Томас Гарди - Мэр Кестербриджа
В последний раз он пришел около четырех часов, когда свет был уже стальной, предутренний. Над болотом Дарновера утренняя звезда таяла в сиянии зарождающегося дня, на улицу слетались воробьи, куры начали кудахтать в птичниках. Не дойдя нескольких ярдов до дома, Фарфрэ увидел, как дверь тихонько отворилась и служанка, подняв руку, сняла с дверного молотка тряпку, которой он был обмотан, чтобы приглушать стук. Хенчард перешел на другую сторону, вспугнув с соломы на мостовой лишь двух-трех воробьев — в этот ранний час они почти не опасались людей.
— Зачем это вы? — спросил Хенчард служанку.
Она обернулась, немного удивленная его появлением, и помедлила с ответом. Узнав Хенчарда, она сказала:
— Теперь можно стучать как угодно. Она уже больше ничего не услышит.
Глава XLI
Хенчард вернулся домой. Утро уже наступило; он зажег огонь в камине и с каким-то отсутствующим выражением лица сел подле него. Вскоре послышались приближающиеся к дому легкие шаги; кто-то вошел в коридор и тихонько постучал в дверь. Лицо у Хенчарда посветлело, когда он догадался, что это Элизабет. Она вошла в комнату бледная и печальная.
— Вы слышали? — спросила она. — Миссис Фарфрэ!.. Она… умерла. Да, да… около часа назад!
— Я знаю, — отозвался Хенчард. — Я только что оттуда. Какая ты добрая, Элизабет, что пришла мне сказать. Ты, наверное, совсем выбилась из сил после бессонной ночи. Побудь у меня здесь сегодня. Пойди полежи в той комнате: когда завтрак будет готов, я тебя позову.
Девушка согласилась, чтобы сделать ему удовольствие, да ей и самой это было приятно — ведь она была так одинока, что его неожиданная ласковость вызвала в ней удивление и благодарность; и она легла в соседней комнате, на ложе, сооруженное Хенчардом из скамьи. Она слышала, как он ходит, приготовляя завтрак, но думала главным образом о Люсетте, которая умерла, когда жизнь ее была так полна, так согрета радостной надеждой на материнство, и эта смерть казалась девушке страшной неожиданностью. Вскоре она уснула.
Тем временем в соседней комнате ее отчим уже приготовил завтрак, но, увидев, что она спит, не стал ее будить; он ждал, глядя на огонь, и с такой хозяйственной заботливостью не давал чайнику остыть, как если бы Элизабет-Джейн сделала ему честь, оставшись у него. Сказать правду, он очень изменился по отношению к ней; он уже начал мечтать о будущем, озаренном ее дочерней любовью, как будто в ней одной было его счастье.
От этих размышлений его оторвал новый стук в дверь; Хенчард встал и открыл ее, недовольный тем, что кто-то пришел к нему сейчас, когда ему никого не хотелось видеть. На пороге стоял дородный мужчина, во внешности которого и манере держать себя было что-то чуждое, непривычное для кестербриджца; человек, побывавший в заморских странах, сказал бы про него, что он приехал из какой-нибудь колонии. Это был тот самый незнакомец, который расспрашивал о дороге в харчевне «Питеров палец». Хенчард поздоровался с ним кивком головы и устремил на него вопросительный взгляд.
— Доброе утро, доброе утро, — сказал незнакомец с жизнерадостной приветливостью. — Вы мистер Хенчард?
— Он самый.
— Так, значит, я застал вас дома… прекрасно. Дела надо делать утром — вот мое мнение. Можно мне сказать вам несколько слов?
— Пожалуйста, — ответил Хенчард, приглашая его войти.
— Вы меня не помните? — спросил гость, усаживаясь.
Хенчард равнодушно посмотрел на него и покачал головой.
— Да… может быть, и не помните. Моя фамилия Ньюсон.
Лицо у Хенчарда помертвело, глаза погасли. Его собеседник не заметил этого.
— Эту фамилию я хорошо знаю, — проговорил наконец Хенчард, глядя в пол.
— Не сомневаюсь. Дело в том, что я вас разыскивал целых две недели. Я высадился в Хевенпуле и проезжал через Кестербридж по пути в Фалмут, но когда я прибыл туда, мне сказали, что вы уже несколько лет живете в Кестербридже. Я повернул обратно и, долго ли, коротко ли, приехал сюда на почтовых всего десять минут назад. Мне сказали: «Он живет около мельницы». Вот я и пришел сюда. Теперь… насчет той сделки, что мы с вами заключили лет двадцать назад — я по этому поводу и зашел. Странная это вышла история. Я тогда был молод, и, пожалуй, чем меньше об этом говорить, тем лучше.
— Странная, вы сказали? Хуже, чем странная. Я даже не могу сказать, что я тот самый человек, с которым вы тогда столкнулись. Я был не в своем уме, а ум человека — это он сам.
— Мы были молоды и легкомысленны, — сказал Ньюсон. — Однако я пришел не за тем, чтобы спорить, а чтобы поправить дело. Бедная Сьюзен… необычная судьба ей выпала на долю.
— Да.
— Она была добрая, простая женщина. Не было у нее, как говорится, ни острого ума, ни особой сметки… а жаль.
— Это верно.
— Как вам, вероятно, известно, она была так наивна, что считала себя в какой-то мере связанной этой продажей. И если ей пришлось жить во грехе, то сама она в этом была так же не виновата, как святой в облаках.
— Знаю, знаю. Я в этом тогда же убедился, — сказал Хенчард, по-прежнему глядя в сторону. — Это-то меня и терзает. Если бы она правильно понимала жизнь, она никогда бы не рассталась со мной. Никогда! Но можно ли было ожидать, что она поймет? Разве она получила образование? Никакого. Она умела подписать свое имя — вот и все.
— Да, а когда дело было уже сделано, у меня не хватило духу разъяснить ей все это, — сказал бывший матрос. — Я думал — и, пожалуй, не без оснований, — что со мной она будет счастливее. Она действительно была довольно счастлива, и я решил не выводить ее из заблуждения до самой ее смерти. Ваша девочка умерла; Сьюзен родила другую, и все шло хорошо. Но вот настал час, — попомните мои слова, такой час обязательно когда-нибудь да настает, — настал час (это было вскоре после того, как мы все трое вернулись из Америки), когда кто-то, кому она рассказала свою историю, объяснил ей, что мои притязания на нее недействительны, и посмеялся над нею за то, что она признает мои права. После этого она уже не могла чувствовать себя счастливой со мной. Она все чахла и сохла, вздыхала и тосковала. Она сказала, что мы должны расстаться, и тут встал вопрос о нашей дочери. Один человек посоветовал мне, как поступить, и я послушался его совета, поняв, что так будет лучше. Я расстался с нею в Фалмуте и ушел в море. Когда мы были уже далеко, в Атлантическом океане, разразился шторм, и впоследствии разнесся слух, что почти вся наша команда, я в том числе, была снесена волной в море и погибла. Однако я добрался до Ньюфаундленда и там стал думать, что мне делать. «Раз уж я здесь, надо мне тут и остаться, — решил я. — Она теперь настроена против меня, и, значит, я сделаю ей добро, если заставлю ее поверить, что я погиб, — вот как я тогда думал. — Пока она считает меня живым, она будет несчастна, а если убедится, что я умер, она вернется к мужу, и у ребенка будет родной дом». В Англию я возвратился только месяц назад и здесь узнал, что Сьюзен действительно ушла к вам с моей дочерью. В Фалмуте мне сказали, что Сьюзен умерла. А моя Элизабет-Джейн, где она?
— Тоже умерла, — проговорил Хенчард твердо. — Неужели вы об этом не слышали?
Моряк вскочил и нервно зашагал взад и вперед по комнате.
— Умерла! — проговорил он негромко. — Так на что мне теперь мои деньги?
Хенчард не ответил и покачал головой, как будто ответа на этот вопрос следовало ожидать не от него, а от самого Ньюсона.
— Где ее похоронили? — спросил Ньюсон.
— Рядом с матерью, — ответил Хенчард таким же спокойным тоном.
— Когда она умерла?
— Больше года назад, — ответил Хенчард без запинки.
Моряк стоял молча. Хенчард не отрывал глаз от пола.
Наконец Ньюсон сказал:
— Выходит, я зря сюда приехал. Самое лучшее мне отправиться обратно! И поделом мне. Больше я не буду вас беспокоить.
Хенчард слышал удаляющиеся шаги Ньюсона на посыпанном песком полу, слышал, как он машинально поднимает щеколду, медленно открывает и закрывает дверь, словно человек, обманутый в своих ожиданиях и удрученный; но он не повернул головы. Тень Ньюсона мелькнула за окном. Он скрылся из виду.
Тогда Хенчард, с трудом веря, что все это был не сон, поднялся, ошеломленный своим поступком. Он совершил его непроизвольно, поддавшись первому побуждению. Зародившееся в нем уважение к Элизабет-Джейн, новые надежды на то, что в его одиночестве она станет для него приемной дочерью, которой можно гордиться как родной, — а ведь сама она по-прежнему считала себя его дочерью, — все это, стимулированное неожиданным появлением Ньюсона, вылилось в жадное желание сохранить ее для себя одного; таким образом, внезапно возникшая опасность потерять ее побудила его глупо, по-детски, солгать, не думая о последствиях. Он ждал, что его начнут расспрашивать и, прижав к стене, через пять минут сорвут с него маску; но вопросов не последовало. Однако их, конечно, не миновать; Ньюсон ушел ненадолго. Он наведет справки в городе и все узнает, а потом вернется, проклянет его, Хенчарда, и увезет с собой его последнее сокровище!
