Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим
— Правда, ныне эту дыру уже заткнули, я называл вам внушительную сумму, какую приносит динарий святого Петра. Подлинные размеры пожертвований ведомы лишь самому папе, лишь он один распоряжается этими богатствами… Впрочем, святой отец неисправим, мне доподлинно известно, что он продолжает играть, правда, с большей осмотрительностью, и только. У него и сейчас есть доверенное лицо, некий прелат, если не ошибаюсь, монсеньер Марцолини, который заправляет его денежными делами… И конечно же, дорогой аббат, святой отец совершенно прав! Он идет в ногу со временем, черт побери!
Пьер слушал, все более удивляясь; страх и печаль овладевали им. Да, это было вполне естественно, даже законно, но священнику, мечтавшему о пастыре душ человеческих, возвышенном, далеком от мирской суеты, чуждом низменных помыслов, и в голову не приходило, что действительность может быть такова. Полноте! Папа, духовный отец сирых и страждущих, спекулирует земельными участками, биржевыми акциями! Папа играет на повышение, держит вклады у евреев-банкиров, занимается ростовщичеством, дает деньги в рост — и так поступает преемник апостола, наместник Христа, евангельского Иисуса, божественного заступника обездоленных! Какой горестный контраст: бессчетные миллионы там, наверху, в покоях Ватикана, в недрах потайных ящиков! Бессчетные миллионы пущены в оборот и приносят доходы, миллионы вновь и вновь вкладывают в дело, стремясь извлечь из них побольше прибыли, со страстной алчностью скряги высиживают золотые яйца! И тут же рядом, под стенами Ватикана, в уродливых, недостроенных зданиях нового квартала отчаянная нищета! Голытьба, умирающая с голоду среди собственных нечистот, кормящие матери, у которых пропало молоко, безработные мужчины, вынужденные лодырничать, старики, испускающие дух, как вьючная скотина, которую приканчивают, когда она больше ни на что не годна. О, боже милосердный, бог любви и всепрощения, мыслимо ли это? У церкви есть, конечно, свои материальные нужды, обойтись без денег она не может, благоразумная предусмотрительность и дальновидность внушают мысль о необходимости располагать казною, которая поможет ей одолеть супостатов. Но как это оскорбительно, как это марает ее! И низвергнутая с высот божественного величия, она превращается в своего рода политическую партию, обширную международную ассоциацию, созданную, чтобы завоевать мир и владеть им!
Это было невероятно, и Пьер все больше приходил в изумление. Можно ли вообразить драму более неожиданную, более поразительную? Папа, наглухо замкнувшийся у себя во дворце, словно в тюрьме, но в тюрьме, сотней окон глядящей в беспредельную ширь: на Рим, Кампанью, отдаленные холмы; папа, который в любое время дня и ночи, в любое время года может из своего окна охватить взором раскинувшийся у его ног город, город, похищенный у него, город, о возвращении которого он непрестанно вопиет; папа, который с самого начала работ изо дня в день наблюдал, как преображался этот город, как прокладывали новые улицы, сносили прежние кварталы, распродавали земельные участки, как мало-помалу воздвигались новые здания, со всех сторон опоясывая белой каймой нагромождение старинных рыжих кровель; и вот папа, изо дня в день с утра и до ночи созерцающий это строительное неистовство, сам захвачен игорною лихорадкой, подобно пьяному угару веющей над городом; стоически замкнувшийся в недрах ватиканских покоев, папа также вступает в азартную игру, делая ставку на строительство, преображающее его древний город, и пытаясь обогатиться за счет делового подъема, обеспеченного тем самым итальянским правительством, которое он презрительно именовал грабительским; затем наступает грандиозная катастрофа, возможно, для него и желательная, но не предвиденная им, и папа теряет миллионы! Нет, никогда еще ни один развенчанный король не поддавался наваждению столь удивительному, не порочил себя авантюрой столь трагической, которая ему же и послужила возмездием. А ведь папа не Король, он наместник бога на земле, сам бог, непогрешимый в глазах христианских идолопоклонников!
Подали десерт — козий сыр, фрукты, и Нарцисс уже разделывался с гроздью винограда, как вдруг, взглянув вверх, он воскликнул:
— А ведь ваша правда, дорогой аббат, там, наверху, за окном папской спальни, действительно маячит чья-то бледная тень, я хорошо ее вижу.
Пьер, все это время не спускавший глаз с окна, медленно произнес:
— Да-да, она было исчезла, а теперь опять появилась, она тут все время — белая, недвижимая.
— А что ему, прости, господи, по-вашему, делать? — спросил Нарцисс с обычным своим томным видом, не позволявшим догадаться, говорит ли он всерьез или насмехается. — Папа, как и все простые смертные, когда хочет развлечься, поглядывает в окошко; к тому же ему есть на что поглядеть, тут не соскучишься.
Мысль о том, что заточение папы только мнимое, завладела Пьером, все больше его волнуя. Слыша разговоры о замкнутости Ватикана, священник вообразил себе угрюмый дворец, обнесенный высокими стенами, ибо никто и не обмолвился, словно никто и не ведал, что дворец этот возносится над Римом и папа из его окон видит целый мир. Аббат знал, как огромен этот мир, он видел его с высоты Яникульского холма, позже — из окна Рафаэлевских лоджий, с купола собора св. Петра. И то, на что смотрел в эту минуту Лев XIII, чья неподвижная тень белела за оконным стеклом, воскрешал в своей памяти и Пьер. Посреди обширной и пустынной Кампаньи, ограниченной Сабинскими и Альбанскими горами, Лев XIII видел семь прославленных холмов — Яникульский, увенчанный деревьями виллы Памфили; Авентин, где сохранились всего три церкви, наполовину скрытые в зелени деревьев; стоящий чуть поодаль Целий — еще пустынный, напоенный ароматом спелых апельсинов виллы Маттеи; Палатин, словно древняя могила цезарей, окаймленный тощей вереницей кипарисов; Эсквилин с островерхой колокольней церкви Санта-Мариа-Маджоре; Виминал, похожий на развороченный карьер, благодаря смутному нагромождению новых белесых построек; Капитолий, едва обозначенный квадратной башенкой дворца Сенаторов; Квиринал с вытянувшимся в длину королевским дворцом, ярко-желтым в черноте тенистых садов. Папа видел не только церковь Санта-Мариа-Маджоре, но все остальные храмы: Сан-Джованни-ди-Латерано, эту колыбель папства, Сан-Паоло-фуори-делле-Мура, Санта-Кроче-ди-Джерузалемме, Сант-Аньезе, и храмы Иисуса Христа, Сант-Андреа-делла-Валле, Сан-Карло, Сан-Джованни-деи-Фьорентини и все четыреста римские церкви, превратившие город в священную ниву, усеянную крестами. Папа видел знаменитые памятники, свидетельства многовековой славы: замок Святого Ангела — императорскую гробницу, превращенную в папскую крепость, белеющую вдали вереницу надгробий Аппиевой дороги, потом руины терм Каракаллы, дома Септимия Севера, и колонны, и портики, и триумфальные арки, потом палаццо и виллы стремившихся к пышности кардиналов Возрождения: палаццо Фарнезе, палаццо Боргезе, виллу Медичи, и еще, и еще — бесконечное нагромождение кровель и фасадов. Но слева, прямо у себя под окном, папа видел отталкивающую картину недостроенного квартала Прати-ди-Кастелло. А совершая послеобеденную прогулку в садах Ватикана, подобно внутреннему крепостному двору отгороженных от внешнего мира стеною Льва IV, он лицезрел отвратительное зрелище изрытой лощины у подножия холма Марио, где в лихорадочную пору строительной горячки соорудили кирпичные заводы. Зеленые склоны холма разрыты, желтые рытвины пересекают их во всех направлениях, а мертвые заводы с высокими заглохшими трубами, над которыми давно уже не вьется дым, превратились в жалкие развалины. В любое время дня папа не мог не видеть из своего окна заброшенные дома, для сооружения которых было создано это множество кирпичных заводов, дома, такие же мертвые, как и сами заводы, мертворожденные здания, где теперь кишела римская беднота, заживо разлагаясь, подобно останкам старых общественных формаций.
Но Пьеру все время казалось, что Лев XIII, чья белая тень виднелась там, наверху, забывает в конце концов об остальном Риме и мысль его обращается только к Палатину, ныне развенчанному, вздымающему в синее небо лишь черные свои кипарисы. В воображении святого отца, должно быть, воскресают древние дворцы цезарей, и он охотно населяет их славными тенями прошлого, облаченными в пурпур; подлинные предтечи католических пап, императоры и верховные жрецы в едином лице, эти славные тени одни только и могут поведать главе католической церкви секрет безраздельного владычества над народами, неограниченного господства над вселенной. Потом взгляд папы задерживается на Квиринале и часами остается прикован к этой эмблеме королевской власти. Какое странное соседство — два эти дворца, глядящие друг на друга, Квиринал и Ватикан; они господствуют над Римом, возносясь превыше домов Рима средневекового и Рима Возрождения; их кровли обожженные и вызолоченные знойным солнцем, громоздятся вперемежку на берегу Тибра. Вооружившись простым театральным биноклем, папа и король, стоя у окна, могут отчетливо видеть друг друга. И тот и другой — неприметная точка, затерявшаяся в беспредельном пространстве; но какая между ними пропасть, сколько веков истории их разделяет, сколько столетий борьбы и страданий и сколько мертвенного величия, какая обильная жатва для загадочного грядущего! Папа и король видят друг друга, они все еще не прекратили борьбы, оспаривают друг у друга народ, который зыбким потоком движется у них перед глазами, оспаривают друг у друга право неограниченной власти; останется ли это право за папой, пастырем душ, или за монархом, властелином тел? И молодой аббат задавался вопросом, какие думы, какие мечты владеют Львом XIII, когда папа стоит вот так за окном, ибо Пьеру чудилось, что он все еще различает там чью-то бледную, призрачную тень. При виде нынешнего Рима с его старыми развороченными кварталами и новыми кварталами, над которыми пронесся сокрушительный смерч катастрофы, святой отец должен был радоваться полному банкротству итальянского правительства. Ведь у папы похитили его город, словно в назидание ему желая показать, как надлежит создавать настоящую столицу. И вот все кончилось катастрофой, а в итоге возникло множество уродливых, никому не нужных и даже недостроенных зданий. Узурпаторский режим столкнулся с жестокими трудностями, и папу это должно было только радовать; кризис политический, кризис финансовый, растущее недомогание охватили всю нацию, угрожая рано пли поздно пустить ко дну королевский режим. Но разве в папе не жила душа патриота? Разве не был он любящим сыном этой Италии, чей гений, чье извечное честолюбие были у него в крови? О нет! Он не против Италии, наоборот, он за то, чтобы она снова стала владычицей мира! И, конечно, радостные надежды папы омрачала горечь при виде Италии разоренной, стоящей перед угрозой краха и, как публичное признание собственного бессилия, выставившей напоказ этот взбаламученный, недостроенный Рим! Но если Савойская династия в один прекрасный день будет сметена, не папа ли станет на ее место и вступит наконец во владение своим городом, который он вот уже пятнадцать лет видит лишь из окна своих покоев, города, целые кварталы которого стали добычей чернорабочих и каменщиков, вооруженных киркою и ломом? И тогда папа вновь окажется господином, владыкой мира, вновь взойдет на престол в обетованном городе, которому обещаны вечность и вселенская власть.
