Ион Арамэ - Рассвет над волнами (сборник)
На борт «Мирчи» поднялись двое низкорослых бородатых мужчин с осунувшимися лицами, одетые в кители с золотыми галунами на рукавах. Профир обменялся с ними несколькими словами по-английски. Они вместе пересекли палубу и ловко поднялись по трапу в рулевую рубку. Через несколько минут конвой направился к берегу. Маневр причаливания продолжался почти целый час, и матросам с «Мирчи» это показалось вечностью.
Земля нестерпимо медленно наступала из воды. Высокий скалистый берег непрерывно менял окраску под лучами солнца от коричневой до буро-красной и оранжевой. Видны были белые, словно кубики сахара, дома, форт кавалеров Мальтийского ордена с серыми зубцами. Разрозненные группы людей с любопытством рассматривали с высокой набережной буксиры и внушительный парусник, подобные которому никогда не заходили в порт. Хозяева с самого начала оказали румынским морякам исключительное гостеприимство. «Мирче» отвели место у причала, и он тихо пристал к берегу. Казалось, барк радуется передышке после долгого перехода. К его бортам пришвартовались буксиры.
Только теперь матросы с трех судов смогли по-настоящему познакомиться друг с другом, побеседовать. Они обменивались короткими фразами, намеренно избегая спрашивать друг друга о том, что испытали недавно. Они знали, что это было нелегко. У моряков есть неписаный закон: не спрашивать друг друга о пережитом шторме, и матросы с «Мирчи», «Войникула» и «Витязула» помнили о нем. Выяснилось, что они из одних мест, что у них есть общие интересы, что им нравятся одни и те же сигареты, и матросы щедро протягивали друг другу наполовину опустошенные пачки, извлекая их из нагрудных карманов.
Они собирались группами на палубах, вели долгие разговоры, заканчивающиеся неизменным «Что-то теперь дома?». За много миль от родины тоска по дому терзала их души сильнее, чем штормовые ветра. И когда Саломир начинал наигрывать на губной гармошке мелодию о Дунае, все подхватывали ее охрипшими, осипшими от ветра и холода голосами, вспоминая родные поля, красивые народные песни, близких…
* * *После обеда начищенные, аккуратно одетые матросы направились в город. Как им удалось сохранить свою парадную форму во время пути, в шторм, а главное, как они сумели так быстро привести себя в порядок — это знали только они. Несколько часов они разгуливали по городу, теряясь в паутине узких улочек, любовались площадями, соборами, памятниками, отдыхали в парках среди подстриженных ярко-зеленых газонов, казавшихся нереальными на фоне серых зданий, удивлялись множеству монахов и священников, встречавшихся на пути. В городе было много магазинов с соблазнительными витринами, лотков с сувенирами, незамысловатыми и яркими, привлекающими взгляд безделушками. Зазывали бары с кричащей рекламой. Пестрая толпа на улицах говорила на местном и английском языках с арабским акцентом. Не очень высокие, с густыми черными волосами, белыми, нетронутыми солнцем лицами и пленительными голубыми глазами проходили мимо красивые мальтийские женщины.
После каждой такой прогулки моряки возвращались на корабли подавленные. Усталые, расходились они по кубрикам. Снедаемые тоской, пряча глаза друг от друга, смотрели на радиотелеграфистов с одним и тем же немым вопросом: «Не было ли какой-нибудь весточки из дому?»
Тем, кто в первый день не уходил в город, был уготован сюрприз: в порт на несколько часов зашел белый теплоход «Трансильвания» с трехцветным флагом на мачте. Он высаживал туристов. Сверкающий в лучах солнца теплоход подал всем известный сигнал, означающий желание встретиться. Профир подбежал к сирене и дрожащей рукой подал ответный сигнал. Через несколько часов они принимали у себя на борту гостя — старшего помощника «Трансильвании». Тот был в парадной форме. Он пересек трап и остановился как вкопанный. Профир, ожидавший гостя на палубе, тоже растерялся. Перед ним стоял Мирча Джеаноглу, друг детства, одобрявший его мечтания, сокурсник по военно-морскому училищу. Жизнь разлучила их, встречались они очень редко. Джеаноглу почти все время был в море, а он с курсантами — в военно-морском училище. И вот теперь, спустя столько лет… Профир не мог вымолвить ни слова. Неестественное молчание затягивалось. Вахтенный матрос удивленно наблюдал за офицерами. Двое мужчин молча смотрели друг на друга, не двигаясь с места. Потом, словно освободившись от оков, бросились навстречу друг другу и по-мужски крепко обнялись.
* * *Когда Кутяну проснулся, солнце уже светило в иллюминатор. Он не мог сказать, сколько часов проспал. Все вещи в каюте лежали на своих местах. На столе — пузырек и коробочки с медикаментами. Кутяну чувствовал себя словно после долгой дороги, когда с трудом взбираешься на горы, спускаешься и снова поднимаешься. В каюте стояла тишина. Так все же сколько времени он спал? Он пытался вспомнить, что прошло у него перед глазами за эти долгие часы, но не сумел. Мелькали лишь отдельные фрагменты, Профир, Мынеч, Мику, Саломир, матросы. В голове все перемешалось. Во рту ощущался неприятный металлический привкус. Губы горели. Он сделал над собой усилие и поднялся с кушетки. В каюту не доносился ни шум моря, ни удары волн в обшивку корабля. То ли они плыли по спокойному морю, то ли зашли в какой-нибудь порт. Без него? Никто его не разбудил. А он спал непозволительно долго. Это его раздосадовало.
Он торопливо надел китель и вышел на палубу. Солнце ударило в глаза. Он прикрыл глаза, а когда через несколько мгновений снова открыл их, увидел пришвартовавшиеся к причалу корабли, берег, просвечивающий через прозрачную, переливающуюся пелену. Сломленный, он пытался угадать, что случилось за то время, пока он метался в бреду, а затем забылся беспокойным сном. Он во что бы то ни стало хотел показать себя сильным, быть как все, но море его победило. Сейчас он чувствовал лишь неясную боль в мышцах, а пустота в груди давала ему понять, что он — человек слабый. Море сверкало. Серебристые осколки покрыли его уходящую вдаль поверхность. Но ему оно показалось серым и холодным, издевательски смеющимся над ним.
В рулевой рубке сидел один Профир. Он приводил в порядок бумаги. Потом стал что-то записывать в вахтенный журнал ровным, округлым почерком. Увидев Кутяну на пороге, спросил:
— Ну, как вы себя чувствуете?
— Хорошо, товарищ командир, — поспешил ответить старпом и крепко сжал губы, будто жевал неспелые, кислые абрикосы.
Профир, продолжая заниматься своим делом, на несколько секунд — Кутяну они показались вечностью — склонился над бумагами, потом проговорил:
— По графику вам предстоит идти в город с группой матросов. Приготовьтесь. Уходите в три часа. — Это означало, что разговор окончен.
Кутяну вышел из рулевой рубки и направился в свою каюту. Проходя по главной палубе, увидел часы под колоколом. Они показывали четверть третьего. Кутяну посмотрел на свои электронные ручные часы: три с четвертью! Неужели корабельные вышли из строя? Он прикажет боцману проверить все часы на борту. На корабле все должно идти точно: и машины, и часы. В обязанности старпома входило следить за этим. Он прошел мимо матроса с повязкой на рукаве и спросил его:
— У тебя есть часы?
— Да, товарищ старший лейтенант, докладываю: у меня есть часы…
Вечно эти «докладываю», «разрешить доложить». Он вопросительно посмотрел на матроса.
— Докладываю, сейчас двадцать минут третьего… То есть нет, по новому часовому поясу двадцать минут второго… Знаете, мы вошли в новый часовой пояс, и я отвел стрелки на час назад… Извините, я забыл…
Кутяну ушел, прежде чем матрос успел закончить фразу. «Все меня учат», — с раздражением подумал он. Ему захотелось запереться в своей каюте, чтобы ни с кем не встречаться. Но приказ командира — закон. Он выдвинул из-под койки чемодан и начал одеваться.
* * *Группа, которой руководил старпом, состояла из матросов один к одному, будто их специально подбирали: большинство на голову выше его, крепкие, загорелые, широкоплечие. Когда он увидел выстроившихся на палубе для обычного осмотра перед выходом в город, у него по спине пробежал неприятный холодок. Особенно, когда он встретился взглядом с Саломиром. Опять Саломир! Губная гармошка, фотографии… Что он выкинет на этот раз? Кутяну мог бы отказаться идти в город в таком составе, мог бы потребовать, чтобы Саломира заменили другим матросом, но гордость не позволила ему сделать это.
Саломир Молдовяну одним своим видом раздражал старпома. На широком лице с маленькими зелеными глазками всегда было написано выражение апатии, будто все, что происходило вокруг, его не касалось. Говорил матрос, только когда его спрашивали, да и тогда слова из него приходилось словно вырывать клещами. Когда они сталкивались лицом к лицу, офицеру казалось, что матрос глядит на него с упреком. И сейчас, осматривая его форму, Кутяну ожидал увидеть на лице Саломира вызывающую, насмешливую улыбку, скрывающуюся до времени под маской невозмутимости. Так хотелось придраться к чему-нибудь, но нет — форма у Саломира была тщательно отутюжена, ботинки блестели, тельняшка плотно облегала широкую грудь, сам он стоял в строю по-уставному, даже подчеркнуто по-уставному. Кутяну ничего не оставалось, как пройти дальше. У всех форма была в порядке. Тогда он приказал:
