Анатоль Франс - 4. Современная история
Его худое лицо, сохранявшее спокойствие и равнодушие перед охотничьими трофеями вестибюля, перед исторической живописью гостиной, перед роскошными шпалерами, перед великолепным потолком галереи, перед чудесными книгами в тисненом сафьяне, — теперь оживилось, озарилось, восхищенно засияло. Г-н Лерон наткнулся, наконец, на объект, достойный удивления и восторга, раздумья и морального удовлетворения, — на стену! Его судейское сердце, разбитое во цвете лет, одновременно с его карьерой, вступившими в силу «Декретами»[228], его душа, преждевременно лишенная наслаждения карать, ликовали при виде стены, этого глухого, немого и мрачного сооружения, навевавшего ему восторженные мысли о тюрьме, о карцере, о наказаниях, о социальном возмездии, о своде законов, о правосудии, о морали — одним словом, стены!
— Действительно, стена между галереей и крылом необычайно толста, — подтвердил г-н де Бресе. — Это была внешняя стена первоначального здания замка, построенного в тысяча четыреста пятом году.
Господин Лерон созерцал стену, измерял ее глазами, ощупывал пожелтевшими крючковатыми пальцами, изучал ее, чтил, обожал, упивался ею.
Войдя в гостиную, г-н Лерон сказал дамам де Бресе:
— Сударыни, я осмотрел достопримечательную библиотеку, которую герцог соблаговолил мне показать. По пути я видел удивительную стену, отделяющую крыло от галереи. Не думаю, чтобы даже в Шамборе[229] нашлось что-либо подобное.
Но ни дамы де Бресе, ни г-жа де Куртре не слушали его. Они были поглощены и взволнованы единой мыслью.
— Жан, — воскликнула г-жа де Бресе, обращаясь к мужу, — Жан, посмотрите!
И она показала ему футляр из красной шагрени, лежащий на столике об одной ножке, около лампы, которую только что принесли. Футляр был в виде шара, увенчанного чем-то вроде наперстка, а спереди украшенного рельефным трилистником. Рядом лежала визитная карточка. На полу у столика, словно белые собачки с голубыми бантами, сгрудились комки папиросной бумаги.
— Жан, посмотрите же!
Аббат Гитрель, стоявший подле столика, почтительно открыл футляр, в котором оказалась золотая дароносица.
— Кто это прислал? — спросил г-н де Бресе.
— Взгляните на карточку… Мне ужасно неприятно. Не знаю, как быть.
Господин де Бресе взял карточку, вставил в глаз монокль и прочел:
Баронесса де Бонмон —Бельфейской божьей матери.
Он положил карточку на стол, спрятал монокль в карман и пробормотал:
— Очень досадно!
— Дароносица, и прекрасная, — сказал аббат Гитрель.
— Когда я в детстве пел на клиросе, — промолвил генерал, — то святые отцы называли такие сосуды дарохранительницами.
— Да, верно, дароносица, или дарохранительница, — ответил аббат Гитрель, — так именуют сосуды, где хранятся святые дары. Но у дарохранительницы цилиндрическая форма и коническая крышка.
Господин де Бресе пребывал в задумчивости, большая мрачная складка пересекала его лоб.
— И зачем только госпожа де Бонмон, эта еврейка, подносит дароносицу Бельфейской божьей матери? Что за зуд у этих иудеев соваться в наши церкви!
Аббат Гитрель, спрятав пальцы в рукава, произнес кротким голосом:
— Позвольте мне заметить, ваша светлость, что баронесса де Бонмон католичка.
— Полноте, — воскликнул г-н де Бресе. — Она австрийская еврейка, урожденная Вальштейн. Настоящая фамилия ее мужа, барона де Бонмон, — Гутенберг.
— Позвольте, ваша светлость, — возразил аббат Гитрель, — я не отрицаю, что баронесса де Бонмон по происхождению еврейка. Я только позволю себе указать, что, обратившись в новую веру и приняв крещение, она стала христианкой, и скажу даже — достойной христианкой. Она не перестает жертвовать на католические богоугодные заведения и подает пример щед…
Герцог прервал его:
— Я знаю ваши воззрения, господин аббат. Я уважаю их, как уважаю ваше звание. Но для меня крещеный еврей — это все тот же еврей. Я не делаю между ними различия.
— Я тоже, — сказала г-жа де Бресе.
— Ваши чувства, герцогиня, в некотором смысле вполне законны, — продолжал аббат Гитрель. — Но нам, конечно, не безызвестно, чему учит нас церковь, а именно: божье проклятие, клеймящее евреев, относится только к их прегрешениям, а не к их расе, и последствия этого осуждения не могут пасть на…
— Какая тяжелая! — воскликнул г-н де Бресе, который, вынув дароносицу из футляра, держал ее на весу.
— Я, право, очень расстроена, — сказала герцогиня де Бресе.
— Очень тяжелая, — повторил г-н де Бресе.
— И к тому же превосходной работы, — добавил аббат Гитрель. — Она отличается той печатью благородства, которая, так сказать, служит клеймом Рондоно-младшего. Только епархиальный ювелир и мог столь умело выбрать модель согласно традициям христианского искусства и воспроизвести столь удачно и точно форму и орнаментику. Эта дароносица — выдающийся шедевр в стиле тринадцатого века.
— Потир и крышка из массивного золота, — сказал г-н де Бресе.
— По канонам литургии, — объяснил аббат Гитрель, — чаша дароносицы должна быть золотая или по крайней мере серебряная, вызолоченная изнутри.
Господин де Бресе перевернул сосуд вверх дном.
— Ножка полая, — сказал он.
— Хоть это утешительно, — воскликнула герцогиня.
Аббат Гитрель взглянул пристально на произведение Рондоно-младшего.
— Будьте уверены, — сказал он, — что и это тоже соответствует стилю тринадцатого века. Да и трудно было выбрать что-либо лучшее. Тринадцатое столетие — золотой век церковного ювелирного искусства. В ту эпоху дароносице придавали очень удачную ферму граната, как вы и видите на этом образце. Широкую, неутончающуюся ножку украшали эмалью и драгоценными каменьями.
— Господи! Драгоценными каменьями! — воскликнула герцогиня.
— Ангелы, пророки тончайшей работы вычеканены в ромбоидальных медальонах и производят самое приятное впечатление.
— Мошенник он был, этот Бонмон, — вдруг выпалила г-жа де Куртре. — Он был вором, и жена его не возместила краденого.
— Как видите, она начинает возмещать, — отозвался г-н де Бресе, указывая пальцем на сверкающую дароносицу.
— Как быть? — спросила супруга герцога.
— Не можем же мы отослать ей обратно подарок, — отвечал г-н де Бресе.
— Почему? — спросила вдовствующая герцогиня.
— Это невозможно, мама.
— Значит, придется его оставить? — сказала г-жа де Бресе.
— Гм!.. Да…
— И поблагодарить ее?
— По-видимому.
— А вы как думаете, генерал?
— Было бы предпочтительнее, — ответил генерал, — чтобы эта дама, поскольку она с вами незнакома, воздержалась от поднесения вам подарков. Но нет оснований отвечать оскорблением на ее любезность. Это очевидно.
Аббат взял дароносицу в свои пастырские руки, приподнял ее и сказал:
— Бельфейская божья матерь — я в этом уверен — взглянет благосклонными очами на этот дар, предназначенный благочестивой душой для скинии ее алтаря.
— Но, черт возьми, — сказал г-н де Бресе, — в данном случае Бельфейская божья матерь — это я! Если госпожа де Бонмон и ее сынок пожелают получить от меня приглашение, — а они этого наверняка пожелают, — то я буду обязан их принять.
III
Спасаясь от внезапного дождя, настигшего их перед рвом замка, г-жа де Бонмон и г-жа д'Орта добежали по обходной дороге до низкого сводчатого портала, на замковом камне которого виднелся герб с павлином угасшего рода де Пав. Г-н де Термондр и барон Вальштейн присоединились к ним. Все четверо долго не могли отдышаться.
— А где аббат? — спросила г-жа де Бонмон. — Артур, ты оставил аббата в буковой аллее?
Барон Вальштейн ответил сестре, что аббат идет следом за ними.
И вскоре они увидели аббата Гитреля, промокшего, но хладнокровно поднимавшегося по каменным ступеням. В этой суматохе он один сохранил полное достоинство и проявил спокойствие, подобавшее его сану и дородности, заранее обнаружив внушительность поистине епископскую.
Госпожа де Бонмон, розовая от ходьбы, с пышной грудью, вздымающейся под светлым лифом, оправила спереди юбку, обтянув при этом свои крутые бедра; с развевающимися волосами, ясным взглядом, влажными губами, словно олицетворяя собою зрелую венскую Эригону[230], она производила впечатление прелестной грозди винограда, налившейся соком и золотистой.
Она спросила несколько густым голосом, не таким пленительным, как ее рот:
— Промокли, господин аббат?
Аббат Гитрель снял широкополую шляпу, пыльный ворс которой был усеян черными точками от дождя, обозрел серыми глазками запыхавшуюся группу, которая испуганно бежала от нескольких капель воды, и сказал не без добродушного лукавства:
