Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 17. Лурд
Отец Массиас опять поднялся на кафедру, придумав на этот раз новое занятие для толпы. После громоподобных возгласов, исполненных горячей веры, надежды и любви, он вдруг потребовал абсолютной тишины, чтобы каждый, сомкнув уста, в течение двух-трех минут беседовал наедине с богом. Мгновенное молчание, воцарившееся в огромной толпе, эти минуты немых пожеланий, когда каждый раскрывал свою тайну, были полны необычайного величия. Становилось страшно от торжественности момента; казалось, над толпой пронеслось веяние необъятной жажды жизни. Затем отец Массиас обратился только к больным, призывая их молить бога дать им то, что в его всемогущей власти. Сотни разбитых, дрожащих от слез голосов затянули хором: «Господи Иисусе, если ты пожелаешь, то исцелишь меня!.. Господи Иисусе, пожалей чадо свое, я умираю от любви!.. Господи Иисусе, сделай так, чтобы я видел, сделай так, чтобы я слышал, сделай так, чтобы я пошел!..» Звонкий детский голосок, певучий как флейта, покрыл рыдающие голоса, повторяя в отдалении: «Господи Иисусе, спаси их, спаси их!» Слезы градом катились у всех; эти мольбы потрясали сердце, самые черствые, неподатливые люди готовы были обеими руками растерзать себе грудь и отдать ближнему свое здоровье и молодость. Отец Массиас снова принялся неистово вопить, подстегивая обезумевшую толпу, пока еще не остыл ее энтузиазм, в то время как отец Фуркад, стоявший на ступеньке кафедры, рыдал, воздев к небу залитое слезами лицо, как бы приказывая богу сойти на землю.
Меж тем процессия подходила все ближе, члены делегаций и священники встали по сторонам, а когда балдахин появился перед Гротом в огороженном для больных пространстве, когда все увидели в руках аббата Жюдена сверкавшую, как солнце, чашу, сдержать людей уже не было возможности, голоса смешались в едином вопле, толпой овладело безумие. Крики, возгласы, молитвы прерывались стонами. Больные поднимались со своих жалких коек, простирали к Гроту дрожащие руки, искривленные пальцы, словно хотели схватить чудо на пути шествия. «Господи Иисусе, спаси нас, мы погибаем!.. Господи Иисусе, к стопам твоим припадаем, исцели нас. Господи Иисусе, сыне бога живого, исцели нас!» Исступленные, обезумевшие люди трижды жалобно взывали к небу, слезы заливали горящие лица, преображенные жаждой жизни. Безумие достигло предела, все инстинктивно устремились к святым дарам, и этот порыв был так неотразим, что Берто велел санитарам оцепить подход к балдахину, — это было необходимо для защиты святой чаши. Санитары устроили цепь, каждый крепко обхватил руками шею соседа, и таким образом образовалась настоящая живая стена. Теперь уже не осталось никаких лазеек, никто не мог бы здесь пройти. Но все же эта живая цепь с трудом сдерживала натиск несчастных, жаждавших жизни, жаждавших прикоснуться к Христу; она колебалась, то и дело отступая к балдахину, а сам балдахин качался среди толпы, точно священный корабль в бурю. И вот разразились чудеса — в атмосфере священного безумия, среди молений и рыданий, словно во время грозы, когда разверзается небо и на землю сыплются молнии. Парализованная встала и бросила костыли. Раздался пронзительный крик, и с тюфяка поднялась женщина, закутанная, как в саван, в белое одеяло; говорили, что это воскресла полумертвая чахоточная. Произошло еще два чуда: слепая внезапно увидела пылающий Грот; немая упала на колени и громким, ясным голосом стала благодарить святую деву. И все они распростерлись у ног лурдской богоматери, вне себя от счастья и глубокой признательности.
Пьер не спускал глаз с Марии, и то, что он увидел, взволновало его до умиления. Глаза больной, еще лишенные всякого выражения, расширились, а бледное, застывшее лицо исказилось, словно от невыносимой боли. Она ничего не говорила и, казалось, была в отчаянии, думая, что это новый приступ болезни. Но в ту минуту, когда проносили святые дары и она увидела сверкнувшую на солнце чашу, ее словно ослепило молнией. Глаза ее вспыхнули, в них появилась жизнь, и они загорелись, как звезды. Лицо оживилось, покрылось румянцем, осветилось радостной, здоровой улыбкой. Пьер увидел, как она сразу встала, выпрямилась в своей тележке и, слегка пошатываясь, заикаясь, произнесла с огромной нежностью:
— Ах, мой друг… ах, мой друг!..
Он быстро подошел, чтобы поддержать девушку. Но она отстранила его жестом, чувствуя прилив сил; она была так трогательна, так хороша в своем скромном черном платье из дешевенькой шерстяной материи, в мягких туфлях, которые никогда не снимала, стройная и худенькая, в золотом нимбе роскошных белокурых волос, прикрытых кружевной косынкой. Она встала на ноги, сильная дрожь сотрясала ее девственное тело, словно в нем происходил могучий процесс возрождения. Сперва освободились от сковывавших их цепей ноги. Потом она ощутила, как в жилах ее заструилась кровь, в ней зарождалась женщина, супруга, мать; и вот в последний раз она с ужасом почувствовала, как тяжелый ком подступил к горлу. Но на этот раз он не застрял у нее в горле, она не стала задыхаться и, выбрасывая из себя мучительную тяжесть, радостно крикнула:
— Я исцелена!.. Я исцелена!..
Необычайное зрелище представилось тогда глазам всех. Одеяло упало к ногам Марии, ослепительно прекрасное лицо ее сияло торжеством. Ее ликующий крик всколыхнул всю толпу. Девушка словно выросла и стояла, радостная, сияющая, а толпа смотрела на нее, никого, кроме нее, не видя.
— Я исцелена, исцелена!
Сильное потрясение вызвало у Пьера слезы, и он заплакал. Вслед за ним разрыдались и остальные. Безудержный восторг овладел тысячами взволнованных паломников, давивших друг друга, чтобы увидеть исцеленную, оглашавших воздух криками, словами благодарности и хвалы. Разразилась буря аплодисментов, и гром их прокатился по всей долине.
Отец Фуркад потрясал руками, отец Массиас кричал что-то с кафедры; наконец его услышали:
— Бог посетил нас, дорогие братья, дорогие сестры…
И он запел «Magnificat».
Тысячи голосов подхватили гимн, изливая свою любовь и благодарность. Процессия остановилась, аббат Жюден вошел в Грот с чашей, но не спешил давать благословение. По ту сторону решетки его ждал балдахин, окруженный священниками в стихарях и облачениях, сверкавших в лучах заката снежной белизной и золотом.
Мария, рыдая, опустилась на колени, преисполненная веры и любви, и, пока длилось пение, горячо молилась. Но толпа хотела видеть, как она ходит, женщины, радуясь за нее, звали ее, какие-то люди окружили девушку и почти понесли ее, подталкивая к бюро регистрации исцелений, где было бы доказано это чудо — ослепительное, как солнце. Мария шла, позабыв про тележку, Пьер следовал за нею; девушка, семь лет не владевшая ногами, двигалась неуверенно, с очаровательной неловкостью и встревоженным, восхищенным видом, словно ребенок, делающий первые шаги; и это было так трогательно, так прелестно, что Пьер думал только об огромном счастье, которое выпало на долю этой девушки, вернувшейся к жизни и молодости. Ах, милый друг детства, нежная далекая любовь! Она станет наконец красивой, очаровательной женщиной, какой обещала быть, когда резвилась в маленьком садике в Нейи, под высокими деревьями, залитыми солнцем!
Толпа бурно проявляла свои чувства, поток людей катился вслед за Марией по направлению к бюро; перед дверью все остановились в лихорадочном ожидании, с ней впустили только Пьера.
В тот день в бюро регистрации исцелений было мало народу. В маленькой квадратной комнатке с нагретыми деревянными стенами и простой мебелью — соломенными стульями и двумя, неодинаковой высоты, столами — находилось, кроме обычного персонала, пять или шесть молчаливых врачей. За столами сидели надзиратель бассейна и два молодых священника, которые разбирали списки и перелистывали дела; отец Даржелес, сидя за столом, писал заметку в газету. Доктор Бонами как раз осматривал Элизу Руке: она в третий раз пришла в бюро показать заживающую язву.
— Вы когда-нибудь видели, господа, чтобы так быстро вылечивалась волчанка?.. Я знаю, появилась новая книга об исцеляющей силе веры; там говорится, что некоторые виды язв возникают на нервной почве. Но это далеко не доказано, и я сомневаюсь, чтобы врачебная комиссия могла объяснить выздоровление молодой особы естественным путем… Вы написали, отец, в своей заметке, — обратился он к отцу Даржелесу, — что нагноение совершенно исчезло и кожа принимает естественный оттенок?
Но он не дослушал ответа: вошла Мария в сопровождении Пьера, и Бонами по сиянию, разлитому на лице исцеленной, тотчас же угадал, как ему повезло. Она была очаровательна, словно создана для того, чтобы увлекать и обращать толпы. Он быстро отошел от Элизы Руке, узнал имя вновь прибывшей и попросил одного из молодых священников разыскать ее дело. Мария пошатнулась, и Бонами хотел усадить ее в кресло.
— О нет, нет! — воскликнула она. — Я так счастлива, что могу стоять на ногах!
