Теофиль Готье - Мадемуазель де Мопен

Девчушка презрительно передернула плечами и ясно дала понять, что ей меня очень жаль. Поскольку она по-прежнему держалась как оскорбленная королева, я продолжала:

— Как зовут этого славного героя? Наверное, Артюр или Анри. — То были два маленьких мальчика, с которыми она обычно играла, называя их своими мужьями.

— Нет, не Артюр и не Анри, — сказала она, устремив на меня светлые прозрачные глаза, — а взрослый господин. — И, чтобы дать мне представление о его росте, она приподняла руку над головой.

— Такой высокий? Ну, это уже серьезно. Кто же этот столь взрослый господин?

— Господин Теодор, я с удовольствием вам отвечу, но вы никому не говорите, ни маме, ни Полли (ее гувернантке), ни вашим друзьям, которые считают меня маленькой: они будут надо мной смеяться.

Я обещала ей хранить нерушимую тайну, потому что мне было весьма любопытно знать, кто же этот галантный кавалер, а малышка, видя, что я свожу разговор на шутку, все не решалась на полную откровенность.

Я честным словом заверила ее, что буду ревностно хранить секрет, и тогда она, успокоившись, соскочила со стула, подбежала, склонилась над спинкой моего кресла и еле слышно прошептала мне на ухо имя ее обожаемого принца.

Я смутилась: это оказался шевалье де Ж***, грязный и неисправимый скот, с душонкой школьного учителя и внешностью тамбурмажора, человек до мозга костей подлый и развратный, сущий сатир, разве что без козлиных рожек и острых ушей. У меня возникли серьезные опасения за бедную Нинон, и я твердо решила во всем разобраться. Тут вошли люди, и наш разговор прервался.

Я уселась в уголке и стала ломать себе голову, как не позволить делу зайти чересчур далеко, ибо отдать такое очаровательное создание в руки отъявленному негодяю было бы сущим убийством.

Мать девочки была дама полусвета; дома у нее собиралось общество игроков и умных людей. Здесь читали тусклые стихи и проигрывали блестящие экю, что служило компенсацией. Хозяйка дома не слишком любила дочку: та была для нее ходячей выпиской из церковно-приходской книги, мешавшей ей убавлять себе годы. К тому же девочка подрастала, и ее все более заметное очарование побуждало к сравнению явно не в пользу родительницы, которую заметно потрепала череда годов и мужчин. Поэтому ребенок рос в небрежении, и некому было защитить его от похоти мерзавцев, вхожих в дом. Если бы мать и занялась ею, то, по-видимому, лишь для того, чтобы извлечь побольше выгоды из ее юности и подороже продать ее красоту и невинность.

Так или иначе, судьба, ей уготованная, не вызывала сомнений. Я думала об этом с болью, потому что Нинон была прелестная девочка и наверняка заслуживала лучшего; она была как жемчужина чистейшей воды, угодившая в смрадную трясину; мысль о ней не давала мне покоя, и я решила во что бы то ни стало вызволить ее из этого ужасного дома.

Прежде всего следовало помешать шевалье в исполнении его замысла. Мне казалось, что лучше и проще всего будет затеять с ним ссору и вынудить на поединок, однако это оказалось невероятно трудно, потому что он трус, каких поискать, и больше всего на свете боится, что его побьют.

Наконец я наговорила ему таких дерзостей, что ему пришлось, хоть и скрепя сердце, решиться на дуэль. Я даже пригрозила, что велю лакею избить его палкой, если он не станет вести себя приличнее. Между тем он недурно владел шпагой, но его настолько одолевал страх, что не успели мы скрестить клинки, как мне удалось нанести ему преотличнейший удар, который на две недели уложил его в постель. Мне этого было довольно; я не собиралась его убивать, мне приятнее было сберечь его жизнь для виселицы, на которую он рано или поздно угодит; трогательная забота — право, я заслужила с его стороны большей благодарности! Теперь, когда негодяй, надлежащим образом перевязанный, был простерт на постели, оставалось только уговорить малышку бежать из дому, что оказалось не так уж трудно.

Я сплела ей сказку об исчезновении ее поклонника, за которого она необыкновенно тревожилась. Я сказала, что он уехал с актрисой труппы, гастролировавшей в то время в С***; как ты понимаешь, это ее возмутило. В утешение я наговорила ей о шевалье много дурного: он-де урод, пьяница и уже староват, а под конец спросила, не хочет ли она видеть меня своим обожателем. Она ответила, что будет очень рада, потому что я красивее и платье на мне с иголочки. Над этим простодушным ответом, произнесенным с величайшей серьезностью, я хохотала до слез. Я настолько вскружила девчушке голову, что убедила ее бежать. Несколько букетов, примерно столько же поцелуев да жемчужное ожерелье, которое я ей подарила, очаровали ее так, что и описать нельзя, и она самым уморительным образом стала важничать перед подружками.

На глазок прикинув размер, я заказала ей очень изящный и очень богатый костюм пажа: ведь не могла же я увезти ее одетую девочкой; для этого мне самой пришлось бы вернуться к женскому платью, чего мне не хотелось. Я купила маленькую лошадку, кроткую и послушную узде, но при этом достаточно проворную, чтобы угнаться за моим берберийским скакуном, если мне вздумается лететь во весь опор. Потом я сказала красотке, чтобы она попробовала в сумерках выйти к дверям, а я ее оттуда заберу; она исполнила все в точности. Я нашла ее на посту, за приоткрытой створкой дверей. Я подъехала совсем близко к дому, она вышла, я протянула ей руку, она поставила ножку на носок моего сапога и проворно вскочила на круп коня, благо ловкости ей было не занимать. Я пришпорила коня и через семь-восемь глухих и безлюдных переулков исхитрилась привезти ее к себе домой так, что никто нас не видел. Я велела ей раздеться и нарядиться в новое платье, для чего предложила ей свои услуги вместо горничной; сперва она поупиралась и хотела одеться сама, но я объяснила ей, что это займет слишком много времени и к тому же, коль скоро она теперь моя любовница, в моей помощи нет ничего неподобающего, потому что между влюбленными это принято. Мои доводы убедили ее как нельзя лучше, и она покорилась обстоятельствам.

Ее нежное тельце было настоящим чудом. Руки, немножко чересчур худые, как у всех девочек, были восхитительно изящны, а едва обозначившаяся грудь была так хороша и сулила так много в будущем, что сравнения с ней не выдержали бы и куда более пышные формы. Детская прелесть уживалась в Нинон с женским очарованием; в ней совершался пленительный переход от девочки к девушке — быстрый, неуловимый переход, прелестная пора, когда красота исполнена надежды и всякий день не только ничего не отнимает у вашей возлюбленной, но приносит ей все новые совершенства.

Костюм пажа оказался ей необыкновенно к лицу. Он придавал ей этакий задорный вид, очень забавный и уморительный: она сама прыснула со смеху, когда я поднесла ей зеркало, чтобы она оценила результаты переодевания. Затем я велела ей поесть бисквитов, макая их в испанское вино: ей надо было набраться мужества и сил, чтобы лучше перенести тяготы путешествия.

Лошади, уже оседланные, ждали нас во дворе; она весьма непринужденно вскочила на своего скакуна, а я — на своего, и мы пустились в путь. Уже совершенно стемнело, и по редким огням, которые гасли один за другим, можно было понять, что город С*** предается мирным вечерним занятиям, каковые и положены провинциальному городку на исходе девятого часа.

Мы не могли ехать очень быстро, ибо Нинон была не бог весть какой наездницей, и когда ее конек переходил на рысь, со всех сил вцеплялась ему в гриву. Однако же к утру мы отъехали достаточно далеко, чтобы не опасаться погони, разве что преследователи очень уж поспешат, но за нами никто не гнался, а может быть, погоня пустилась в другую сторону.

Я на удивление привязалась к маленькой красотке. Ты была далеко, милая Грациоза, а я испытывала неодолимую потребность любить кого-нибудь или что-нибудь; мне нужен был хоть пес, хоть ребенок, которого я могла бы приласкать запросто. Таким существом стала для меня Нинон; она спала в моей постели и, засыпая, обнимала меня своими ручонками; девочка всерьез воображала, будто она — моя любовница, и не подозревала, что я не мужчина; крайняя ее молодость и величайшая неискушенность укрепляли малышку в этом заблуждении, которое я и не думала рассеять. Иллюзию довершали поцелуи, на которые я для нее не скупилась, а дальше этого ее представления не простирались; чувства в ней еще дремали, так что о большем она и не догадывалась. В сущности, не так уж она и заблуждалась.

И в самом деле, разница между нею и мною была не меньше, чем между мною и мужчинами. Она была такая прозрачная, тоненькая, легкая, такого хрупкого, изящного телосложения, что поражала своей женственностью даже в сравнении со мной, хотя я и сама женщина: рядом с ней я казалась Геркулесом. Я высокая, черноволосая, а она маленькая и белокурая; черты лица у нее такие нежные, что мои рядом с ними выглядят почти резкими и суровыми, а голос ее звучит столь мелодичным щебетом, что мой по сравнению с ним кажется грубым. Если бы ею овладел мужчина, она бы разбилась вдребезги, и мне все боязно, как бы ее не унес утренний ветерок. Мне хотелось бы упрятать ее в ладанку, выстланную ватой, и носить на шее. Ты себе не представляешь, милая подруга, какая она обаятельная, остроумная, восхитительно ласковая, сколько у ней в запасе ребяческого кокетства, ужимок и дружелюбия. Это и впрямь самое прелестное существо на свете, и, право, было бы жаль, если бы она осталась при своей недостойной матери. Я испытывала насмешливую радость при мысли о том, что похитила эту жемчужину у людской алчности. Я чувствовала себя драконом, никого не подпускающим к своему сокровищу, и пускай я не наслаждалась им сама, зато и никто другой к нему не прикасался: мысль бесконечно утешительная, что бы там ни говорили глупые хулители эгоизма.