Кальман Миксат - Том 3. Осада Бестерце. Зонт Святого Петра

— А вот и «мысленный» валет!

А иногда даже бил им, особенно если зеленые были козырями.

Однако на этот раз отсутствие одной карты было принято во внимание, и завязалась игра в фербли, которая затянулась далеко за полночь. Играли сенаторы, мясник и его преподобие. Помощник нотариуса обносил всех вином, безденежный Клемпа (дьяки всегда самые бедные) праздно слонялся, переходя с места на место, так как его все гнали, утверждая, что он приносит неудачу; утверждение это очень удручающе и огорчительно по существу, но все же не является оскорблением. Бедный Клемпа то и дело пересаживался, путешествуя от игрока к игроку, пока наконец не склонил свою утомленную голову на уголок стола между мясником и его преподобием и не уснул, положив подбородок, как на подушку, на свою длинную, густую бороду. Однако этим он уготовил себе неприятное будущее, ибо плут Пал Кукучка в приподнятом настроении (сорвав крупный куш) предложил припечатать бороду Клемпы к столу. То-то будет великолепно, когда он проснется, а стол его не отпустит!

Ну-с, все жадно ухватились за эту изысканную мысль: Мокри держал свечку, Кукучка в трех-четырех местах накапал на бороду воск, и сам Мравучан прижал к столу кольцо с печаткой. Вот будет потеха!

Произошли и другие, столь же малопримечательные эпизоды. Мадам Крисбай, которую госпожа Мравучан поместила в отдельную комнату, не осмеливалась погрузиться в море перин. Она боялась, что утонет в них и задохнется. Во что бы то ни стало она требовала стеганое одеяло. У госпожи Мравучан такового не оказалось, однако, пораскинув своим изобретательным умом, она принесла пушистую шубу своего супруга и укрыла мадам, которая так этого испугалась, что у нее началась мигрень; пришлось всю ночь прикладывать ей к вискам хрен.

А Веронку постигла другая неприятность. Оставшись одна в самой лучшей комнате дома Мравучанов, она закрыла изнутри дверь, повесила на ручку мантилью, чтобы никто ее не мог увидеть сквозь замочную скважину, занавесила окно, которое выходило во двор, а затем начала раздеваться: расстегнула один за другим крючки безрукавки, китовый ус уже не стягивал ее фигурку, грудь и талия приняли свои естественные формы — во сто раз прекраснее, чем можно было предположить. Щелкнул последний крючок, придерживавший на бедрах верхнюю юбку, и юбочка с оборками и цветочками заскользила вниз словно завистливая зеленая оболочка, спадающая с розового бутона.

Она падала, скользила по ослепительно-белой нижней юбке. Веронка уже собралась дернуть шнурок (нижняя юбка была не застегнута, а завязана), как вдруг с ужасом заметила, что на нее устремлены два маленьких, отливающих красным глаза. Из-под кровати вылез крошечный полосатый котенок и уставился на нее с таким любопытством, глядел с таким интересом, словно был заколдованным принцем, превращенным волшебником в кошку.

Веронка испуганно схватила расстегнутую безрукавку, быстро наклонившись, другой рукой поддернула соскользнувшую юбку, из которой уже хотела было выйти, и звонким повелительным голосом стала укорять и пугать котенка:

— Марш отсюда, киса! Брысь, скверная киска! Не смей смотреть!

Девушка стеснялась раздеваться в присутствии кошки. Она вновь оделась и попробовала выгнать кошку, но та пряталась за мебелью, вскакивала на шкаф; тщетно старалась Веронка — изгнать кошку из комнаты было невозможно.

Госпожа Мравучан, внимание которой привлек легкий шум, спросила из соседней комнаты:

— Что случилось, барышня?

— Я не могу выгнать кошку, тетушка Мравучан.

— Что за беда, сердечко мое, если она и останется в комнате, — это доброе, безвредное создание.

— Да, а она на меня смотрит! — боязливо возразила Веронка.

Теперь она погасила свечку и хотела раздеться в темноте, но проклятая кошка снова вышла на середину комнаты, и в полумраке глаза ее сверкали еще ярче.

— Ну, погоди же, любопытный звереныш! Я тебя перехитрю!

Веронка забаррикадировалась стульями и там за баррикадой, словно в крепости, в которую нельзя заглянуть, села на край кровати, спустив ножки, прежде всего расшнуровала башмачки. Тип-топ, — ударился первый башмак, который она, стянув с ноги, бросила на пол. Тип-топ, — упал и второй.

Но кошке, конечно, не понравилась крепость из стульев. Скок! Она прыгнула, вытянувшись, и оказалась на умывальном столике, покрытым вышитой скатертью. Скок! Она сделала еще один прыжок — и вот уже очутилась среди подушек на кровати Веронки. Но напрасно она подошла так близко. Веронка тоже не зевала и ловким движением схватила кошку. Вот ты и попалась, кумушка! А ну скорее, где тут платок? Я тебе покажу, как за девушками подглядывать, когда они раздеваются! Знаешь ли ты, что это неприлично, кисонька?

Веронка нашла толстый шерстяной платок, завязала им кошке голову, сложив вдвое на том месте, где были глаза. «Теперь смотри, если сможешь!» И девушка снова принялась раздеваться.

Пока женщины были заняты этими наивными пустяками и пока Клемпа с припечатанной бородой спал сном праведника (никто не может спать слаще, чем неудачливый болельщик), Дюри Вибра бодрствовал, погруженный в раздумья. Он разделся, лег, но не заснул. Процедуру его раздевания (не извольте пугаться) я не стану описывать подробно, ибо в глазах образованных людей это выглядело бы скандально. Почему? А я откуда знаю! Некрасиво — следовательно, неописуемо. В раздевании женщины есть какая-то поэзия, и если его хорошо описать, читатель чувствует, как от букв, вместо запаха типографской краски, исходит тонкий, кружащий голову аромат женского тела, но раздевание мужчины — фи! — я и упомянуть-то о нем не смею! Юбке можно посвящать оды и дифирамбы, но у брюк даже название такое есть — «невыразимые». А почему? Да бог его знает! Что это доказывает? Быть может, что мужчина менее эстетичное существо, чем женщина? Да нет, пожалуй, это лишь доказательство того, что человек, придумавший правила приличия, был большим ослом.

Но в конце концов хуже всего то, что наш герой не спал. И вовсе не потому, что его желудок был перегружен яствами госпожи Мравучан, — нет, его душу и мозг переполняли великие события этого дня. В голове кружилось в бесформенном хаосе множество разнообразных впечатлений. За несколько часов он как бы пережил несколько лет. Только утром он искал на чердаке у старой Мюнц зонт — но, господи, как же давно это было! И вот зонт наконец нашелся. Возник по воле провидения. Бог доверил его ангелу. Тут мысли Дюри с зонта перескочили на ангела. Надо отдать справедливость — хорошенькое создание! И совсем не ломака, — а ведь таковы все bakfisch: церемонные, безжизненные, манерные, нет в них ничего естественного. Веронка — исключение. Веронка — славная. И, кажется, немного ему симпатизирует.

Он вспоминал все с самого начала — каждое ее слово, каждое движение, которое мог бы, так сказать, истолковать в свою пользу, и вновь и вновь наслаждался ими, причем теперь, когда он вспоминал в третий, в четвертый раз, в них было еще больше меду. Пестрая нить воспоминаний разматывалась в обратном направлении, собирая улыбки, оброненные слова, мягкий голосок, беззаботные взгляды, инстинктивные жесты (какая эта была сладостная коллекция!), — но вдруг обнаружились среди них и равнодушие, и даже холодность… Сразу приуныв, Дюри почти насильно заставил себя переступить ограду мечтаний и перейти к золотой действительности — к зонту.

Несомненно, он мог чувствовать себя счастливым, и не было никакой нужды гадать о выходках какого-то желторотого птенца. С сегодняшнего дня он стал барином, набобом. Теперь он будет проводить свои дни, как князь, зимой поедет в Будапешт или на Ривьеру, летом в Остенде, Монако — словом, станет важным барином, — и взгляда даже не бросит на всяких там поповских сестер! (Так-то оно так, но мысли его все же то и дело возвращались к этой пигалице Веронке.)

Сон не смежал ему глаз, да и как тут можно было уснуть? Перед ним, словно бабочки в глоговском лесу, порхали, носились в воздухе всевозможные планы, один прекраснее другого. А он все отгонял их, все отгонял… Эх, поскорее бы рассвело, чтобы можно было ехать, двигаться.

Карманные часы весело тикали на столике у его изголовья. Он взглянул на них — стрелки показывали полночь. Невероятно, неужели еще только двенадцать? Быть может, часы отстали? Где-то на заднем дворе прокукарекал петух, словно говоря: «Точные у вас часы, господин Вибра!» Из «Замерзшей овцы» доносились слабые звуки музыки. Какой-то загулявший пастух напевал, пригорюнившись, знаменитую словацкую пастушью песню, начало которой в переводе звучит примерно так:

Не пастух тот, кто покупным мясом не брезгует,Не тот хозяин овцы, кто ее пестует…

Дюри закурил сигару; курчавый дым и незатейливая эта мелодия повернули вспять прекрасную, алую ткань его мыслей. И в самом деле случается, что «не тот хозяин овцы, кто ее пестует». Вот и зонт, откуда он появился? Собственно, и не появился даже! Ведь его еще нет у Дюри в руках. И если хорошенько подумать, ненамного он к своему зонту приблизился. До сих пор он боялся, что зонт как никчемную ветошь выбросили в мусор, где он и сгнил, и поэтому мало надежд его найти. А что произошло теперь? Все перевернулось вверх ногами, сейчас беда в том, что зонт оказался святыней, церковной реликвией. Что-то теперь будет? И что он скажет завтра глоговскому священнику? Что явился за своим зонтом? Священник, безусловно, высмеет его, ведь он либо святоша, фанатик и свято верит в то, что зонт принес сестре святой Петр, либо он обманщик, фарисей, и тогда не такой уж он дурак, чтобы позволить себя разоблачить.