Джозеф Конрад - Победа
— Ее закололи? — спросил Дэвидсон, которого он внезапно увидел рядом с собою и который протягивал ему кинжал Рикардо.
Гейст не проронил ни слова приветствия или удивления. Он только перевел на Дэвидсона немой, полный невыразимого ужаса взгляд. Потом, словно внезапно охваченный безумием, он бросился к молодой женщине и разорвал платье на ее груди. Она оставалась бесчувственной в его руках, и он застонал так, что Дэвидсон вздрогнул. Это была глухая жалоба человека, который падает, сраженный в темноте убийцей.
Они стояли рядом, разглядывая маленькое, черное отверстие, пробитое пулей мистера Джонса под выпуклой грудью. Белая грудь, сверкавшая яркой и словно священной белизной, поднималась слабо, так слабо, что только глаза любящего человека могли различить незаметное движение жизни. Спокойный, с преобразившимся лицом, бесшумно двигаясь, Гейст смочил полотенце и приложил его к маленькой, безобидной ранке, вокруг которой было так мало крови, что она не могла нарушить красоты и очарования этой бренной плоти.
Веки Лены затрепетали, и она посмотрела вокруг себя туманным взглядом. Она была спокойна, словно ее слабость была вызвана только усилиями ее ошеломляющей победы, которая, ради блага любви, дала ей в руки само оружие смерти. Но глаза ее широко раскрылись, когда она увидела кинжал Рикардо, наследие побежденной смерти, которое Дэвидсон продолжал бессознательно держать в руках.
— Дайте его мне, — сказала она. — Он мой!
Дэвидсон вложил трофей победы в слабые руки, протянутые невиданным жестом ребенка, жадно бросающегося к игрушке.
— Для вас, — проговорила она, задыхаясь и глядя на Гейста. — Не убивайте никого!
— Нет, — обещал Гейст, принимая от нее кинжал и осторожно кладя его ей на грудь, между тем как она опускала бессильные руки.
Слабая улыбка сбежала с твердо очерченных губ, и голова тяжело ушла в подушку, принимая величавую бледность и неподвижность мрамора. Но по лицу, черты которого, казалось, навеки застыли в новой красоте, пробежал легкий и страшный трепет. С поразительной энергией она вдруг спросила громко:
— Что со мною?
— Вы ранены пулей, моя милая Лена, — сказал Гейст твердым голосом, тогда как Дэвидсон, услышав этот вопрос, отвернулся и прижался лбом к колонке полога.
— Ранена? Мне действительно показалось, что меня что-то ударило.
Гром, наконец, перестал рокотать над Самбураном, и материальный мир уже не содрогался под нарождавшимися звездами. Готовая отлететь душа молодой женщины цеплялась за свое торжество, за уверенность в своей окончательной победе над смертью.
— Никогда больше! — прошептала она. — Никогда не будет ничего подобного! О, мой возлюбленный! Я спасла тебя! Почему ты не берешь меня на руки, чтобы унести далеко-далеко от этого пустынного места?
Гейст наклонился над нею очень низко, проклиная свою подозрительную душу, которая с проклятым сомнением во всем, что билось жизнью, даже в эту минуту задерживала на его устах крик истинной любви. Он не смел дотронуться до нее, а у нее уже не было сил обвить его шею руками.
— Кто другой мог бы сделать это для тебя? — с гордостью прошептала она.
— Никто в мире! — ответил он шепотом с неподдельным отчаянием.
Она попыталась приподняться, но ей удалось только отделить голову от подушки. Робким и нежным движением Гейст просунул свою руку под ее шею. Тотчас, освобожденная от невыносимой тяжести, она радостно передала ему бесконечную усталость своего утомительного подвига. Ликуя, она увидала себя лежащей на постели в черном платье, среди восхитительного спокойствия, а он, склонившись над ней с нежной и мягкой улыбкой, собирался поднять ее на свои сильные руки, чтобы унести ее в святая святых своего сердца… навсегда! Волна восхищения, наполнившая все ее существо, выразилась в улыбке наивного детского счастья, и, с невыразимым блаженством на устах, она вздохнула в последний раз, торжествующая, различая еще взгляд своего возлюбленного среди теней смерти.
* * *
— Да, ваше превосходительство, — говорил своим спокойным голосом Дэвидсон, — В этом деле больше погибло людей — по крайней мере, белых, — нежели во многих сражениях последней войны.
Дэвидсон беседовал с одним высокопоставленным лицом о том, что в разговорах называли «Тайной Самбурана». Эта история произвела на архипелаге такую сенсацию, что даже в высших кругах люди жаждали сведений из первоисточника. Дэвидсон был вызван на аудиенцию к высокому сановнику, находившемуся в служебной поездке.
— Вы хорошо знали покойного барона Гейста?
— Правду говоря, здесь никто не может похвалиться близким знакомством с ним, — сказал Дэвидсон. — Это был странный человек. Я спрашиваю себя, отдавал ли он себе отчет в собственной странности. Но всем было известно, что я дружески наблюдал за ним. И это заслужило мне предупреждение, заставившее меня среди рейса повернуть обратно и поспешить к Самбурану, куда я, к сожалению, явился слишком поздно.
Не вдаваясь в большие подробности, Дэвидсон объяснил внимательно слушавшему превосходительству, что жена одного трактирщика, по фамилии Шомберг, слышала, как два негодных плута расспрашивали ее мужа о точном местонахождении острова. Она уловила только несколько слов, относившихся к расположенному вблизи Самбурана вулкану, но этих слов было достаточно, чтобы пробудить ее подозрения.
— Она поделилась ими со мною, ваше превосходительство, — продолжал Дэвидсон. — Они были — увы! — слишком основательны!
— Это было очень умно с ее стороны, — заметила высокопоставленная особа.
— Эта женщина гораздо умнее, чем думают, — сказал Дэвидсон.
Но он воздержался от разъяснения превосходительству истинной причины, обострившей ум госпожи Шомберг. Несчастная женщина обезумела от мысли, что молодую девушку могли привезти обратно, поближе к ее Вильгельму, все еще терзавшемуся страстью. Дэвидсон сказал только, что ее тревога сообщилась ему. Он повернул обратно, но признавался, что сомневался одно время в основательности ее подозрений.
— Я попал в одну из этих нелепых гроз, которые собираются вокруг вулкана, и с некоторым трудом нашел остров, — пояснил Дэвидсон. — Мне пришлось ощупью и бесконечно медленно продвигаться по бухте Черного Алмаза. Мне кажется, что, если бы кто-нибудь ожидал меня, все равно никто не мог бы услыхать, когда я бросал якорь.
Он сознавал, что ему следовало тотчас сойти на берег, но вокруг все было темно и совершенно спокойно. Он устыдился того, что так легко поддался своему побуждению. Было бы немного дико разбудить человека среди ночи для того, чтобы спросить, все ли у него благополучно. Кроме того, присутствие молодой женщины делало такое вторжение еще более неловким; он боялся, как бы его появление не показалось Гейсту непростительной нескромностью.
Первым признаком, открывшим ему глаза и заставившим заподозрить что-то неладное, был вид большой белой лодки, которую нанесло волной на нос его парохода. В ней находился труп необыкновенно волосатого человека. Тогда Дэвидсон не стал терять времени: он тотчас поехал на берег, конечно, один — из деликатности.
— Я поспел, как уже говорил вашему превосходительству, чтобы присутствовать при кончине бедняжки, — продолжал Дэвидсон. — Не могу вам сказать, какие часы я провел после этого с Гейстом. Он говорил со мною. Его отец был, надо думать, своего рода маньяк, который с детства передернул мозги сына вверх дном. Это был странный человек. Его последние слова, когда мы выходили на веранду, были:
— Ах, Дэвидсон, горе человеку, сердце которого в молодости не научилось надеяться, любить… и верить в жизнь!
В ту минуту, как я собирался проститься с ним, так как он выразил желание побыть некоторое время наедине с покойной, мы услыхали в кустах у пристани грубый голос, который спросил:
— Это вы, патрон?
— Да, я.
— Черт возьми! Я думал, что негодяй прикончил вас. Он принялся лягаться и едва меня не уложил. Я брожу тут уже с некоторых пор, чтобы вас разыскать.
— Ну вот и я! — неожиданно крикнул другой голос.
И мы услыхали выстрел.
— На этот раз он не промахнулся — с горечью сказал мне Гейст, входя в дом.
Я вернулся на пароход, как он меня просил. Я не хотел быть навязчивым в его горе. Позже, около пяти часов утра, мои малайцы прибежали сказать, что на острове пожар. Я немедленно поехал, конечно. Главное бунгало пылало. Мы вынуждены были отступить от нестерпимого жара. Два других дома вспыхнули один за другим, словно две пачки спичек. Ранее середины дня нечего было пытаться перейти конец мола, прилегавший к берегу.
Дэвидсон кротко вздохнул.
— Вы, я вижу, уверены, что барона Гейста нет в живых?
— Он… превратился в пепел, ваше превосходительство, — сказал Дэвидсон. — Он и молодая женщина с ним. Я полагаю, что он не смог перенести своих мыслей у ее изголовья… а огонь все очищает. Этот китаец, о котором я говорил вашему превосходительству, на следующий день, когда зола несколько остыла, помог мне производить раскопки. Того, что мы нашли, было достаточно для полной уверенности. Это неплохой китаец. Он сказал мне, что из сострадания — да и из любопытства тоже — последовал за Гейстом и молодой женщиной через лес. Он сторожил вблизи дома, покуда не увидел, как Гейст вышел после обеда и как Рикардо вернулся один. Тогда, стоя настороже, он решил, что недурно было бы пустить лодку по течению; он боялся, как бы негодяи не обошли вокруг острова, чтобы с моря обстрелять селение из револьверов и винчестеров. По его мнению, это были дьяволы, способные на что угодно. Он тихонько сошел на пристань; в ту минуту, как он ставил ногу в лодку, чтобы ее отвязать, волосатый человек, по всей вероятности спавший в ней, с рычанием вскочил, и Уанг выстрелом уложил его на месте. Тогда он оттолкнул лодку возможно дальше и убежал.
