Жан-Поль Сартр - Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба
— Он будет для вас тем же, чем был я.
Люди переводят взгляды с него на Шале. Брюне секунду-другую смотрит в их глаза, которые больше не глядят на него, ему хочется что-то добавить, но он не помнит, что именно. Он поворачивается на каблуках и через плечо бросает Шале:
— Приходи ко мне после еды, побеседуем.
Он выходит, смутно ощущая: что-то сейчас свершается, он ускоряет шаги, ему не терпится увидеть Шнейдера; при всех своих недостатках Шнейдер — как родной. Он открывает дверь: Шнейдер здесь, склонился над печкой. Брюне чувствует облегчение.
— Вот и я.
Брюне входит и вздрагивает, тепло начинает ласкать ему кожу, потом неожиданно волной крови ударяет ему в лицо, он снимает шинель, бросает ее на койку, он испытывает стыд от того, что ему тепло.
— Ну что? — спрашивает Шнейдер.
Брюне садится, стул под ним трещит, затем он увесисто хлопает Шнейдера по спине.
— Старый прохвост! Заматерелый социал-предатель! Он смеется. Шнейдер оборачивается и смотрит, как он смеется.
— Что случилось? Неприятности? Брюне перестает смеяться.
— Нет, — говорит он. — Все идет как надо.
Он вытягивает ноги к огню, глубоко вздыхает, зажигает трубку.
— Славная будет трубка. — А?
— Вот эта трубка. Я купил ее вчера в столовой. Славная будет трубка.
Трубка славная, на доброе лицо Шнейдера, покрасневшее от огня, приятно смотреть. Чувствуешь себя как дома, в полной безопасности.
— Я встретил двух товарищей, паренька с завода «Флев» и Шале.
Шнейдер поднимает голову, помертвевшими глазами смотрит на Брюне и рассеянно повторяет:
— Шале… Шале…
— Да, — говорит Брюне, — его фамилия тебе ничего не говорит: за пределами партии он мало известен, но он человек влиятельный. В тридцать девятом году был депутатом, его бросили в тюрьму, а потом прямо оттуда погнали на передовую.
Шнейдер молчит. Брюне продолжает:
— Я рад, что он здесь. Очень рад. Всегда все решать одному — это прекрасно, но… Но какую позицию следует занять по отношению к свободной Франции? Я тебе говорил, что это меня тревожило. А он должен знать: у него были контакты с товарищами.
Он останавливается. Шнейдер, багровый, с полузакрытыми глазами, кажется спящим. Брюне стукает его каблуком по икре:
— Ты меня слушаешь?
— Да, — отвечает Шнейдер.
— У Шале много опыта, — говорит Брюне. — Но это совсем не тот опыт, что у меня: он сын пастора, интеллектуал. Он всегда редко посещал собрания и сохранил пуританские черты характера. Но у него холодный ум. И он знает, чего хочет.
Брюне выбивает трубку в печку и заключает:
— Он будет здесь очень полезен.
Брюне останавливается. Шнейдер настораживается, как будто прислушивается к шуму извне.
— Что это с тобой? — нетерпеливо спрашивает Брюне. Шнейдер улыбается:
— Честно говоря, смертельно хочу спать. Прошлой ночью я из-за холода не сомкнул глаз.
— С сегодняшнего вечера будешь спать здесь, — повелительно говорит Брюне. — Это приказ.
Шнейдер открывает рот, по коридору кто-то идет, и он молчит. На его губах играет странная улыбка.
— Ты меня слышишь? — спрашивает Брюне.
— Там будет видно, — отвечает Шнейдер. — Впрочем, если ты вечером это повторишь, подчинюсь с удовольствием.
Шаги приближаются, в дверь стучат. Он умолкает, он будто чего-то ждет.
— Войдите!
Это Шале. Остановившись на пороге, он смотрит на них.
— Ты нас заморозишь, — говорит Брюне. — Дверь закрой.
Шале делает шаг вперед и останавливается; он смотрит на Шнейдера. Потом, не переставая смотреть на него, ногой закрывает за собой дверь.
— Это Шнейдер, мой переводчик. — Брюне поворачивается к Шнейдеру. — А это Шале.
Шнейдер и Шале смотрят друг на друга. Шнейдер все еще такой же красный. Он медленно, вяло встает и смущенно говорит:
— Ну, я пошел.
— Останься, — говорит Брюне. — С жары сразу в холод — заболеешь.
Шнейдер не отвечает. Шале произносит четким голосом:
— Я хотел бы поговорить с тобой с глазу на глаз. Брюне хмурит брови, потом добродушно улыбается,
поднимает руку и тяжело опускает ее на плечо Шнейдера. Лицо Шнейдера остается по-прежнему вялым и невыразительным.
— Это мое доверенное лицо, — поясняет Брюне. — Все, что я здесь делаю, я делаю с ним.
Шале совершенно неподвижен, он больше ни на кого не смотрит, кажется, он ко всему равнодушен. Шнейдер выскальзывает из-под руки Брюне и, волоча ноги, подходит к двери. Дверь закрывается. Брюне долго смотрит на дверную ручку, потом поворачивается к Шале.
— Ты его оскорбил!
Шале не отвечает, Брюне злится.
— Послушай-ка, Шале… — сурово начинает он. Шале поднимает правую руку, прижав локоть к боку,
Брюне умолкает. Шале говорит:
— Это Викарьос.
Брюне непонимающе смотрит на него, Шале продолжает говорить. Внешне он холоден, но его звучный голос трибуна весьма выразителен.
— Тип, который только что вышел, — Викарьос.
— Какой Викарьос?
Но ответ он уже угадал. Шале, не повышая голоса, отвечает:
— Викарьос, которого исключили из партии в тридцать девятом году.
— Но этого человека зовут Шнейдер, — неуверенно возражает Брюне.
Тем же скупым и молчаливым жестом Шале поднимает предплечье и протягивает к Брюне открытую ладонь.
— Не утруждай себя возражениями. Он меня узнал. И он понял, что я его узнал.
Брюне повторяет:
— Викарьос!
Фамилия вертится у него в голове, он думает: эта фамилия мне о чем-то говорит. Он через силу произносит:
— Я не знал, что это Викарьос…
— Понятно, не знал, — соглашается Шале.
Брюне кажется, что он уловил в этой фразе оттенок снисходительности. Он вскидывает голову, но глаза у Шале тусклые, он прижимает руки к бокам, втягивает голову в плечи: можно подумать, что он сопрягает свои члены, чтобы лучше ими управлять. Брюне спокойно спрашивает:
— Он случайно не был журналистом?
— Подожди! — прерывает его Шале.
Он быстро пересекает комнату и прислоняется к печке. У него униженный вид.
— Никак не могу согреться.
Брюне ждет: ему не холодно, он чувствует, какой он тяжелый и сильный, он ощущает себя хозяином своего тела и своего духа. Он ждет, у него есть время ждать, он терпеливо улыбается Шале, превращаясь в бесконечное терпение. Шале придвигает к себе стул и садится. Очень скоро он вновь говорит режущим, как лезвие ножа, голосом:
— Ты что, не получил прошлой зимой предупреждение партии?
— Относительно Викарьоса? — Да.
— Вероятно, получил, — отвечает Брюне. — Но я был солдатом, а в полку не было никакого Викарьоса…
— Он был главным редактором оранской газетенки, — говорит Шале. — Газетенка не была в прямом смысле партийной, но партии симпатизировала. Викарьос же стоял на партийном учете. Его жена тоже. Он вышел из партии в тридцать девятом году.
— Из-за пакта?
— Естественно. Он опубликовал заявление о выходе из партии в своей газете, после этого напечатал три передовицы, направленные против нас, а потом ушел в армию добровольцем. А может, его и мобилизовали, точно не знаю.
— Ты говоришь правду? — спрашивает Брюне.
Он взвинчен, словно получил извещение о чьей-то кончине. От слов Шале жизнь Шнейдера мгновенно завершается. Ведь покинуть партию и умереть — это одно и то же.
— Чистую правду.
Брюне мысленно повторяет эти слова и думает: происходит что-то важное.
— Потом, — продолжает Шале, — стало известно, что он посылал донесения в генеральное губернаторство Алжира. Алжирские товарищи имели на сей счет верные доказательства.
Брюне падает на стул и от всего сердца хохочет. Шале удивленно смотрит на него.
— Я смеюсь, — объясняет Брюне, — потому что как раз сегодня утром узнал, что мои ребята его не выносят.
Шале важно и одобрительно кивает головой.
— Партийные массы никогда не ошибаются.
Брюне думает: что ты знаешь о партийных массах? Он говорит:
— Точно. У них нюх на такие дела.
Шале греется. Брюне думает: Шнейдер был осведомителем. Это ему почему-то льстит. Наполовину прикрыв глаза, он стискивает зубы и сквозь ресницы смотрит на некрасивое лицо Шале, он думает: вот мой товарищ. Брюне очень покойно: все это не так уж неприятно, это даже лестно. Каждый раз, когда обнаруживаешь веские причины, чтобы думать, что люди сволочи и что не стоит жить, это доставляет некое удовлетворение. Он смотрит на Шале: теперь мы будем жить вместе в этом лагере в течение месяцев, лет, день за днем.
Это тоже лестно. Шале с любопытством изучает его и спрашивает:
— Что собираешься делать?
Брюне в замешательстве кусает губы: А разве необходимо что-то делать? На секунду он становится вялым и инертным, но внезапно на него накатывает ярость.
— Ты еще спрашиваешь?! — заикается он. — Ты еще спрашиваешь?!
