Двадцать один день неврастеника - Октав Мирбо
Барон прервал меня и спросил:
— О каком несчастье вы говорите?
Несмотря на страх, у него хватило силы пожать плечами.
— А мне почем знать?.. Кто знает?.. С такой дьявольской душой... К черту!.. к черту!..
Старик Бомбикс счел благоразумным уйти из конюшни. И хорошо сделал, потому что в эту минуту я всем своим существом почувствовал, как душа старого кучера заволновалась во мне, разлилась по моим членам, пробралась в мои руки, в рукоятку вил и вдохнула в них непреодолимую, мучительную, красную жажду убийства...
Избегая хозяина, который меня боялся, и прислуги, которая мне не доверяла, и стараясь уйти от самого себя, я очень скоро превратился в неисправимого бездельника. И это произошло совершенно естественно, без всяких усилий и без всякой внутренней борьбы. Я сделался удивительным лентяем, наглым лжецом, пьяницей, развратником, я погряз в пороках и распутстве и проявлял при этом поразительное знакомство с самыми скверными тайнами дебоша, как будто уже давно привык к такой жизни. Мне казалось, что я родился с этими отвратительными и ужасными наклонностями, которые я только унаследовал вместе с ливреей от моего предшественника. Ах! как далеко было то время, когда я был заботливым и старательным слугой славного нотариуса в Ванне, когда я дрожал при мысли, что не сумею достаточно аккуратно выполнить свои обязанности, когда я готов был убить себя, лишь бы только не оставить пылинки на шерсти маленькой лошадки, и изо всех сил своих старался вычистить медные украшения на сбруе или довести до блеска железные удила, давно изъеденные ржавчиной. Ничего больше не оставалось от того деятельного, трудолюбивого, преданного и робкого человека, каким я был, когда был самим собой.
Теперь я крайне небрежно исполнял свои обязанности, хотя служба моя была очень легкая и оплачивалась лучше, чем я надеялся. Я плохо смотрел за Фидолью, и она оставалась грязной, с невычищенными ногами, с неубранной головой, как человек, который не брился целую неделю. Черви у нее завелись в хвосте и гриве, которых я никогда не мыл и не расчесывал. В большинстве случаев я забывал дать ей корму. Очень часто я по целым неделям не пробовал чистить ее. Я даже однажды ее ранил, ударив без всякой причины гребницей но колену. Колено распухло, и ветеринар нашел, что рана очень опасная. Но я не следил за предписанным им лечением и хорошо сделал: бедное животное скоро выздоровело, наверно, потому, что ее не лечили. Всегда видите ли, нужно полагаться на природу... Она одна в точности знает, что скрывается в коленах старых кобыл, в упрямых головах старых Бомбиксов и, в особенности, в таинственных ливреях кучеров...
Из этого, я полагаю, вам ясна стала моя жизнь, и мне незачем рассказывать ее в подробностях. По ночам я проводил время у женщин, из общения с которыми я в короткое время и без всякой предварительной подготовки научился извлекать значительную пользу, а днем в кабаках за игрою в Занзибар в обществе каких-то странных товарищей, каких-то подозрительных бродяг с предместии или из пригородов, откуда они приходили, чтобы высмотреть хорошую поживу в квартале. Впрочем, это были славные люди, по своему благородные и смешные. Они всегда забавляли меня своими старыми клетчатыми английскими костюмами, светлыми суконными шапочками набекрень и своими драгоценностями, из которых каждая имела какую-нибудь кровавую или любовную историю. Они тотчас же поняли, что я „их поля ягода“, и разговаривали со мной совершенно откровенно, по-дружески, по-братски.
— Это чудесный квартал... говорили они. Нигде нет столько сокровищ. Здесь так много живет старых дев, дам и вдов, одиноких или с плохой охраной и чертовски набожных. У них есть над чем поработать: и мешки набьешь и денег возьмешь вдоволь. Много тут также любопытных стариков, рантье, коллекционеров, скупцов и маньяков, у которых можно найти, чем поживиться. Только, вот, со стариками долго возиться приходится, пока их прикончишь... На их костях ножи ломаются... а проклятой кожи ничем и не проймешь. Это все равно, что черта убить!
Они рассказывали дикие истории про страшные и медленные агонии стариков, умиравших под ударами ножа, про ужасные бойни, жестокие преступления. Но ни эти образы, ни их грубые голоса и непристойные насмешки не вызывали во мне ужаса. Наоборот, я восторгался всем этим, как поэт стихами или музыкой, я наслаждался, как пьяница алкоголем, и опьяняющие, горячие пары крови поднимались к моему мозгу.
Много раз мы сидели, опершись локтями на стол и подпоров руками залитые вином подбородки, и спокойно, серьезно рассуждали, как бы ночью забраться к старику Бомбиксу...
— Я его знаю, — говорил один... У него-то уж наверно жесткая кожа! Куда, к черту!.. дубленая!..
— Нужно бы с лакеем поделиться... только не выглядит он честным человеком, сказал другой.
— Можно угадать... можно и прогадать!.. сказал третий; Дело темное.
А четвертый прибавил:
— Гасильники!.. Что мы с его гасильниками станем делать?
Этот проект мне, все-таки, нравился. Раз двадцать я ого предлагал на обсуждение, когда глаза моих милых приятелей разгорались от выпитого абсента. Но дело дальше не пошло.
Вы, конечно, понимаете, сколько неудовольствия вызывала моя служба у старого барона, каким бы он трусом и маньяком ни был... Он в бешенство приходил, но не осмеливался сделать мне ни одного замечания. Когда он заглядывал ко мне в конюшню во время своих ежедневных утренних обходов, я чувствовал, что он заранее приготовился сделать мне выговор... Но, как только он входил, мне стоило только сурово взглянуть на него, и слова замирали у него на устах. Он становился робким и застенчивым и, суетливо бегая по хлеву, бормотал дрожащим голосом какие-то бессвязные слова.
— Очень хорошо... очень хорошо... Да! да!.. хороший навоз... сухой, как будто... но, все-таки, хороший... хороший, хороший навоз...
Чтобы еще больше смутить его, я громко заявлял:
— Овса больше нет...
— Как? овса больше нет?.. Наверно?.. Должно было хватить еще на двенадцать дней...
— Ага!.. кричал я... значит вы думаете, что я съедаю ваш овес?
— Хорошо... хорошо... Я, должно быть, ошибся... сегодня же напишу... хороший навоз... очень хороший навоз... Слишком темный... но хороший... хороший...
Наконец, погладив круп кобылы, по своему обыкновению, он говорил:
— Бедная Фидель!... Го! го! Фидель!
И он удалялся мелкими, нетвердыми шагами.
Однажды утром, вернувшись в
