Владимир Тендряков - Повести
Течет северная река – великая артерия молевого сплава. Местами она свой лениво-суровый характер меняет на яростный – кипит среди камней, брызжет, несет хлопья желтой пены. Здесь пороги. Их несколько по всей реке. И самые крупные – Острожьи.
2
Собственно, это два порога: первый – Большая Голова; чуть ниже, метров на двести – Малая. Над затопленными огромными валунами вечное, никогда не прекращающееся волнение, в сыром воздухе неумолкающий рев.
Как раз напротив Большой Головы разместился крошечный поселок – всего пять домов, считая маленький магазин, где торгуют хлебом, сахаром и консервами.
Лес, тесно прижавший дома к берегу, серое небо и кипящая на порогах река… Эта река – единственная дорога, по ней раз в неделю на лодке подвозят продукты.
Пять домов – мастерский сплавучасток Дубинина. Население – тридцать два человека: двадцать пять рабочих-сплавщиков, уборщица, продавщица Клаша, моторист Тихон, трое девчат в столовой и сам мастер Дубинин – глава поселка.
Плывут россыпью бревна, трутся друг о друга, тесно сбиваются в заводях, садятся на отмелях.
Каждое утро с баграми и топорами сплавщики рассаживаются по лодкам и разъезжаются по пикетам. Занесенные в кусты бревна скатываются обратно в воду, освобождаются заводи, очищаются отмели… Население маленького поселка существует для того, чтобы бесконечное шествие леса по реке не останавливалось.
3
Мастер Дубинин живет прямо в конторе. Рядом с колченогим столом, на котором он выписывает наряды, стоит койка. На стене висит телефон. Звонит этот телефон хрипло, рычаще. А так как на одной линии таких телефонов навешано, что наживы на перемет, то рычащие звонки раздаются ежеминутно. Один звонок – значит, кто-то добивается коммутатора, два – вызывают мастерский участок Кротова, три – лесозаготовительная организация… А есть еще участок Горшкова, Дымченко… Дубинин не обращает внимания на чужие звонки, может крепко спать под хриплое рычание телефона. И если раздается четыре звонка, просыпается – его!
Дубинин невысок и неширок в плечах, ходит медлительно, враскачку. Сплавщики – все дюжие ребята, целые дни проводящие на окатке бревен, – в один голос уважительно отзываются о его силе: «Любому вязы скрутит…»
Все зовут его Сашей, хотя он самый старший по должности, да, пожалуй, и по возрасту. Маленькие, под насупленными бровями глаза сонно угрюмоваты, в крепкой рыжеватой щетине массивный подбородок, нижняя губа отвисает, к ней всегда приклеена тлеющая цигарка, резиновые сапоги с завернутыми голенищами, мешковатый, неопределенного цвета пиджак, натянутая на брови кепка… И, как бы дополняя нелюдимый вид, из-под полы пиджака выглядывает финка в кожаных ножнах. Финка для Дубинина не оружие, ею он потрошит рыбу, режет хлеб, выстругивает рогульки для жерлиц, нарезает ивняк для морд, которые сам плетет. В маленьком поселке, где живут тихо и дружно, никому и в голову не придет обзаводиться оружием.
В субботу обычно поселок пустеет. Сплавщики сменяют высокие резиновые сапоги на яловые, переезжают в лодках на другой берег и по глухим лесным тропинкам идут в свои деревни. Все они из ближайших деревень – Куренево, Закутное, Яремное. Вечером в воскресенье они возвращаются – попарившиеся в банях, обласканные женами, большинство довольные, кое-кто озабоченный домашними неурядицами. У многих, случается, не совсем выветрился праздничный хмелек. На участке не пьют – продавщица Клаша спиртным не торгует.
У Дубинина тоже дом в деревне Закутное. Один день в неделю он проводил с женой и детьми, шесть дней – на участке. Дома он гость, а настоящая его жизнь – среди сплавщиков.
Толька Ступнин, младший брат Ивана Ступнина, славившийся среди сплавщиков книгочием, отпросился в город на учебу. Дубинин выхлопотал ему на дорогу премиальные, подарил совсем неношеные яловые сапоги, писал письма, сам тайком высылал деньги, заставлял помогать старшего брата.
Сплавщики отзывались о мастере:
– Саша-то ничего мужик… Свой в доску.
4
Рабочие жили в общежитии. Двадцать шесть коек, разделенных фанерными тумбочками, окружали громоздкую печь. В непогожие дни эту печь так усердно топили, что нельзя было прислониться – обжигала.
Работа сплавщиков – грубая работа. Своротить с места набухшее водой бревно, столкнуть его в воду, чтоб плыло себе дальше, – какая уж, кажись, хитрость. Нужны багор, топор, прочная слега и крепкие мускулы. Но и среди сплавщиков есть свои артисты.
Как– то продавщица Клаша, вопреки правилу не торговать спиртным, завезла в свой магазин ящик шампанского. Купили в складчину бутылку. Иван Ступнин поставил ее на конец бревна, сам встал на него и, орудуя багром, переехал за реку, вернулся обратно, не дав себя утащить напористому течению в кипение Большой Головы, не обронив в воду бутылки. Забава -рискованная сама по себе; кроме того, Иван Ступнин, всю жизнь кормившийся рекой, едва-едва умел плавать.
Эту бутылку он распил один, поминутно сплевывая.
– Перипетия одна – квас. Только и славы, что в нос шибает. Стоило из-за этого спектакль показывать.
Любое состояние своей души – будь то радость, огорчение, удивление, пренебрежение – он выражал одним непонятным ему словом: перипетия.
– Запань Ощеринскую прорвало. Будет нам работки.
– Эхма, перипетия…
– По радио передавали: новый спутник в небо забросили, больше тонны весом.
– Ишь ты, перипетия.
– Под Куреневым медведь бабу заломал. В больницу отвезли, неизвестно, жива ли будет.
– Ну и ну, пе-ри-петия.
Кроме Ивана Ступнина, было еще два артиста – Егор Петухов и Генка Шамаев.
У Егора рыхлое, бабье лицо с торчащим острым носом. И голос у него тонкий, бабий, несолидный. Когда Егор одет, он неприметен, даже кажется каким-то пришибленным. Но разденется – широкие, налитые плечищи, лепная, играющая от малейшего движения мускулами грудь, тугие бицепсы, перекатывающиеся под кожей.
Егор славится своей скупостью. Ему постоянно кажется, что в столовой воруют.
– Пять рублей берут за обед, а дают что?… Водичку.
– Ты, поди, за пятерку-то из-под себя есть готов?
– Может, кто и богат, а я пятерки-то не печатаю. Мне каждую копеечку считать приходится.
Он хороший сплавщик и зарабатывает много, больше мастера. Все знают, что Егор бездетен, что его жена работает при леспромхозе, живет на свою зарплату. Деньги, что не успел положить на книжку, Егор хранит в чемодане. Этот чемодан, похожий на сундук, запирается на большой висячий замок, хотя воровства на участке не помнят даже такие старожилы, как Иван Ступнин.
Странно было видеть Егора, когда он, чуть сутуловатый, со скучным, даже брюзгливым выражением, проходил на бревне «малую кипень» – место перед порогом. Бурлит вода, раскачивается бревно, а Егор цепко стоит на нем, лениво вскидывает багром, не спеша отталкивается от камней, от наползающих бревен. И уж он не промахнется, но оступится, причалит к берегу, буднично, со сварливым страданием начнет жаловаться:
– Эвон перекатали-то сколько, а вот ужо посмотрим – столько ли запишут… Вот ужо, я зна-аю…
Генка Шамаев высок, плечист, разлохмаченная шевелюра падает на брови, лицо обветренное, дерзкое. Девчата в столовой всегда подставляют ему щи и погуще и пожирней. Но Генка каждый вечер садится в лодку, заваливаясь на веслах, резкими толчками гонит ее к другому берегу, оставляет лодку и скрывается в лесу. Километрах в шести – лесопункт, там работает Катя, ей лет двадцать пять, не больше, но уже вдова. Как рассказывают, муж ее из поморов, погиб прошлой весной в море.
Случалось, что Генка задерживался на окатке, и тогда видели ее. Она выходила на берег, кутаясь в платок, до темноты ждала под моросящим дождем.
Генка возвращался всегда поздно. На койку под простыни ему клали поленья и палки, он выбрасывал, ложился и спал как убитый,
А утром все густо ржали, отпускали такие шуточки, от которых, казалось, должны бы пунцоветь потолочные балки. Генка снисходительно улыбался, с хрустом лениво потягивался – белотелый, гибкий и довольный собой.
На участке ходили легенды о каком-то старом сплавщике Терентии Кляпе, который будто бы проходил, стоя на бревне, насквозь Большую Голову. Генка как-то раз тоже решился въехать на матером кряже прямо в пороги. Но его при первом же нырке сбило, накрыло волной. Думали, что закрутит, насмерть изобьет о камни, но он выплыл босой, мокрый, злой – резиновые сапоги тянули ко дну, пришлось сбросить.
– Врали, сволочи, про Кляпа. Не проскочишь…
5
Всем троим втайне завидовал Лешка Малинкин. Ему недавно исполнилось двадцать лет, на участке работал всего полтора года. Пришел из соседней деревни по-мальчишески круглоголовый, неуклюжий, страшно робел перед Дубининым. За последнее время раздался вширь, перенял дубининскую походку враскачку. И не только походку… В разговоре старался быть скупым на слова, как Саша, сурово и многозначительно хмурил лоб, как Саша, мечтал: «Вот поработаю год-другой, отпрошусь на курсы, вернусь обратно таким же мастером…» Представлял: дюжие сплавщики станут слушаться его слова, уважительно за глаза отзываться «свой в доску», будет ходить он по участку справедливым и строгим хозяином, как Саша. Нет для Лешки выше человека!
