Коммунисты - Луи Арагон
Он позвонил. Его провели в спальню, из которой старый художник уже не выходил. Утонувшее в подушках длинное тощее тело, мертвенно бледное лицо, и только на скулах скупой старческий румянец; длинные седые усы, ночной колпак, лихо сдвинутый набок, у левого виска выбивается пучок седых волос… Тетя Марта все такая же — прямая, иссохшая, с резкими движениями, в широком сером платье и в белой вязаной кофточке, — взбила подушки, одернула одеяло: — Вот носовой платок. — Она сунула платок под подушку. В окно, выходившее на площадь Клиши, падали вечерние лучи.
— Так, значит, снова в мундире, — сказал старый художник, обнимая племянника. — Помнишь, как ты приходил прощаться в семидесятом… что я!.. — в четырнадцатом. — Еще бы он не помнил… это было в этой же комнате… нет, в соседней… Выпрямившись, Орельен увидел, что возле постели молча стоит черноволосый и очень бледный молодой человек, довольно плотный, с маленьким полуоткрытым ртом, яркокрасными губами и ослепительными зубами. — Не узнаешь? — спросила тетя. — Это наш Малыш. — Орельен утвердительно кивнул, хотя, хотя… — Вот как? Сын Паскаля? Очень похож на отца, особенно глаза. Фигура, конечно, другая… — Он округло развел руками. Малыш улыбнулся, и от носа к углу рта пролегла складка, удивительная для молодого человека тридцати, от силы тридцати одного года. — Вас тоже забирают, Жанно? Вероятно, вы…
— Не называй его Жанно, чорт возьми! — возмутилась тетя. — С тех пор как он стал скульптором, его зовут Жан-Блэз…
— У меня голубой билет, отсрочка, ожидаю особого распоряжения. Это несколько неудобно… но я тут ни при чем.
— Неудобно? — удивился капитан. — Вам так не терпится? — Да нет. Но все задают вопросы, ну и… Орельен сел. Дядя разглядывал его. Впрочем, старик вовсе не доводился ему дядей, но Орельен с детства привык называть его так. Племянником старика был Малыш, вернее, внучатым племянником.
Старый художник потряс костлявыми руками.
— Если бы не война, тебя бы и не увидеть… дорогая цена… Ну, как твой сын? Жоржетта писала, что ему вырезали гланды…
Да и на самом деле, если бы не война… Последние пять лет Орельен не очень ладил с этим старым бунтарем Блэзом Амберье. Старик всякий раз здорово его пробирал.
— Ты попрежнему без ума от де ла Рока?
— Не будем об этом говорить, дядя! Если хотите знать, я отошел от полковника… впрочем, и другие тоже не лучше.
— Наконец-то! А теперь ты уж себе не хозяин… за тебя глупости будут делать другие. Куда ты засунула мой платок, Марта?
Жан-Блэз с любопытством поглядывал на Орельена и почти не прислушивался к разговору. Жан-Блэз не видел Орельена уже лет десять, — нет, что я? Я тогда был еще совсем мальчишкой… Тетя Марта часто говорит о нем. Орельен ее слабость. Жаль, что он так изменился. Все политика, они вечно царапались с дядей, даже надоело. Да и сейчас, — о чем они сейчас беседуют? Имена, которые они называли, ничего не говорили Жан-Блэзу, он пропускал их мимо ушей. Ему стало скучно. Он не сводил глаз с большого полотна Гогена[118], висевшего над дядиной кроватью. Дядя был очень близок с Гогеном. Эта картина — вид Понт-Авена — была памятью их дружбы. Именно картине Гогена обязан Жан-Блэз своими юношескими сумасбродствами, это из-за нее он убежал из дому и три года прожил на островах южных морей, бродил по Таити по следам художника… А сейчас он смотрел на нее так, как будто видел впервые. Пейзаж Бретани, сине-желтые тона. Он разлюбил все это. Даже находил плохим. Впрочем, он не любил сейчас и гогеновских таитянок под кривыми деревьями с цветком тиаре в зубах, и большие рисунки, изображающие пареос. И тут и там экзотика! Если господин Лертилуа не верил больше в полковника де ла Рока, то Жан-Блэз разлюбил очень многое в других областях.
— А как Жоржетта? Не собирается в Париж?
— Ну, зачем же, ведь нам прямо говорят, что нужно эвакуировать столицу. Да и ребятишкам лучше в Антибах…
— Значит, по-твоему, сынок, нас будут бомбить? — спросила госпожа Амберье. — Хочешь чаю?
— Спасибо, тетя Марта… Бомбить?.. Думаю, что это не из-за бомбежек… а просто, чтобы облегчить снабжение столицы… А вы, вероятно, остаетесь?
— Хорош был бы из меня беженец! — сказал старик и закашлялся.
Жан-Блэз начал работать у Бурделя. Одному только он там научился — любить камень. Почти физической любовью. В те времена он признавал в скульптуре лишь примитив. Искусство негров, жителей тихоокеанских островов. По примеру Рэмбо, Гогена он бежал от своих учителей, пустился на поиски дикарских богов. Повсюду он находил только образы людей, гораздо более похожих на виденные им народы, чем на те поэтические видения, которые ему рисовались в день отъезда. Фетиши Ниасса напоминали жителей этого края, те же отвислые зады; манильцы, казалось, скопированы с филиппинских статуэток; на Маркизских островах…
— Знаете, Жан-Блэз, — сказал вдруг Орельен, оборачиваясь к скульптору, — у меня в Антибах имеется одна ваша вещица, лампа… Жан Франк обставлял мою виллу…
— Какая лампа? Я не делал никаких ламп для Жана Франка. Вы, должно быть, говорите о лампе Джакометти…
— Вы совершенно правы, лампа, скрытая маской… а вашей работы у нас есть ширма…
— Так это вы купили весной мою ширму?
Скульптор вдруг взглянул на Орельена совсем другими глазами. Денежки получает с текстильной фабрики где-то на севере. Уходит на войну… в пехоту… ему, должно быть, около пятидесяти… Ну что же, одним трупом больше, только и всего. И одним фашистом меньше. Бедный Жан Франк, если бы он узнал мои мысли. Надо же чем-то жить, на кого-то работать. Ведь не каждый день продаешь по конной статуе. Кому она нужна? Другое дело декоративное искусство. Но кто потребители? Уж, конечно, не банковский служащий вроде Франсуа Лебека, не рабочие… а всякие Лертилуа… у них не спрашиваешь, не кагуляры ли
