Джейн Остен - Мэнсфилд-парк
Крофорд появился на другой день, и в связи с возвращением Эдмунда сэр Томас счел себя более чем вправе пригласить его остаться отобедать; нельзя было не оказать ему этой чести. Крофорд, разумеется, остался, и у Эдмунда был прекрасный случай наблюдать, как он спешит завоевать Фанни и в какой мере сулит надежду ее ответное поведение; и так мала была эта мера, так мала, что он готов был изумиться упорству друга, — ведь только смущенье Фанни и могло внушить какую-то надежду, и, уж если не на ее смятение, ни на что другое надеяться не приходилось. Фанни стоила упорства Крофорда; по мненью Эдмунда, она стоила величайшего терпения, любого душевного усилия, но при этом он не представлял, что сам мог бы продолжать добиваться какой-либо женщины, если б в глазах ее, как сейчас в глазах Фанни, не прочел ничего, что поддержало бы его мужество. Он очень хотел надеяться, что Крофорд видит ясней; и это было самое утешительное заключение, к которому он пришел, наблюдая за ними перед обедом, во время обеда и после него.
Вечером несколько обстоятельств показались ему более обнадеживающими. Когда они с Крофордом вошли в гостиную, его матушка и Фанни с таким молчаливым усердием занимались своим рукодельем, будто ни до чего другого им и дела не было. Эдмунд не смог не заметить вслух, что обе они, видно, наслаждаются совершенным покоем.
— Мы не все время были так молчаливы, — отвечала леди Бертрам. — Фанни читала мне и отложила книгу, только когда услыхала ваши шаги. — На столе и вправду лежала книга, которую, похоже, только-только закрыли, том Шекспира. — Она мне часто читает из этих книг. И как раз читала за этого… Как бишь его зовут, Фанни?.. когда услыхала ваши шаги.
Крофорд взял книгу.
— Ваша светлость, я был бы счастлив дочитать за него, — сказал он. — Я тотчас найду это место. — И, осторожно дав книге раскрыться там, где листы распались сами собой, он вправду нашел нужное место или другое, за одну-две страницы от него, достаточно близко, чтоб удовлетворить леди Бертрам, которая, едва он назвал кардинала Уолси, сказала, что это и есть тот самый монолог. Фанни ни взглядом, ни словом не помогла Крофорду, не произнесла ни звука за или против. Она вся ушла в свое рукоделье. Казалось, она решила ничем другим не интересоваться. Но у ней был слишком хороший вкус. Она не выдержала и пяти минут, поневоле начала слушать; Крофорд читал превосходно, и она поистине наслаждалась хорошим чтением. К хорошему чтению она, однако ж, была приучена давно; прекрасно читал дядюшка, кузины и кузены, в особенности Эдмунд; но чтение Крофорда отличалось поразительным разнообразием, ничего подобного ей еще слушать не доводилось. Король, королева, Бэкингем, Уолси, Кромвель12 — он читал за всех по очереди; со счастливым уменьем, со счастливою силою догадки он всякий раз ухитрялся напасть на самую лучшую сцену либо на самый лучший монолог любого из них; и что бы ни следовало выразить — достоинство или гордыню, нежность или угрызения совести, — все удавалось ему превосходно. Он читал как истинный артист. Его игра в их театре впервые показала Фанни, какое наслаждение может доставить пьеса, и сейчас чтение оживило в памяти тогдашнюю его игру; пожалуй, даже принесло еще большее наслаждение, оттого что было неожиданно и не вызывало неприятного чувства, какое она испытывала, видя его на сцене с мисс Бертрам.
Эдмунд замечал, что Фанни слушает и все больше обращается в слух, и ему забавно и приятно было видеть, как все медленнее движется у ней в руках иголка, которая поначалу, казалось, поглощала все ее внимание; как выпала она у ней из рук, а Фанни не шелохнулась, и, наконец, как глаза, которые весь день так старательно избегали Крофорда, устремлялись на него, устремлялись подолгу, но наконец притянули его ответный взгляд, и тогда книга была закрыта, а чары разрушены. Фанни тотчас опять ушла в себя, залилась румянцем и с величайшим усердием принялась за вышиванье; он этого было довольно, чтобы вселить в Эдмунда радость за друга, и, когда он сердечно того благодарил, он горячо надеялся, что выражает и тайные чувства Фанни.
— Должно быть, это ваша любимая пьеса, — сказал он. — Вы так читали, словно хорошо ее знаете.
— С этого часу она, без сомненья, станет моей любимой, — отвечал Крофорд. — Но не думаю, чтоб я держал в руках том Шекспира с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать. Я однажды видел на сцене «Генриха восьмого»… или слышал об этом от кого-то… сейчас уже не уверен. Но мы ведь сами не знаем, как знакомимся с Шекспиром. Для англичанина он — неотъемлемая часть души. Его мысли, его красоты растворены в самом нашем воздухе, и мы повсюду соприкасаемся с ними, бессознательно их впитываем. Всякий человек, если он не совсем глуп, открыв Шекспирову пьесу на любой странице, тотчас проникнется ее мыслью.
— Все мы, без сомненья, в какой-то мере знакомы с Шекспиром с малых лет, — сказал Эдмунд. — Прославленные места из его творений приводятся всеми авторами чуть не в каждой второй книге, какую мы открываем, и все мы говорим его словами, повторяем его сравненья, пользуемся его описаньями; но это совсем несхоже с тем, как донесли его суть вы. Знать из него отрывки и обрывки — это вполне обычно; знать его достаточно глубоко, пожалуй, не так уж необычно; но хорошо читать его вслух — это редкий талант.
— Я весьма польщен, сэр, — отвечал Крофорд и поклонился с насмешливой серьезностью.
Оба они бросили взгляд на Фанни, желая увидеть, нельзя ли и ее вызвать на похвалу, однако оба почувствовали, что ждать этого напрасно. Ее похвала заключалась в том внимании, с каким она слушала, этим и следует удовольствоваться.
А вот леди Бертрам выразила свое восхищенье, и притом не скупясь:
— Я будто в театре побывала, — сказала она. — Жаль, сэра Томаса тут не было.
Крофорд был чрезвычайно доволен. Если леди Бертрам, вовсе несведущая и ко всему равнодушная, могла это почувствовать, что ж тогда должна была почувствовать ее племянница, такая чуткая и просвещенная, — мысль эта возвышала его в собственных глазах.
— У вас, без сомненья, замечательные актерские способности, мистер Крофорд, — изрекла ее светлость несколько погодя. — И вот что я вам скажу, я думаю, вы рано или поздно заведете театр у себя дома в Норфолке. Я хочу сказать, когда там осядете. Непременно заведете. Я думаю, вы устроите театр у себя в доме в Норфолке.
— Вы думаете, сударыня? — живо отозвался он. — Нет, нет, никогда, ни в коем случае. Ваша светлость глубоко ошибается. Никакого театра в Эверингеме не будет! О нет! — И он посмотрел на Фанни с выразительной улыбкою, которая явно означала: «Эта особа ни за что не позволит завести в Эверингеме театр».
Эдмунд все это видел и видел, как решительно Фанни не желала понимать намек, она молчала, несомненно опасаясь уже самим голосом выдать всю меру своего возмущенья; а такое мгновенное осознание смысла Крофордовой улыбки, такое понимание намека скорее можно счесть благоприятным знаком, чем неблагоприятным.
Разговор о чтении вслух все еще продолжался. Говорили только оба молодых человека; стоя у камина, они беседовали о широко распространенном пренебреженье этим искусством, о полнейшем невнимании к нему во всякого рода школах для мальчиков, и потому естественно, а иной раз уже даже и неестественно, до какой степени мужчины, разумные и знающие мужчины оказываются неумелыми и неловкими, когда им приходится читать вслух; и Эдмунду и Крофорду доводилось видеть это, видеть ошибки и промахи, вызванные причинами второстепенными: неумением владеть голосом, передать смену настроений, выразительность, неумением предвидеть и оценить, и всему виной первая причина — невнимание к этому искусству и отсутствие привычки к нему с ранних лет, и Фанни опять слушала с увлечением.
— Даже в моей профессии и то сколь мало занимались искусством чтения! — с улыбкой сказал Эдмунд, — отчетливостью речи, ясным произношением. Однако ж я говорю скорее о прошлом, а не о сегодняшнем дне. Нынче повсюду господствует дух усовершенствования. Но когда слушаешь тех, кто был посвящен в сан двадцать, тридцать, сорок лет назад, понимаешь, что почти все они полагают, будто чтение это одно, а проповедь совсем другое. Нынче уже не так. Теперь об этом судят верней. Теперь понимают, что доходчивость самых важных истин зависит от того, насколько ясно и горячо они провозглашаются, и, кроме того, сейчас распространен более научный подход, больший вкус, большая требовательность к знанию, в каждой общине больше прихожан, которым кое-что на сей предмет известно и которые уже могут о нем судить и иметь собственное мнение.
С тех пор, как Эдмунд принял сан, он уже однажды служил в церкви, и, узнав о том, Крофорд забросал его вопросами касательно его ощущений и успеха проповеди; вопросы эти заданы были хотя и с живою дружеской заинтересованностью и пристрастием, но без того налета добродушного подшучиванья или неуместной веселости, какая, без сомненья, была бы оскорбительна для Фанни, — и Эдмунд отвечал с истинным удовольствием; а когда Крофорд поинтересовался, как, по его мнению, следует читать иные места службы, и высказал на этот счет собственное мнение, свидетельствующее, что он уже думал об этом прежде, Эдмунд слушал его со все большим удовольствием. Он понимал, что это и есть путь к сердцу Фанни. Ее не завоюешь добродушием в придачу ко всевозможным любезностям да остроумию или, уж во всяком случае, не скоро завоюешь без помощи понимания, чуткости и серьезного отношения к предметам серьезным.
