Под маской - Фрэнсис Скотт Фицджеральд
— А головы они, наверное, на ночь снимают вместе со шлемами, — шепотом заметил он. — Но что касается нас с тобой, Уизел, так мы свои всегда носим на плечах.
— Да будь ты проклят, — яростно воскликнул Уизел. — Я знаю, что ты подлец, но даже половины того, что я услышал здесь, хватит, чтобы понять, что ты такая дрянь, что у меня руки чешутся проломить твой череп.
Обладатель легких туфель уставился на него, удивленно моргая.
— Во всяком случае, — сказал он спустя некоторое время, — я нахожу, что в таком положении разговор о моем звании невозможен.
С этими словами он стал опускаться вниз: на мгновение повис, держась за край люка, и спрыгнул на пол, пролетев добрых семь футов.
— Один крысеныш там, наверху, долго рассматривал мое ухо с видом гурмана, — продолжил он, отряхивая руки о бриджи. — Пришлось объяснить ему на понятном всем крысам языке, что я смертельно ядовит, после чего он счел разумным удалиться.
— Ну что ж, я хотел бы послушать рассказ о сегодняшнем ночном разврате, — сердито произнес Уизел.
Обладатель легких туфель приставил большой палец к носу и насмешливо помахал Уизелу остальными пальцами.
— Шут гороховый! — пробормотал Уизел.
— У тебя есть бумага? — неожиданно спросил обладатель легких туфель, и тут же резко добавил: — Да, а писать-то ты умеешь?
— А почему я должен давать тебе бумагу?
— Ты хотел рассказ о ночных увеселениях. И ты его получишь, если дашь мне перо, чернила, пачку бумаги и комнату, где я смогу писать в одиночестве.
Уизел колебался.
— Уходи! — наконец сказал он.
— Как пожелаешь. Однако ты упускаешь довольно любопытную историю.
Уизел дрогнул — его сердце было мягким, как воск, — и сдался. Обладатель легких туфель прошел в соседнюю комнату со скудным запасом письменных принадлежностей и аккуратно закрыл за собой дверь. Уизел тяжело вздохнул и вернулся к «Королеве фей»; в доме снова воцарилась тишина.
III
Промчался четвертый час ночи. Пропитанная холодом и влагой тьма снаружи померкла, а комната потускнела, и Уизел, подперев руками голову, низко склонился над столом, напряженно вглядываясь в кружево рыцарей, фей и злоключений множества девиц. На узкой улице снаружи слышалось громкое фырканье драконов; когда заспанный подмастерье оружейника приступил к работе в половине пятого утра, эхо превратило громкий звон наколенников и кольчуги в шум марширующей кавалькады.
С первым лучом солнца появился туман, и когда Уизел в шесть утра на цыпочках подошел к своей скромной опочивальне и открыл дверь, комната была залита серо-желтым светом. Его гость обратил к нему пергаментно-бледное лицо, на котором, как две заглавные алые буквы, горели безумные глаза. В качестве письменного стола он воспользовался молитвенной скамейкой Уизела, придвинув к ней стул; на ней уже громоздилась внушительная стопка густо исписанных страниц. С глубоким вздохом Уизел удалился обратно к своим сиренам, обозвав себя дураком потому, что не посмел лечь в собственную постель на рассвете.
Шум шагов с улицы, брюзжащие голоса соседских старух, глухой утренний гул подействовали на него расслабляюще, и, засыпая, он тяжело опустился на стул, а его мозг, перегруженный звуками и красками, продолжал переваривать заполнявшие его образы. В этом беспокойном сне он был одним из тысячи стонущих тел, поверженных под палящим солнцем, беспомощной переносицей между открытыми глазами Аполлона. Сон стремился разорвать его, царапая разум, как зазубренный нож. И когда его плеча коснулась горячая рука, он пробудился, едва не закричав, — и обнаружил, что в комнате воцарился густой туман, а его гость, серый призрак со смутными очертаниями, стоит рядом с кипой бумаги в руке.
— Думаю, что это один из самых увлекательных рассказов, пусть и не до конца доработанный. Не мог бы ты пока куда-нибудь его спрятать и, во имя господа, позволить мне лечь спать?
Не дождавшись ответа, он швырнул бумаги Уизелу и, свалившись как мешок сена на кушетку в углу, заснул, ровно дыша; во сне у него по-детски забавно дергалась бровь.
Уизел устало зевнул и, глядя на небрежно исписанную неровным почерком первую страницу, начал негромко вслух читать:
Поругание Лукреции
Из лагеря Ардеи осажденной
На черных крыльях похоти хмельной
В Колладиум Тарквиний распаленный…
Прибрежный пират
I
Эта невероятная история начинается на сказочно-синем море, ярком, словно голубой шелк чулка, под небом голубым, словно глаза ребенка. Солнце с запада пускало маленьких зайчиков по воде и, если внимательно присмотреться, можно было заметить, как они прыгают с волны на волну, постепенно собираясь в широкое золотое монисто за полмили отсюда, понемногу превращаясь в ослепительно-яркий закат. Где-то между этим золотым монистом и побережьем Флориды бросила якорь элегантная новенькая паровая яхта. На плетеном канапе, стоявшем на корме под навесом, полулежала светловолосая девушка, читавшая «Восстание Ангелов» Анатоля Франса.
Ей было девятнадцать, она была стройна и гибка, ее рот был чарующе капризен, а живые серые глаза светились умом. Ноги без чулок — зато украшенные беззаботно свисавшими с мысков голубыми сатиновыми шлепанцами — она закинула на ручку соседнего канапе. Читая, она периодически причащалась половинкой лимона, которую держала в руке. Другая половинка, совсем выжатая, валялась на палубе рядом с ее ногой, медленно перекатываясь с боку на бок под действием почти неощутимых волн.
Вторая половинка лимона почти уже лишилась мякоти, а золотое монисто значительно увеличилось в размерах к тому моменту, когда сонную тишину, окутавшую яхту, неожиданно нарушил громкий звук шагов и на трапе появился увенчанный аккуратной седой шевелюрой пожилой человек в белом фланелевом костюме. Он на мгновение остановился, ожидая, пока глаза привыкнут к солнечному свету, а затем, разглядев девушку под навесом, что-то неодобрительно проворчал.
Если таким образом он хотел вызвать какую-либо реакцию, то был обречен на провал. Девушка спокойно перевернула пару страниц, затем перевернула одну страничку обратно, не глядя поднесла лимон ко рту и еле слышно, но совершенно отчетливо — зевнула.
— Ардита! — сурово произнес седой человек.
Ардита издала краткий неопределенный звук.
— Ардита! — повторил он. — Ардита!!
Ардита лениво поднесла лимон ко рту, откуда выскользнуло одно лишь слово перед тем, как лимон коснулся языка.
— Отстань.
— Ардита!
— Что?
— Ты будешь меня слушать — или я должен позвать слугу, чтобы он тебя держал, пока я буду говорить?
Лимон нарочито медленно опустился.
— Изложи все на бумаге.
— Хватит у тебя совести закрыть эту отвратительную книгу и отбросить этот проклятый лимон, хотя бы на две минуты?
— А ты хоть на секунду можешь оставить меня в покое?
— Ардита, только что мне телефонировали с берега…
