Виктор Гюго - Ган Исландец
— Но, дорогая моя, — отвѣчалъ молодой человѣкъ, растроганный слезами Этели, которыя осушалъ своими поцѣлуями: — развѣ ты уважаешь меня, предлагая мнѣ покинуть Этель, сдѣлаться клятвопреступникомъ, пожертвовать своей любовью для того, чтобы сохранить себѣ жизнь. Подумай, Этель, — добавилъ онъ, пристально смотря на нее, — могу ли я пожертвовать любовью, за которую пролью сегодня свою кровь?
Этель глубоко и тяжело вздохнула.
— Выслушай меня, Орденеръ, и не осуждай такъ поспѣшно. Быть можетъ я выказала болѣе твердости, на какую вообще способна слабая женщина… Изъ башни видѣнъ на крѣпостной площади эшафотъ, который воздвигаютъ для тебя. Ахъ, Орденеръ, ты не знаешь какое мучительное чувство тѣснитъ грудь при видѣ медленно готовящейся смерти того, кто унесетъ съ собою нашу жизнь! Графиня Алефельдъ, возлѣ которой сидѣла я, слушая какъ произносили надъ тобой смертный приговоръ, пришла ко мнѣ въ темницу. Спросивъ, хочу ли я спасти тебя, она указала на это ненавистное средство. Дорогой Орденеръ, мнѣ предстояло или разбить свою жизнь, отказавшись отъ тебя, потерявъ тебя навсегда, уступивъ другой Орденера, въ которомъ заключается все мое счастіе, или отдать тебя на казнь. Мнѣ предоставили на выборъ мое несчастіе и твою гибель: я не колебалась ни минуты.
Орденеръ восторженно поцѣловалъ руку этого ангела.
— И я не колеблюсь, Этель. Ты навѣрно не предлагала бы сохранить свою жизнь, женившись на Ульрикѣ Алефельдъ, если бы знала что привело меня къ смерти.
— Какъ! Что за тайна?..
— Позволь мнѣ, дорогая моя, сохранить ее и отъ тебя. Я хочу умереть, оставивъ тебя въ невѣденіи благословлять или ненавидѣть должна ты память обо мнѣ.
— Ты хочешь смерти! Ты ждешь смерти! Боже мой!.. И это горькая дѣйствительность… эшафотъ почти готовъ, ничто не въ силахъ спасти моего Орденера! Послушай, дорогой мой, посмотри на твою преданную рабыню; обѣщай выслушать меня безъ гнѣва. Скажи мнѣ, твоей Этели, какъ говорилъ бы передъ Богомъ, увѣренъ ли ты, что союзъ съ Ульрикой Алефельдъ не принесетъ тебѣ счастія?.. Точно ли ты увѣренъ въ этомъ, Орденеръ?.. Быть можетъ, даже навѣрно, она прекрасна, скромна, добродѣтельна, лучше той, за которую ты умираешь… Не отворачивай своего лица, дорогой мой; ты такъ благороденъ, такъ еще молодъ, чтобы сложить свою голову на плахѣ! Живя съ ней въ какомъ нибудь пышномъ городѣ, ты забудешь объ этой печальной темницѣ, забудешь обо мнѣ. Я согласна, чтобы ты изгналъ меня изъ своего сердца, даже изъ памяти, на все согласна. Только живи, оставь меня здѣсь одну, мнѣ суждено умереть. Повѣрь мнѣ, когда я узнаю, что ты въ объятіяхъ другой, тогда не будетъ тебѣ нужды безпокоиться обо мнѣ; я недолго буду страдать.
Она замолчала, рыданія душили ей горло. Между тѣмъ ея отчаянныя взоры умоляли Орденера принять жертву, отъ которой зависѣла ея жизнь.
— Довольно, Этель, — сказалъ Орденеръ: — я не хочу чтобы въ эту минуту ты произносила другія имена, кромѣ моего и твоего.
— И такъ, ты хочешь умереть!..
— Такъ нужно. За тебя я съ радостью пойду на эшафотъ, съ ужасомъ и отвращеніемъ поведу другую женщину къ алтарю. Ни слова болѣе, ты огорчаешь и оскорбляешь меня.
Этель рыдала, шепча:
— Онъ умретъ!.. Боже мой!.. Умретъ позорной смертью!
Осужденный возразилъ, улыбаясь:
— Повѣрь, Этель, моя смерть не такъ позорна, какъ жизнь, которую ты мнѣ предлагаешь.
Въ эту минуту взглядъ его, прикованный къ плачущей Этели, примѣтилъ старца въ священнической одеждѣ, который держался въ тѣни у входной двери.
— Что вамъ угодно? — съ досадой спросилъ Орденеръ.
— Сынъ мой, я пришелъ съ посланной отъ графини Алефельдъ. Вы не примѣтили меня и я ждалъ, пока вы обратите на меня вниманіе.
Дѣствительно, Орденеръ не видалъ ничего, кромѣ Этели, а Этель, увидѣвъ Орденера, забыла о своемъ спутникѣ.
— Я служитель церкви, назначенный, — началъ старикъ.
— Понимаю, — прервалъ его Орденеръ: — я готовъ.
Священникъ приблизился къ нему.
— Создатель готовъ выслушать тебя, сынъ мой.
— Святой отецъ, — сказалъ Орденеръ: — ваше лицо мнѣ знакомо. Мы уже гдѣ то встрѣчались.
Священникъ поклонился.
— Я тоже узнаю тебя, сынъ мой. Мы видѣлись въ башнѣ Виглы. Въ тотъ день мы оба дали примѣръ какъ мало вѣры заслуживаютъ слова человѣческія. Ты обѣщалъ мнѣ помилованіе двѣнадцати преступникамъ, а я не повѣрилъ твоему обѣщанію, не предполагая, что со мной говоритъ сынъ вице-короля; ты, сынъ мой, надѣясь на свою власть и свой санъ, далъ мнѣ это обѣщаніе, а между тѣмъ…
Орденеръ докончилъ мысль, которую не осмѣлился выразить Афанасій Мюндеръ.
— Я даже себѣ не могу исходатайствовать прощеніе. Вы правы, отецъ мой. Я слишкомъ мало думалъ о будущемъ и оно покарало меня, давъ мнѣ почувствовать превосходство своего могущества.
Священникъ потупилъ голову.
— Богъ всемогущъ, — промолвилъ онъ.
Потомъ съ состраданіемъ взглянувъ на Орденера, прибавилъ:
— Богъ милосердъ.
— Послушайте, святой отецъ, я хочу сдержать обѣщаніе, данное мною въ башнѣ Виглы. Когда я умру, отправьтесь въ Бергенъ къ моему отцу, вице-королю Норвегіи, и скажите ему, что послѣдняя милость, которой добивался его сынъ, состоитъ въ помилованіи вашихъ двѣнадцати преступниковъ. Я увѣренъ, что онъ уважитъ это ходатайство.
Слезы умиленія оросили лицо почтеннаго старца.
— Сынъ мой, душа твоя полна самыхъ высокихъ стремленій, если, гордо отвергая свое помилованіе, ты великодушно ходатайствуешь за другихъ. Я слышалъ твой отказъ и, хотя порицалъ опасную глубину человѣческой страсти, тронутъ былъ имъ до глубины души. Теперь я спрашиваю себя: undе sсеlus? Возможно ли, чтобы человѣкъ, подобящійся истинному праведнику, могъ запятнать себя преступленіемъ, за которое осужденъ?
— Отецъ мой, этой тайны не открылъ я этому ангелу, не могу открыть и тебѣ. Но вѣрьте, что не преступленіе повлекло за собой мое осужденіе.
— Какъ? Объяснись, сынъ мой.
— Не разспрашивайте меня, — отвѣтилъ молодой человѣкъ съ твердостью, — позвольте мнѣ унести съ собой въ могилу тайну моей смерти.
— Этотъ юноша не можетъ быть преступенъ, — прошепталъ священникъ.
Взявъ съ груди черное распятіе, онъ возложилъ его на глыбу гранита, грубо высѣченную въ видѣ алтаря и прислоненную къ сырой стѣнѣ тюрьмы. Возлѣ распятія онъ поставилъ маленькій желѣзный свѣтильникъ, который принесъ съ собой, и раскрылъ Библію.
— Молись и размышляй, сынъ мой. Черезъ нѣсколько часовъ я возвращусь… Идемъ, дитя мое, — прибавилъ онъ, обращаясь къ Этели, которая молча слушала разговоръ Орденера съ священникомъ: — пора оставить узника. Время идетъ….
Этель поднялась радостная и спокойная; взоры ея блистали небеснымъ блаженствомъ…
— Отецъ мой, я не могу теперь слѣдовать за вами. Сперва вы должны соединить на вѣки Этель Шумахеръ съ ея супругомъ Орденеромъ Гульденлью.
Она взглянула на Орденера.
— Если бы ты былъ еще могущественъ, славенъ и свободенъ, дорогой мой, въ слезахъ я удалилась бы отъ тебя… Но теперь, когда моя злополучная судьба не можетъ принести тебѣ несчастія; когда ты, подобно мнѣ, томишься въ темницѣ, обезславленъ, угнетенъ; теперь, когда ты готовишься къ смерти, я осмѣливаюсь надѣяться, что ты удостоишь взять себѣ подругой смерти ту, которая не могла быть подругой твоей жизни. Не правда ли ты любишь меня, ты не станешь сомнѣваться ни минуты, что я умру вмѣстѣ съ тобой?
Осужденный упалъ къ ея ногамъ, цѣлуя подолъ ея платья.
— Отецъ мой, — продолжала она: — вы должны заступить мѣсто нашихъ родителей. Пусть будетъ эта темница храмомъ, этотъ камень алтаремъ. Вотъ мое кольцо, мы на колѣняхъ предъ Богомъ и вами. Благословите насъ и святыя слова Евангелія пусть соединятъ навѣки Этель Шумахеръ съ ея Орденеромъ Гульденлью.
Оба преклонили колѣни передъ священникомъ, смотрѣвшимъ на нихъ съ умиленіемъ и жалостію.
— Дѣти мои, о чемъ вы просите?
— Святой отецъ, — сказала молодая дѣвушка: — время дорого. Богъ и смерть ждутъ насъ.
Иногда встрѣчаешь силу непреодолимую, волю, которой повинуешься безпрекословно, какъ будто въ ней есть что-то сверхъестественное. Священникъ со вздохомъ возвелъ глаза къ небу.
— Да проститъ мнѣ Господь, если слабость моя преступна! Вы любите другъ друга и вамъ недолго еще остается любить на землѣ, не думаю, чтобы я преступалъ свою власть, узаконяя вашу любовь.
Торжественный обрядъ совершился. Священникъ далъ послѣднее благословеніе брачующимся, которыхъ соединилъ навѣки.
Лицо осужденнаго оживлено было горестной отрадой; можно было сказать, что теперь только сталъ онъ чувствовать горечь смерти, извѣдавъ блаженство бытія. Черты лица его подруги дышали простотой и величіемъ; она была скромна, какъ юная дѣвственница, и почти горделива какъ молодая супруга.
