Пэлем Вудхауз - Том 11. Монти Бодкин и другие
— Не видно, чтобы ты сиял как медный пятак, — заметил он.
— Реджи, — сказал Монти, — случилось непоправимое. Фуксия унесла мышь Гертруды.
— Мышь?
— Ну да.
— Белую мышь?
— Микки Мауса. Помнишь Микки Мауса, которого я подарил ей, а она вернула назад…
— Ах, вот оно что! — Реджи покачал головой. — Старик, ты совершенно напрасно отдал Фуксии Гертрудину мышь.
Монти возвел глаза к потолку, словно умоляя небеса удержать его от крайностей.
— Я не отдавал!
— Но она у нее.
— Верно.
— Расскажи по-человечески, — попросил Реджи. — Пока звучит как-то сумбурно.
Но и в полном виде повествование не внушало оптимизма. Реджи показалось, что его друг здорово влип. Он так и сказал.
— Самое лучшее — изъять мышь у Фуксии, — предложил он.
— Совершенно верно, — одобрил Монти. Независимо от друга он пришел к такому же выводу.
— Если Гертруда увидит у нее мышь…
— Ага, — поддакнул Монти.
— Она…
— Ага, — поддакнул Монти.
От нетерпения Реджи прицокнул языком:
— Ты должен действовать, приятель, а не быть мокрой курицей. Я бы на твоем месте незамедлительно установил с ней связь.
— Но у меня свидание с Гертрудой в библиотеке.
— М-да, с тобой каши не сваришь. Кстати, что ты скажешь Гертруде, если она спросит про мышь?
— Не знаю…
— А кто должен знать? Слушай. Ты скажешь ей вот что. Нет, — сказал Реджи, поразмыслив минутку, — не пойдет. А если так? Нет, тоже не пойдет. Вот что, найди какое-нибудь укромное местечко и придумай что-нибудь вразумительное.
Дав этот дельный совет, Реджи Теннисон удалился. Вдруг ему вспомнилось, что, захлопотавшись, он так и не сыграл с Мейбл в шашки.
А Монти поплелся в библиотеку.
В библиотеке было пусто. Гертруда еще не пришла на рандеву, а даже самые стойкие затворники — дамы с вязанием и сочинители посланий на открытках — дрогнули и постыдно выползли на воздух понежиться на солнышке. Плюхнувшись в мягкое кресло, Монти стиснул голову руками, приводя мысли в порядок, и, собрав волю в кулак, стал сосредоточенно обдумывать план действия.
Мышь… Каким образом ее заполучить?
Задача была непростой. Это самоочевидно. Если Монти когда-либо доводилось видеть любовь с первого взгляда, так это тогда, когда Фуксия Флокс появилась у него на пороге и взгляд ее упал на мышь. Ошибки быть не могло, в ней вспыхнула страсть. Теперь, когда мышь послала ей сама Фортуна при содействии своего баловня Альберта, — сможет ли она с ней расстаться?
Монти боялся, что нет. Всем своим поведением она напоминала девушку, из когтей которой вырвать мышь весьма и весьма затруднительно, раз уж она прикипела к ней всем сердцем. Единственное…
Да, такой вариант вполне реален. Говорят, у женщин есть совесть, у матери на коленях или где-то еще их обучают основам этики. Если с ней поговорить по душам и заострить ее внимание на том, что, принимая Микки Мауса из рук Альберта Пизмарча, которого, как она прекрасно сознавала, никто не уполномочивал делать такие подарки, она совершила нечто граничащее с серьезной кражей, быть может, она согласится вернуть вещь, полученную в обход закона. Конечно, многое зависит от того, насколько жизнь в Голливуде повлияла на восприятие добра и зла. Если сильно, то все потеряно. Если не так уж сильно, призыв к лучшим чувствам наверняка…
Но тут рядом с ним раздался голос, прервав его размышления в тот самый момент, когда мысли стали обретать некие контуры.
— Привет, Монти.
Он рассеянно поднял глаза.
— Привет, — поздоровался он.
Если бы Монти Бодкину кто-то сказал (скажем, утром во время бритья), что солнце не успеет закатиться, как он не обрадуется Гертруде Баттервик, он бы подумал, что говорящий по своим умственным способностям принадлежит к той же категории, что и Альберт Пизмарч. Однако сейчас, заглянув Гертруде в глаза, он не почувствовал душевного трепета. При нынешних обстоятельствах она скорее была препятствием, выросшим между ним самим и стоящей перед ним задачей — взять Фуксию на абордаж и выцарапать мышь у нее из глотки. Ему хотелось еще подумать и совсем не хотелось разговаривать, пусть даже с самой божественной представительницей прекрасного пола.
Гертруда смотрела нежно. Муки совести сделали ее податливой, как пластилин. Даже ребенок мог бы сейчас увести у нее из-под носа хоккейный мяч.
— Какое прекрасное утро!
— Угу.
— Ты получил записку?
— Угу.
В сияющих глазах Гертруды мелькнула тень беспокойства. Единение двух сердец представлялось ей как-то иначе — в смете не предусматривался Монти апатичный, Монти хмурый, Монти, который выглядел так, словно умелый чучельник набил его опилками. Она ожидала увидеть нечто искрометное, журчащее и слегка подпрыгивающее от счастья. А что если, — спрашивала она себя, — он ее не простил?
— Монти, — произнесла она неуверенно, — ты на меня не сердишься?
— Я?
— У тебя вид какой-то странный.
Монти спустился с облаков. Он взял себя в руки. Разум ему подсказал, что драгоценное время уходит в песок. Что бы там ни было впереди, надо жить настоящим.
— Извини ради Бога, — сказал он. — Задумался. Знаешь, как оно бывает. Созерцательное настроение.
— Ты не сердишься на меня?
— Нет.
— А выглядишь так, словно сердишься.
— Ну что ты, ни капельки не сержусь.
— Я боялась, ты будешь сердиться, ведь я Бог знает что про тебя навоображала. Простишь ты меня, милый?
— За что?
— Я сваляла такую дурочку.
— Да что ты, что ты!
— Я рада, что ты не злишься.
— Ни чуточки.
— Монти!
— Гертруда!
Если бы в окрестностях затаился репортер с блокнотом, в следующие несколько минут он не услышал бы ничего достойного лечь под перо. Занятые в сцене персонажи, казалось, ощутили, что ситуация зовет к действию, а не к диалогу. Но затем, когда миновал первый накал страстей, Монти потуже затянул галстук, а Гертруда пригладила волосы, и беседа возобновилась.
Начала ее Гертруда, заговорив о Реджинальде Теннисоне и выдвинув мнение, что с него надо шкуру содрать. Причем, как она уточнила, живьем. И еще — добавила она — обмакнуть его в кипящее масло, ибо она считает, что ради одной овцы можно потерять все стадо.[64]
Монти испытывал жестокие муки. Ему было обидно за Друга. Хоть Реджи по легкомыслию и заявил, что мнение Гертруды для него пустой звук, все же он не заслуживал таких наказаний. Ему лично разглагольствования о сдирании кожи и обмакивании в кипящее масло представлялись неэффективными, о чем тут говорить!
— С Реджи все в порядке, — обронил он двусмысленно.
— В порядке? — Голос Гертруды прозвучал так, точно ее поразил гром. — После того, что он сотворил?
— А-а-а, ну да.
— Что значит «а-а-а, ну да»?
— Я хотел сказать, си женес савэ,[65] — сказал Монти, в очередной раз прибегая к репертуару Альберта Пизмарча, не защищенному авторскими правами. — То есть, он, конечно, осел, но ничего не попишешь, молодая кровь, если ты меня понимаешь.
— Разумеется, не понимаю. Не вижу для него ни малейших оправданий. Ведь он мог нам жизнь разрушить! И откуда берутся такие идиоты? Знаешь, поначалу, когда он явился и сказал, что эта гадость на стене — его рук дело, я ему не поверила. Джейн Пассенджер убеждена, что это женских рук дело.
Монти провел пальцем по воротнику. Идеально скроенный и пошитый по его меркам в лучшем лондонском ателье, сейчас он сдавливал ему горло.
— Поменьше слушай свою Джейн.
— Я и сама думала, что почерк женский. А потом кое-что вспомнила.
— Хм…
— Когда мы с Реджи были детьми, он иногда писал на стенах. Ну, скажем…
— Все ясно, — поторопился заверить ее Монти. — Я уловил твою мысль.
— Скажем: «Смерть Бленкинсопу».
Монти заморгал:
— Кому-кому?
— У нас служил дворецкий по фамилии Бленкинсоп. Однажды он нажаловался отцу, что Реджи таскает варенье, и тогда отец выпорол Реджи, а Реджи вышел на улицу и написал на всех стенах белым мелом: «Смерть Гарольду Бленкинсопу». Бленкинсоп очень расстроился. Он сказал, это роняет его авторитет среди слуг, тем более, он от них скрывал, что его зовут Гарольд. И вот, припомнив этот случай, я поняла, что Реджи сказал утром правду.
Монти захлестнула волна благодарности к Г. Бленкинсопу, и он про себя пожелал ему доброго здравия, в какой бы тихой гавани тот ни коротал остаток дней своих. Что же до достойной всяческого восхищения принципиальности, с которой этот честнейший дворецкий отнесся к краже варенья…
— По правде говоря, мне иногда кажется, — Гертруда сменила гнев на милость, — что у него не все дома. Впрочем, что мы все о Реджи да о Реджи? У меня осталась всего минутка, Джейн перед ланчем собирает нашу команду в спортивном зале. Вчера за ужином Анджела Проссер, наш левый полусредний, прямо у нее на глазах съела три порции пудинга, и Джейн опасается, что мы потеряем спортивную форму. Между прочим, когда ты отдашь мне мышку?
