Элиза Ожешко - Господа Помпалинские. Хам
Румяную, черноглазую старушку все в деревне любили и уважали. Была она, правда, любопытна, болтлива, любила совать нос в чужие дела, но зато всегда весела и услужлива, смекалиста и во многих случаях полезна людям. Притом Авдотья ни в чьей помощи не нуждалась, жила у сына, почтенного и зажиточного хозяина. К Павлу она особенно благоволила и в былые годы сильно надоедала ему, постоянно сватая невест. Он тоже любил ее и несколько раз крестил вместе с нею детей у соседей, так что она доводилась ему кумой.
Услышав ее голос, он выпрямился, поставил ведро наземь и с улыбкой ответил:
— Хорошо! Ой, хорошо! Чего хотел, то имею — как же не радоваться?
— Так ты, значит, оттого до сих пор не женился, что хотел такую, как эта? — спросила Авдотья.
— Видно, что так.
— Что же ты раньше молчал? Может, я давно нашла бы тебе такую, — смеялась она.
— Да разве я знал? Я сам не знал, чего хочу и какую мне надо… а теперь, когда нашел, то и узнал.
— Ну, добре, дай бог, чтобы всегда так было! — дружелюбно пожелала ему старуха, но Павел не дал ей договорить. Никогда прежде не случалось, чтобы этот молчаливый человек перебил кого-нибудь. А сейчас сердце его было переполнено и слова просились на язык.
— И знаете, кума, все хорошо: хорошо, что есть с кем словом перемолвиться, есть с кем повеселиться… и уж как хорошо, когда есть у тебя друг на всю жизнь… Но пуще всего я бога благодарю за то, что удалось спасти душу человеческую. — И так же, как Авдотья, подпирая рукой подбородок, задумчиво прибавил: — Душу человеческую спасти от муки на этом свете и от вечной погибели на том… разве это не большое дело? Ох, какое большое!
— А как же! — согласилась Авдотья, хотя по лицу ее видно было, что ей непонятно, о чем речь. — Добре, добре! Дай же боже, чтобы и всегда так было! — повторила она.
Из этих рассуждений о душе она решительно ничего не поняла, но от ее быстрых глаз не укрылось, как посветлело лицо Павла, словно озаренное лунным светом.
— Ну, чудеса! — удивлялась она. — Да тебя, Павлюк, словно подменили! Словно второй раз мать тебя на свет родила!
Вечером Авдотья со смехом рассказывала всем в деревне, как счастлив Павлюк, как доволен женой, как он помолодел.
Прошло немного времени, и односельчане Павла, любопытство которых сперва было сильно возбуждено появлением среди них женщины из совершенно чуждого им мира, убедились, что в доме Павла ничего необыкновенного не происходит. Там было так же тихо, как и прежде, и только на дворе у Козлюков да в саду между обеими хатами часто слышался голос и громкий смех Франки. Она болтала с Ульяной или весело шутила с Данилкой. На улице ее редко можно было встретить, к соседям она и вовсе не ходила и много времени проводила с мужем на реке. Теперь она уже ничуть не боялась воды и, со свойственной ей способностью всем увлекаться, полюбила эти поездки. Если Павлу случалось замешкаться в хате, она хватала его за руку и тащила на улицу, предлагая бежать к реке наперегонки. И всегда прибегала на берег первая, хотя и сильно запыхавшись. Павел был силен и шагал широко, но она, легкая, как перышко, бегала много быстрее его; казалось, она летит по воздуху, не касаясь земли. При этом она раскидывала руки, как крылья, и кричала совсем по-птичьему, резко и звонко. Грести она научилась очень быстро, но долго работать веслами не могла — не хватало сил. Все же они с Павлом часто выплывали на ловлю на двух челноках, соединенных привязанной к ним сетью. Челноки, как неразлучные близнецы, плавно скользили по тихой реке, сеть между ними тяжелела от рыбы, а Франка, медленно загребая воду веслом, с жадным интересом озирала реку и берега. Она приходила к заключению, что рыбачить вдвоем с недавно обретенным мужем гораздо легче и приятнее, чем раздувать самовар, убирать комнаты и гладить чужие платья в тесных и душных кухнях. А так как все, что она чувствовала, почти без участия ее сознания и воли изливалось наружу, то она беспрестанно делилась с Павлом всеми новыми и радостными впечатлениями.
— Вот отдыхаю! — говорила она. — Сижу, как королева, и никаких забот не знаю. Будто меня сызнова мать родила. Будто в раю!
Мир, в котором она очутилась, был для нее действительно совершенно нов. Она только несколько раз за всю жизнь выезжала с хозяевами из города на дачу, да и эти недели никуда не выходила, ничего не видела, кроме дачи и деревьев вокруг. Теперь же глазам ее открывались широкие просторы, картины, полные невиданных доселе подробностей, и все, что ока видела, будило в ней живое любопытство и удивление.
Да, не восторг, а любопытство и удивление.
Сохранив от прошлого, полного всяких невзгод и ветреных утех, огромную жажду впечатлений, она горячо интересовалась всем новым — будь то понравившийся ей новый человек или впервые замеченная большая волна, ярко окрашенное облако, красивая побрякушка. Она была так невежественна и наивна, настолько не имела понятия о происхождении и свойствах множества вещей, что всему, привлекавшему ее внимание, дивилась вслух с безграничным, страстным любопытством дикаря или ребенка. Да, каждому могла показаться дикаркой эта женщина, выросшая среди высоких городских стен и ничего не знавшая о том, что рождалось, расцветало, сияло и пело под бескрайним открытым небом. Среди деревенской тишины она особенно поражала своей шумливостью и неугомонной живостью. Муж относился к ней снисходительно, как взрослый к ребенку, она все больше и больше забавляла его, так как все то, что ей казалось новым и удивительным, ему было издавна знакомо и привычно. Он, например, мог за несколько дней вперед предсказать перемену ветра и погоды. Иной раз утром, выйдя из хаты, обведет взглядом небо, посмотрит из-под ладони на солнце, втянет ноздрями ветер и потом всем, кого встретит, говорит, как всегда спокойно, что надо поторопиться с уборкой хлеба (или сена, или овощей), потому что хорошая погода простоит еще дня два-три, не больше, а там зарядят дожди. Или в дождливую пору, когда небо еще бывало закрыто густыми тучами и ветер хлестал Неман, вздымая темные, пенистые волны, Павел, придя со двора, утешал съежившуюся на лавке, зевающую Франку вестью, что через два-три дня надо ждать теплой и ясной погоды. И предсказания его всегда сбывались. Глядя на него почти со страхом, Франка спрашивала:
— Да ты пророк, что ли? Как это ты всегда все знаешь наперед?
А он смеялся, очень довольный.
— Я не пророк, я рыбак. И какой же я был бы рыбак, если бы не знал, когда можно, а когда нельзя на лов выезжать?
Он точно знал, какая туча разразится дождем, из какой загремит гром. Знал, что одна проплывет над землей, не причинив вреда, другая принесет бурю или град, губительный для посевов. Ему было известно, где вода в Немане глубока, где мелка, где дно усеяно камнями, а где — покрыто белым волнистым песком или длинными скользкими водорослями, где лучше всего ловятся пескари и плотва, где водятся щуки, у каких берегов на подводных мхах и камнях кишат раки, в какую пору дня и года рыба идет охотнее на ту или иную приманку. По тому, насколько высоко плеснула вода и широко расходятся круги на поверхности, он определял, какая рыба выскочила на поверхность, а по направлению, высоте и быстроте волн угадывал, будет ли лов удачен. Все это он объяснял Франке, и когда все оказывалось именно так, как он говорил, Франку охватывал суеверный страх.
— Уж не колдун ли ты? — говорила она, а Павел только улыбался в ответ.
— Нет, не колдун. Река эта всю жизнь была мне как жена, другой я не имел и не хотел, пока тебя не встретил.
Весело было Франке на реке с мужем, да и оставаясь иногда одна дома, она не скучала. Тогда ее навещала нищенка Марцеля, которой в том году Козлюки отвели у себя угол. Марцеля рассказывала занятные истории и умела льстить Франке. Когда она впервые пришла около полудня в хату Павла, босая, грузная и казавшаяся горбатой от наверченного на ней тряпья, Франка еще потягивалась в постели, зевая и продирая глаза. Марцелю она знала, видела не раз, и, когда та поздоровалась, она дружелюбно кивнула ей в ответ. Широкое лицо нищенки, белое как мел, было изрыто глубокими морщинами, из-под грязной тряпки, заменявшей головной платок, висели вдоль щек седые космы. Ей было никак не меньше семидесяти, и она терпела тяжелую нужду, но не утратила живости и энергии. Ходила она, правда, медленно и с трудом, но зато болтать могла без умолку, и ее блестящие глазки из-под набрякших век бросали вокруг быстрые, любопытные взгляды.
Опершись на свою клюку, Марцеля остановилась у двери и тотчас затараторила своим хриплым голосом, скрипучим, как пила:
— А вы еще не вставали! Что же это вы, миленькая моя? Люди уже давно отобедали и опять в поле ушли… Эге, да у вас, как я погляжу, печь затоплена, обед варится и в хате прибрано! Кто же вам воды принес да горшки на огонь поставил, коли вы до этакой поры спали?
