Франц Кафка - Замок
К. наблюдал за всем этим не только с любопытством, но и с живейшим участием. Он чувствовал себя здесь, в самой гуще событий, почти уютно, оглядывался по сторонам и с интересом — хотя и на почтительном отдалении — следовал за слугами, которые, впрочем, уже не раз неодобрительно и строго на него оборачивались, и смотрели исподлобья, и губы кривили, но он все равно за ними шел и глаз не мог оторвать от их важной работы. Работа, впрочем, продвигалась чем дальше, тем бестолковей, то ли в списках было напутано, то ли слуги нужные папки находили не сразу, то ли господ еще что-то не устраивало, — как бы там ни было, некоторые бумаги явно попадали не по назначению, и приходилось их перераспределять, тележка в этом случае отъезжала назад, и через приоткрывшуюся дверную щелку начинались переговоры о возвращении документов. Переговоры и сами по себе были делом нелегким, однако нередко случалось так, что, едва возникала сама надобность в возвращении, как именно те двери, которые совсем недавно пребывали в живейшем движении, теперь оказывались неумолимо и наглухо закрытыми, словно знать ни о чем не желали. Тогда только и начинались настоящие трудности. Тот, кто считал себя вправе претендовать на недостающие документы, просто изводился от нетерпения, поднимал у себя в комнате невероятный шум, хлопал в ладоши, топотал ногами, а главное, поминутно подбегал к дверной щелке и выкрикивал в коридор номер требуемой папки. В таких случаях тележка нередко вовсе оставалась без присмотра. Один слуга шел увещевать нетерпеливого буяна, другой перед закрытой дверью вел осадные бои за возвращение документов. Обоим приходилось несладко. Не перестававший изводиться и требовать обездоленный чиновник от попыток увещевания часто и вовсе впадал в неистовство, слушать пустопорожние речи слуги ему было что нож острый, ему не утешения требовались, а документы, один из господ, вне себя от ярости, даже выплеснул на слугу через дверную щель целый таз воды. Второй слуга был, очевидно, рангом повыше, но ему приходилось еще трудней. Если обладатель требуемых бумаг вообще снисходил до переговоров, начинались длительные препирательства, в ходе которых слуга ссылался на свои списки, а чиновник на свои заметки, но также и в особенности как раз на те документы, которые ему надлежало вернуть и которые он покамест цепко укрывал в руках, чтобы даже уголок или краешек плотоядному взгляду слуги ненароком не показался. В поисках новых доказательств слуге тогда либо приходилось спешить обратно к тележке, которая тем временем по наклонному полу коридора потихоньку сама собой откатывалась назад, либо идти к обделенному документами господину, излагать там доводы нынешнего владельца и выслушивать новые возражения претендента. Тянулись подобные переговоры очень долго, покуда стороны наконец не приходили к соглашению; к примеру, если выяснялось, что произошла путаница, один из господ просто отдавал часть бумаг и получал в качестве возмещения другие, но бывало и иначе, иной бедняга в конце концов лишался всех документов до последнего, то ли доводы слуги загоняли его в тупик, то ли изнурительные переговоры отнимали все силы, в таких случаях он, впрочем, все равно папки в руки слуге не отдавал, а в порыве отчаяния вышвыривал их за дверь, да с такой силой, что завязки рвались и бумаги разлетались по всему коридору, слугам тогда немалого труда стоило их подобрать и снова привести в порядок. Но все это были более или менее пустяки в сравнении с настоящей бедой, а именно когда слуга на свои просьбы о возвращении документов не получал вовсе никакого ответа и, стоя перед закрытой дверью, просил, заклинал, умолял, зачитывал из своего списка, ссылался на предписания, но все понапрасну, из комнаты не доносилось ни звука, а войти туда без разрешения он, судя по всему, не имел права. Тогда даже этого безупречного слугу иной раз покидало самообладание, он шел к своей тележке, сокрушенно усаживался на стопки папок, утирал пот со лба и какое-то время вовсе ничего не делал, только сидел и беспомощно ногами болтал. Между тем интерес к происходящему был вокруг чрезвычайный, отовсюду долетали шепотки и шушуканье, мало какая дверь оставалась в покое, а сверху, в проеме между стенками и потолком, за ходом событий наблюдали странные, почему-то почти целиком закутанные платками физиономии, тоже ни секунды не желая задержаться на месте, — они то появлялись над стенкой, то исчезали. Посреди этого смятения К. успел заметить, что дверь Бюргеля все время оставалась закрыта, хотя слуги с тележкой эту часть коридора уже миновали, причем Бюргелю никаких папок не досталось. Конечно, может, он все еще спит, что, впрочем, при таком шуме свидетельствовало о поистине богатырском сне, но почему он никаких бумаг не получил? Лишь очень немногие комнаты, вдобавок, судя по всему, явно без жильцов, оказались обойдены подобным образом. Зато в комнате Эрлангера уже воцарился новый, особенно неспокойный постоялец, не иначе он Эрлангера среди ночи из номера буквально выжил; с холодными, самоуверенными манерами Эрлангера подобное представление вязалось плохо, однако то, что Эрлангеру пришлось дожидаться К. на пороге, позволяло и такую мысль по крайней мере допустить.
От всех этих побочных наблюдений К. вскорости снова и снова возвращался к слуге. Воистину, ничего из того, что К. приходилось здесь вообще слышать о слугах, об их нерадивости, высокомерии, об их сытом и беззаботном житье-бытье, об этом слуге ну никак сказать было нельзя. Бывают, значит, и среди слуг исключения, а точнее, наверное, есть и среди них свои разные группы, ибо здесь, как заметил К., между всеми существуют какие-то особые ранги и различия, о каких он прежде и отдаленно понятия не имел. В этом слуге К. особенно нравилась его неуступчивость. В борьбе с упрямыми комнатушками — К. очень часто казалось, что это именно борьба с комнатами, ведь обитателей он почти не видел, — он и не думал сдаваться. Да, иногда он уставал — а кто бы не устал? — но, уже вскоре отдохнув, спрыгивал с тележки и, стиснув зубы, бесстрашно шел в очередную атаку на неприятельскую дверь. Случалось, что наступление его и дважды, и трижды бывало отбито, причем весьма простым способом, одним только иезуитским молчанием, но он все равно не желал признавать себя побежденным. Убедившись, что атакой в лоб ничего не добиться, он прибегал к другим способам, к примеру, сколько мог судить К., решал взять противника хитростью. Тогда он для вида оставлял дверь в покое, позволяя ей, так сказать, до конца израсходовать арсенал молчания, а сам тем временем занимался другими дверьми, но немного погодя возвращался, подзывал второго слугу и начинал вместе с ним, причем нарочито деятельно и шумно, выкладывать у порога злополучной двери кипы бумаг, словно в его намерениях все переменилось и теперь он должен не забрать у господина за дверью какие-то документы, а, совсем наоборот, добавить ему новые. Проделав все это, он шел дальше, не спуская, однако, с пресловутой двери глаз, и, когда господин, как это обычно не замедляло случиться, уже вскоре осторожно приоткрывал дверь, чтобы втянуть в комнату вожделенные папки, слуга в два прыжка подлетал к двери и, просунув мысок ботинка в щель, вынуждал обитателя по крайней мере вступить с ним в переговоры лицом к лицу, что в конечном счете обычно все-таки приводило к более или менее взаимоприемлемому решению. Если же уловка не срабатывала или если он считал подобный способ для данной двери неподходящим, он заходил совсем с другого конца. Тогда основные усилия сосредоточивались на господине, который заявлял притязания на документы. Отодвинув плечом товарища — тот, похоже, вообще работал без выдумки, машинально и явно был у напарника лишь на подхвате, — он шепотом, с таинственным видом, глубоко просунув голову в дверь, начинал уговаривать господина сам — вероятно, сулил особенно большие порции на будущее, а другого господина обещал при ближайшей раздаче бумаг примерно наказать за упрямство, по крайней мере, он то и дело указывал на дверь этого господина и нехорошо смеялся, насколько вообще в силах был смеяться при такой-то усталости. Но были и такие случаи — один, два, не больше, — когда он вроде бы от дальнейшей борьбы вовсе отказывался, однако и тут у К. сложилось впечатление, что отказ скорее притворный или, по крайней мере, по обоснованным причинам, ибо тогда слуга спокойно двигался дальше, терпеливо снося шум, поднятый обделенным господином, и даже на него не оглядываясь, только время от времени мучительно закрывая глаза, — тут-то и становилось видно, до какой степени он от этого шума страдает. Постепенно и обиженный господин успокаивался: как мало-помалу переходит во все более редкие всхлипывания детский плач, так стихали понемногу и его крики, однако и после наступления полной тишины за дверью нет-нет да и раздавался вдруг короткий вопль, или сама дверь ненадолго приотворялась, чтобы тотчас захлопнуться. Как бы там ни было, выяснялось, что и в этом случае слуга, вероятно, действовал совершенно правильно. В конце концов остался только один постоялец, который все никак не желал успокоиться, он надолго замолкал, но лишь чтобы собраться с силами, после чего принимался орать пуще прежнего. Не вполне было ясно, с чего он так надрывается и чем недоволен, может, распределение документов было тут вовсе ни при чем.
