— И горжусь этим! — Роза опять махнула ножом в угрожающей близости от лица Мартина. — Я горжусь своей семьей, горжусь своей родиной, горжусь…
