Эрих Ремарк - Триумфальная арка
— Ты же сама знаешь, что уйдешь — завтра, послезавтра, когда-нибудь… — сказал он.
Жоан опустила голову.
— Знаю.
— А если вернешься, то будешь уходить снова и снова. Разве я не прав?
— Ты прав. — Она подняла лицо. Оно было залито слезами. — Что же это такое, Равик? Что?
— Сам не знаю. — Он попытался улыбнуться. — Иногда и любовь не в радость, не правда ли?
— Да. — Она посмотрела ему в глаза. — Что же с нами происходит, Равик?
Он пожал плечами.
— Этого и я не знаю, Жоан. Может быть, нам просто не за что больше уцепиться. Раньше было не так: человек был более уверен в себе, он имел какую-то опору в жизни, он во что-то верил, чего-то добивался. И если на него обрушивалась любовь, это помогало ему выжить. Сегодня же у нас нет ничего, кроме отчаяния, жалких остатков мужества и ощущения внутренней и внешней отчужденности от всего. Если сегодня любовь приходит к человеку, она пожирает его, как огонь стог сухого сена. Нет ничего, кроме нее, и она становится необычайно значительной, необузданной, разрушительной, испепеляющей. — Он налил свою рюмку дополна. — Не думай слишком много об этом. Нам теперь не до размышлений. Они только подрывают силы. А ведь мы не хотим погибнуть, верно?
Жоан кивнула.
— Не хотим. Кто эта женщина, Равик?
— Одна из моих пациенток. Как-то раз я приходил с ней в «Шехерезаду». Тогда ты еще там пела. Это было сто лет назад. Ты сейчас чем-нибудь занимаешься?
— Снимаюсь в небольших ролях. По-моему, у меня нет настоящего дарования. Но я зарабатываю достаточно, чтобы чувствовать себя независимой, и в любую минуту могу уйти. Я не честолюбива.
Слезы на ее глазах высохли. Она выпила рюмку кальвадоса и поднялась. У нее был очень усталый вид.
— Равик, как это в одном человеке может быть столько путаницы? И почему? Должна же тут быть какая-то причина. Ведь не случайно мы так настойчиво пытаемся ее найти.
Он печально улыбнулся.
— Этот вопрос человечество задает себе с древнейших времен, Жоан. «Почему?» — это вопрос, о который до сих пор разбивалась вся логика, вся философия, вся наука.
Она уйдет. Она уйдет. Она уже в дверях. Что-то дрогнуло в нем. Она уходит. Равик приподнялся. Вдруг все стало невыносимым, немыслимым. Всего лишь ночь, одну ночь, еще один только раз увидеть ее спящее лицо у себя на плече… Завтра можно будет снова бороться… Один только раз услышать рядом с собой ее дыхание. Один только раз испытать сладостную иллюзию падения, обворожительный обман. Не уходи, не уходи, мы умираем в муках и живем в муках, не уходи, не уходи… Что у меня осталось?.. Зачем мне все мое мужество?.. Куда нас несет?.. Только ты одна реальна! Светлый, яркий сон! Ах, да где же луга забвения, поросшие асфоделями! Только один еще раз! Только одну еще искорку вечности! Для кого и зачем я берегу себя? Для какой темной безвестности? Я погребен заживо, я пропал; в моей жизни осталось двенадцать дней, двенадцать дней, а за ними пустота… двенадцать дней и эта ночь, и эта шелковистая кожа… Почему ты пришла именно этой ночью, бесконечно далекой от звезд, плывущей в облаках и старых снах, почему ты прорвала мои укрепления и форты именно в эту ночь, в которой не живет никто, кроме нас?.. И снова вздымается волна и вот-вот захлестнет меня…
— Жоан, — сказал он.
Она повернулась. Лицо ее мгновенно озарилось каким-то диким, бездыханным блеском. Сбросив с себя одежду, она кинулась к нему.
XXVI
Машина остановилась на углу улицы Вожирар.
— Что такое? — спросил Равик.
— Демонстрация, — ответил шофер, не оборачиваясь. — На этот раз коммунисты.
Равик взглянул на Кэт. Стройная и хрупкая, она сидела в углу. На ней был наряд фрейлины двора Людовика XIV. Густой слой розовой пудры не мог скрыть бледности ее заострившегося лица.
— Подумать только! — сказал Равик. — Сейчас июль тысяча девятьсот тридцать девятого года. Пять минут назад тут прошла демонстрация фашистских молодчиков из «Огненных крестов», теперь идут коммунисты… А мы с вами вырядились в костюмы семнадцатого столетия. Нелепо, Кэт?
— Какое это имеет значение, — с улыбкой отозвалась она.
Равик посмотрел на свои туфли-лодочки. Положение, в котором он очутился, было чудовищно нелепым. К тому же его в любую минуту могли арестовать.
— Может быть, поедем другим путем? — обратилась Кэт к шоферу.
— Здесь нам не развернуться, — сказал Равик. — Сзади скопилось слишком много машин.
Демонстранты двигались вдоль поперечной улицы. Они шли спокойно, неся знамена и транспаранты. Никто не пел. Колонну сопровождало подразделение полиции. На углу улицы Вожирар, стараясь не привлекать к себе внимания, стояла другая группа полицейских с велосипедами. Один полицейский заглянул в машину Кэт и не моргнув глазом проследовал дальше.
Кэт перехватила взгляд Равика.
— Ему это не в диковинку, — сказала она. — Он знает, в чем дело. Полиция знает все. Бал у Монфоров — главное событие летнего сезона. Дом и парк окружены полицейскими.
— Это меня чрезвычайно успокаивает.
Кэт улыбнулась. Она не знала, что Равик живет во Франции нелегально.
— Мало где в Париже вы сможете увидеть сразу столько драгоценностей, как на балу у Монфоров. Подлинные исторические костюмы, настоящие бриллианты. В таких случаях полиция не любит рисковать. Среди гостей наверняка будут детективы.
— И они в костюмах?
— Возможно. А что?
— Хорошо, что вы меня предупредили. А то я уже было собрался похитить ротшильдовские изумруды.
Кэт приспустила стекло.
— Вам кажется все это скучным, я знаю. Но сегодня я вас никуда не отпущу.
— Мне вовсе не скучно. Напротив. Ума не приложу, чем бы я еще занялся, если бы не этот бал. Надеюсь, там будет что выпить.
— Конечно. К тому же мне достаточно кивнуть мажордому. Он меня хорошо знает.
С перекрестка по-прежнему доносился топот множества ног. Демонстранты не маршировали, а шли как-то вразброд. Двигалась толпа усталых людей.
— В каком веке вы хотели бы жить, будь у вас возможность выбора? — спросила Кэт.
— В двадцатом. Иначе я давно бы умер и какой-нибудь идиот пошел бы в моем костюме на бал к Монфорам.
— Я не то имела в виду. В каком веке вы хотели бы заново прожить жизнь?
Равик посмотрел на бархатный рукав камзола.
— Опять-таки в двадцатом, — ответил он. — Пусть это самый гнусный, кровавый, растленный, бесцветный, трусливый и грязный век — и все-таки в двадцатом.
— А я — нет. — Кэт прижала руки к груди, словно ее бил озноб. Мягкая парча закрыла ее тонкие запястья. — Снова жить в нашем веке? Нет! Лучше в семнадцатом или даже раньше. В любом — только не в нашем. Прежде я над этим как-то не задумывалась… — она полностью опустила стекло. — Жарко и душно!.. Скоро они пройдут?
— Да, уже виден конец колонны.
Со стороны улицы Камброн донесся звук выстрела. Полицейские вскочили на велосипеды. Какая-то женщина резко вскрикнула. По толпе прокатился ропот. Несколько человек пустились бежать. Нажимая на педали и размахивая дубинками, полицейские врезались в колонну.
— Что случилось? — испуганно спросила Кэт.
— Ничего. Лопнула автомобильная шина.
Шофер улыбнулся.
— Сволочи!.. — гневно сказал он.
— Поезжайте, — прервал его Равик. — Теперь можно проехать.
Перекресток опустел, словно всех ветром сдуло.
— Поехали! — повторил Равик.
С улицы Камброн доносились крики. Снова раздался выстрел. Шофер тронул с места.
Они стояли на террасе, выходившей в сад. Там уже собралось множество гостей в маскарадных костюмах. Под раскидистыми деревьями цвели розы. Свечи в лампионах горели неровным теплым светом. Небольшой оркестр в павильоне играл менуэт. Вся обстановка напоминала ожившую картину Ватто.
— Красиво? — спросила Кэт.
— Очень.
— Вам правда нравится?
— Очень красиво, Кэт. По крайней мере, когда смотришь издалека.
— Давайте пройдемся по саду.
Под высокими старыми деревьями развернулось совершенно немыслимое зрелище. Колеблющийся свет множества свечей переливался на серебряной и золотой парче, на дорогом бархате — розовом, голубом или цвета морской волны; свет ложился бликами на парики и обнаженные напудренные плечи; слышались мягкие звуки скрипок; степенно прохаживались пары и группы, сверкали эфесы шпаг, журчал фонтан; в глубине темнели подстриженные самшитовые рощицы.
Стиль был выдержан во всем. Даже слуги участвовали в маскараде. Равик решил, что и детективы, по-видимому, тоже переодеты. Вдруг подойдет Мольер или Расин и арестует тебя. Недурно? Или, например, придворный карлик.
На руку ему упала тяжелая теплая капля. Красноватое небо заволокло тучами.
— Сейчас пойдет дождь, Кэт… — сказал он.
— Нет. Это невозможно. Весь праздник будет испорчен.
