Эрих Ремарк - Возлюби ближнего своего
Наконец он остановился перед большим белым зданием и минуту стоял в нерешительности, уставившись на широкий подъезд и бесконечные ряды окон, этаж за этажом. «Где-то там… Но, может быть, ее уже нет?» Он крепко сжал зубы и вошел.
– Я хотел бы узнать, когда у вас приемные часы? – спросил он в справочном бюро.
– В каком отделении? – спросила сестра.
– Не знаю. Я пришел первый раз.
– К кому?
– К фрау Марии Штайнер.
Штайнер на мгновение удивился тому безразличию, с каким сестра перелистывала толстый журнал. Он думал, что после того, как он назовет имя, или рухнет вся эта белая комната, или сестра вскочит и крикнет кого-нибудь – вахтера или полицейского.
Сестра продолжала листать журнал.
– К больным первого отделения можно пройти в любое время, – сказала она, все еще листая книгу.
– Она не в первом отделении, – ответил Штайнер. – Может быть, в третьем.
– В третье отделение можно пройти с трех до пяти… Как ее имя? – снова спросила она.
– Штайнер. Мария Штайнер… – У него внезапно пересохло в горле. Он уставился на хорошенькое кукольное личико сестры, словно ожидая, что она сейчас вынесет ему смертный приговор. Скажет: «Умерла».
– Мария Штайнер, – наконец сказала сестра. – Второе отделение. Палата 505, шестой этаж. Впуск с трех до шести.
– Пятьсот пять… Большое спасибо, сестра.
– Пожалуйста.
Штайнер продолжал стоять. В этот момент зазвонил телефон, и сестра сняла трубку.
– У вас есть еще ко мне вопросы? – спросила она Штайнера.
– Она еще жива?
Сестра отложила телефонную трубку, хотя в ней уже квакал чей-то металлический голос, словно это был не телефон, а зверь, и снова заглянула в книгу.
– Жива, – сказала она. – Иначе против ее имени в журнале стояла бы пометка. Об умерших нам сообщают сразу же.
– Спасибо.
Штайнеру очень хотелось спросить, не сможет ли он пройти в отделение прямо сейчас, но он удержался. Он побоялся, что поинтересуются причиной этого, а ему нужно было быть как можно незаметнее. Он повернулся и ушел.
Он бесцельно бродил по улицам, описывая круги вокруг больницы. «Жива, – думал он. – О, боже, она еще жива!» Потом внезапно его охватил страх, что его может на улице кто-нибудь признать, и он отыскал заброшенную пивнушку, чтобы скоротать там время. Он заказал обед, но не мог проглотить ни ложки.
Кельнер был неприятно удивлен.
– Не нравится?
– Нравится. Обед вкусный. Но сперва принесите мне рюмку вишневки.
Он заставил себя съесть весь обед. Потом попросил принести ему газету и сигареты и сделал вид, что читает. Вернее, он пытался читать, но ничего не доходило до его сознания. Он сидел в тускло освещенном помещении, где пахло пищей и пролитым выдохшимся пивом, и переживал самые ужасные часы своей жизни. Ему казалось, что Мария умирает как раз сейчас, в эти часы, он слышал ее отчаянные крики, призывавшие его, видел ее лицо, залитое предсмертным потом, и продолжал сидеть на стуле, словно налитый свинцом, – с шуршащей газетой перед глазами и крепко сжав зубы, чтобы не застонать, не вскочить, не убежать. Ползущая стрелка, стрелка его часов, была рукой судьбы, затормозившей его жизнь и чуть не задушившей его своей медлительностью.
Наконец он положил газету и поднялся. Кельнер, прислонившись к стойке, ковырял в зубах. Увидев, что посетитель поднялся, он подошел к нему.
– Хотите расплатиться?
– Пока нет, – ответил Штайнер. – Дайте мне еще рюмку вишневки.
– Слушаюсь… – Кельнер наполнил рюмку.
– Налейте и себе.
– Это можно.
Кельнер налил полную рюмку и взял ее двумя пальцами.
– За ваше здоровье!
– Да, – повторил Штайнер. – За здоровье!
Они выпили и поставили рюмки на стойку.
– Вы играете в бильярд? – спросил Штайнер.
Кельнер взглянул на стол, обитый темно-зеленым сукном и стоявший посреди комнаты.
– Немного.
– Сыграем партию?
– Что ж, можно. Вы хорошо играете?
– Давно не играл. Если хотите, сперва сыграем пробную.
– Идет.
Они натерли кий мелом и разыграли несколько шаров. Потом начали играть. Выиграл Штайнер.
– Вы играете получше, – сказал кельнер. – Вы должны дать мне десять очков форы.
– Хорошо.
«Если я выиграю эту партию, все будет хорошо, – подумал Штайнер. – Она еще будет жива, я увижу ее, и она, может быть, еще поправится».
Он играл сосредоточенно и выиграл.
– Теперь я дам вам двадцать очков форы, – сказал он. Эти двадцать очков означали жизнь, здоровье и бегство из Германии вместе с женой, а стук белых бильярдных шаров казался щелканьем замка судьбы. Партия была упорной. Кельнер серией удачных ударов почти добрался до нужного числа. Ему не хватало всего двух очков, и в этот момент он промазал. Штайнер взял кий и стал примериваться для удара. Перед глазами мерцали искры, несколько раз он должен был делать передышку, но затем, ни разу не промазав, он довел игру до конца.
– Отлично сыграно! – похвалил его кельнер.
Штайнер с благодарностью кивнул ему и посмотрел на часы. Было начало четвертого. Он быстро расплатился и вышел.
Он поднялся по ступенькам, крытым линолеумом, и почувствовал, что весь дрожит. Неестественно мелкая и частая дрожь охватила все его тело. Длинный коридор извивался и колебался, а потом вдруг появилась белая дверь, она приблизилась – пятьсот пять.
Он постучал. Никто не ответил. Он постучал еще раз. От страха перед неизвестностью он почувствовал спазмы в желудке и открыл дверь.
Маленькая комнатка была залита лучами послеполуденного солнца – словно мирный островок из какого-то другого мира, и казалось, что рвущееся вперед, звенящее время не имело больше никакой власти над бесконечно тихой фигуркой, лежавшей на кровати и смотревшей на Штайнера. Тот немного покачнулся, и шляпа выпала из его руки. Он хотел нагнуться и поднять ее, но внезапно сзади его словно что-то ударило, и, не отдавая себе отчета, что делает, он опустился на колени перед кроватью и беззвучно затрясся в лихорадочной дрожи – он вернулся.
Глаза женщины долго и спокойно смотрели на него. Потом в них появились искорки беспокойства. Кожа на лбу вздрогнула, а губы зашевелились. Теперь уже в глазах горел страх. Рука, неподвижно лежавшая на одеяле, поднялась, словно хотела удостовериться и пощупать то, что видели глаза.
– Это я, Мария, – произнес Штайнер.
Женщина попыталась приподнять голову. Глаза ее бегали по его лицу, которое находилось уже совсем близко.
– Успокойся, Мария, это я, – сказал Штайнер. – Я приехал.
– Йозеф… – прошептала женщина.
Штайнер вынужден был опустить голову. Слезы заполнили его глаза. Он закусил губу и проглотил комок, подступивший к горлу.
– Это я, Мария. Я вернулся к тебе.
– Если они тебя найдут… – прошептала жена.
– Они меня не найдут. Не смогут найти. Я останусь здесь. Я могу остаться у тебя.
– Дотронься до меня, Йозеф… Я должна почувствовать, что ты рядом. Видеть – я тебя часто видела…
Он взял ее легкую руку с голубыми прожилками в свои и поцеловал. Потом наклонился над ней и приложил свой губы к ее губам, усталым и уже далеким. Когда он поднялся, глаза ее были полны слез. Она тихо качнула головой, и капли полились с лица, словно дождь.
– Я не думала, что ты приедешь… Но я все время ждала тебя.
– Теперь я буду рядом…
Она попыталась его оттолкнуть.
– Тебе нельзя здесь оставаться! Ты должен уехать. Ты не представляешь себе, что здесь было. Ты сейчас же должен уехать! Уезжай, Йозеф!
– Это не опасно.
– Нет, опасно. Мне лучше знать. Я тебя повидала, а теперь – уезжай! Долго я не проживу. А умереть я могу и без тебя.
– Я устроил все так, что могу остаться у тебя, Мария. Сейчас многих амнистируют, под амнистию попаду и я.
Она недоверчиво взглянула на него.
– Это правда, – продолжал он. – Клянусь тебе, Мария. Пусть никто не знает, что я здесь. Но ничего страшного не случится, если об этом и узнают.
– Я ничего не скажу, Йозеф. Я никогда ничего не говорила.
– Я знаю, Мария. – Его словно обдало теплой волной. – Ты развелась со мной?
– Нет… Не смогла этого сделать, и не сердись на меня.
– Я хотел этого ради тебя. Тебе было бы гораздо легче жить.
– Мне не было трудно. Мне помогали. Помогли получить и эту палату… Когда я одна, ты чаще бываешь рядом со мной.
Штайнер посмотрел на нее. Лицо ее стало как-то меньше, осунулось, а кожа была изжелта-бледной, восковой, с голубыми тенями. Шея стала хрупкой и тонкой, резко выделялись ключицы. Даже глаза были затуманены, а губы бесцветны… Только волосы блестели и сверкали. В лучах послеполуденного солнца они казались золотисто-багряным венком, резко контрастировавшим с маленьким, как у ребенка, телом, которое уже почти не в силах было подняться.
