Людмил Стоянов - Избранная проза
Мне не все было ясно, но главное я понял: ведь мой отец тайно читал русские книги, он говорил, что русские книги мудрые, русский язык звучен, и, стоя среди комнаты, читал Христоско Мерджанову из Пушкина:
Как эта лампада бледнеетПеред ясным восходом зари,Так ложная мудрость мерцает и тлеетПред солнцем бессмертным ума.Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Христоско тоже читал русские книги. В этом поощрял его мой отец. Тут я вспомнил, как он порадовался, когда однажды увидел, что я читаю по складам «Боярина Оршу» в русской хрестоматии. «Слава богу, что ты наконец занялся чем-то путным», — сказал мне тогда отец.
Спас Гинев прервал мои мысли, внезапно возвысив голос, и народ закричал:
— Долой Стамболова, долой тирана!
Другие восклицали:
— С Россией, с Россией! Хотим дружбы с Россией!
Третьи громко требовали:
— Ботё Мерджан! Пусть выйдет Ботё Мерджан!
Несколько человек его подтолкнули, и дед Ботё, одетый в ополченский мундир, конфузясь и краснея, встал рядом со Спасом Гиневым, который поднял руку и сказал:
— Дед Ботё Мерджан — честь и гордость нашего села. Он вместе с братьями русскими воевал на Шипке за наше освобождение. Да здравствует дед Ботё, ура!
Несколько пар рук подняли деда Ботё и с криками «ура» понесли его к дому. Захваченный врасплох, он отбивался, махал руками и ожесточенно кричал: «Оставьте, ребята, что вы делаете!»
Молодежь запела:
Горы стонут, ветер злится,На коня юнак садится…
При звуках песни дед Ботё энергичным движением освободился и, уже стоя на земле, тоже запел. Эта песня национального возрождения его взволновала, и он, припадая на раненную под Шипкой ногу, говорил словно самому себе:
— Эх! Ребята… я так и знал… Кровь водой не станет…
Непонятно. Ну, как же кровь может стать водой? И что он хочет этим сказать?
Народ разбился на группы. У всех словно тяжелый камень свалился с души. Старики вспоминали про казаков, про их могучих коней, огромные шапки, длинные усы. Хороший народ! Всё только смеются. И здешние турки плохого слова от них не слышали.
У каждого в глазах светилась радость. Произошло событие огромного значения. Мы теперь друзья с Россией, с русским народом.
— Правильно! — продолжал бормотать дед Ботё. — Глупый человек. Ведь что такое Россия! А ты… Да если бы не она, разве ты был бы министром, разве владел бы домами и землями? А мы разве не батрачили бы до сих пор на турецких пашей и беев?
Зазвучала волынка, завился хоровод.
ДВА МИРАУже несколько недель отец лежал больной. Сегодня в первый раз, накинув пиджак на плечи, он ходит взад и вперед по комнате. Его первый вопрос:
— Ну, как прошел митинг? Как там?
История с Владко забыта, ее заслонили новые события.
— Очень хорошо! — отвечаю я восторженно.
— То есть?
— Народ радуется.
— Ну конечно, без тебя дело не обошлось, — как будто одобрительно замечает он.
— Почему же… — смущаюсь я, — ведь там все были, все село.
Я подробно рассказываю ему, кто именно был и что говорил Спас Гинев о России. О нашем освобождении. Как Стамболов притеснял болгарский народ и был тираном. По правде сказать, я хорошенько не знал, что значит «тиран». Но подозревал, что это нехорошее слово и означает человека, который мучает других.
Отец ходил и слушал, потом после продолжительного приступа кашля процедил:
— В политике ты преуспел, а вот в науках слабоват.
Никак ему не угодить! Что ни делаю, все плохо.
— Дядя Марин там был?
— Не видел его.
— Ангел Даскалов?
— Нет… и его не видел.
— Хубен Тодоров?
— Нет.
— Да что я тебя спрашиваю… Ведь это все злейшие стамболовские псы… — как бы про себя пробормотал отец и добавил: — Кто их знает, где они прячутся…
В голосе его слышались гнев и злоба.
Пока еще светло, мы, чтобы не тратить керосина, ужинаем на дворе… Это идея моей матери. Впрочем, так же делают и бабка Мерджанка, и Гиневы, и соседи-турки… «Денег не хватает, — постоянно жалуется мать. — Ни на что не хватает!»
На ужин у нас арбуз и хлеб. Маленький Владо ел с аппетитом. Но, наевшись, он, видимо, вспомнил о сегодняшнем происшествии. Я это понял по его недружелюбному взгляду, брошенному на меня. Тут вмешался отец:
— Ты куда это лазил? Посмотри, на что похож. Весь исцарапан! Мать балует вас. А вот я сам возьмусь…
Владко, не дожидаясь конца фразы, посмотрел на свои исцарапанные руки и предательски скривил рот:
— Милко меня столкнул!
— Как столкнул? — озадаченно посмотрел на меня отец.
— С дерева! Я залез…
— И ты начал по деревьям лазить? — удивился отец и поглядел на меня укоризненно. — Что это значит? Почему ты его столкнул?
Я смотрел на Владо с ненавистью: он торжествовал.
— Я его столкнул? Как бы не так! Зачем он лазает по деревьям, если не может удержаться? Я ему покажу!
На глаза у меня навернулись слезы. Я чувствовал себя виноватым, что не дал ему сорвать грушу, когда на других деревьях во дворе было полно груш. Но я был жаден до материнской ласки, до ее нежных слов и ревновал мать к Владко, которому она последние два года уделяла все свое внимание.
Вошла мама вместе с бабкой Мерджанкой. Увидя мои слезы, она испугалась и обняла меня. От этого я расстроился еще больше и так заревел, что даже пустил слюни. От стыда затих и только успел сказать:
— Я его проучу!
— Так, правильно! — вмешалась бабка Мерджанка. — Мальчик прав! Тот капризник, слова ему не скажи. Что он всюду таскается за братом? Куда Милко, туда и он. Ну где ему равняться с большими? — Она гладила мои выгоревшие на ветру волосы. — Я знаю, он мальчик добрый. Не плачь, Милко!
Я глядел на нее с любовью и благодарностью. В сущности, кто она мне? Совсем чужая. Обыкновенная соседка, такая же, как и другие наши соседи, но я любил ее за доброту, за ее улыбки, постоянную веселость и живость. Я часами слушал ее рассказы о турках и о том, как появились казаки, как вошли в село, все на белых конях, в высоких шапках, с длинными пиками. А потом какие времена настали! Начали ругать русских, говорить против России. Ее старику дали пятнадцать левов пенсии — едва хватит на табак. А то, что он воевал за Болгарию, остался калекой, это не в счет…
Отец вышел. Он спал в гостиной один.
Буря миновала. Я приступил к своим повседневным обязанностям — носить воду из колодца. Наполнил все котлы, кувшины, ведра, кастрюли — собирались купать Асенчо. Потом, пока мать и бабка Мерджанка разговаривали, я, проходя мимо Владко, сильно щипнул его за руку. Он вскрикнул и расплакался, а я, пользуясь суматохой, скрылся в тени сада.
Мне так нравилось быть одному! Лежа в траве навзничь, я следил, как последние солнечные лучи освещают кусты роз. Сквозь ветви просвечивает синее небо, и на нем висят неподвижные белые облачка. Я лежу и мечтаю, будто бы уже стал большим, как Христоско Мерджанов, будто учусь в городе, одинокий и свободный, и могу делать все, что хочу.
В полусне я вздрогнул от далеких выстрелов.
Открываю глаза, прислушиваюсь.
Стрельба не прекращается. Откуда она идет?
Выстрелы в селе не редки. Сельский сторож Рустем стреляет по конокрадам или ночным бродягам, которые опустошают виноградники и бахчи.
Выстрелы участились, сперва далекие, неясные, приглушенные в ночной тишине, потом все более близкие и настойчивые. Они шли с нижнего конца села и приближались к нам. И так же, как барабан во время рамазана, казалось, гремит у самых наших окон, так и теперь — как будто стрельба шла во дворе и пули летали над крышей.
Дверь в гостиную отворилась, и вошел отец. В темноте его огромная фигура словно заполнила всю комнату. Он остановился у окна и прислушался.
— Что это? — вскочил я.
— Странно… — пробормотал он. — Не эта ли негодяи…
В окно заглядывали ветви деревьев, а за ними была полная тьма. Выстрелы продолжались.
— Дикая вещь… — лениво сказал отец и вернулся к себе.
Немного спустя хлопнула дверь — он вышел во двор. Стук его шагов по дорожке постепенно затих. Мать, измученная дневными хлопотами, спала глубоким сном. Я лежал, объятый страхом.
Беспорядочные выстрелы раздавались то в одном, то в другом конце села. Как будто каждый стрелял у своего дома.
Кто эти «негодяи», о которых говорил отец?
Он быстро вернулся и вошел в свою комнату.
Стрельба затихла и скоро прекратилась совсем. В моем воображении мелькали образы убитых людей. Я вспомнил берданку дяди Марина и его слова: «Пускай приходят…»
