Хаим Нахман Бялик - Арье «Баал-Гуф»
Вот эти трое и делили между собой все заботы о дровяном складе.
Кроме переговоров с панами, которые всецело были возложены на кандидата, или агента, Арье доверил ему еще одно дело — письмо. В этой области Мойше был в семье единственным сведущим человеком, и когда Арье случалась необходимость подписать какую-нибудь бумагу или документ, это поручалось Мойше, и тот добросовестно исполнял это за отца, под его непосредственным наблюдением и контролем.
— Иди-ка сюда, кандидат, — зовет Арье, надевая очки и раскладывая на столе бумагу, которую следует подписать. — Иди-ка, покажи свое умение. Садись и поставь мою подпись, да как следует.
Мойше садится за стол, берет перо и начинает быстро размахивать им, как заправский писец, ожидая отцовских распоряжений.
— Пиши осторожно, как я скажу. Подожди, я буду диктовать. — И Арье диктует.
— Раньше всего поставь большой «алеф».[11] — И «алеф» благополучно водружается на место.
Теперь всади туда «рейш». Слышишь: «рррейш», а не «рейш»… Арье всегда произносит звук «р» резко и отчетливо и любит, чтоб так же и писалось. Посажен на место и «рррейш».
— Теперь обмокни перо и брось туда маленький «йуд». — Бросается и «йуд».
— Теперь поставь там «хей» и прочти, что ты написал, — заканчивает Арье. «Хей» ставится на место, и Мойше читает написанное по буквам: А-рь-е.
Помимо этого не было надобности в искусстве кандидата, как будто грамота только и создана для подписи. Пользу последней признает и Арье. Подпись — это нечто такое, что в мире необходимо, потому что без подписи нет векселей, нет должников, нет процентов, нет кацапов, нет панов — все рушится, и куда же денется Арье? И, действительно, какое это великолепное изобретение — подпись. «Вот, например, господин Лампедрицкий, человек основательный, высокий и дородный, с солидным брюшком и прекрасными усами. Да вдобавок человек благородного происхождения, потомок старинного графского рода, вообще человек с большим гонором. И вот, когда такой господин является ко мне одолжить что-либо, я беру клочок бумаги, на котором написано сверху: „вексельная бумага на тысячу рублей серебром“, и еще так: „1000 рублей“, и говорю ему: „Ясновельможный пан, утруди-ка, пожалуйста, свою почтенную особу и растянись-ка во всю длину на этом листке бумаги“. И этот важный и почтенный господин растягивается. И с этого момента он целиком в моих руках. Я беру листок, на котором лежит господин Лампедрицкий, складываю его и раскладываю, мну и комкаю, как хочу. Эти грозные и суровые господа становятся мягкими и гибкими, как воск, как только вытягиваются на листке бумаги. Весь гонор проходит. Мни, сколько твоей душе угодно. После этого я опускаю почтенного господина Лампедрицкого в карман, в одну кучу с остальными подобными господами — и тут ему и крышка. Как только господин Лампедрицкий лежит в сундучке, скорчившись, словно в материнской утробе, с этого момента верхняя строка векселя делается все больше и больше, а господин Лампедрицкий в нижней строке — все меньше именьше! А кто тому причиной? Подпись!» Так рассуждал Арье сам с собою, испытывая при этом громадное наслаждение и мечтая, как он поймает этого важного Лампедрицкого, словно муху, и будет им забавляться.
Что касается торговли, то здесь надобности в письме не возникало. Арье не верит в кассовые книги. Чего не видит око, того ни от каких книг не прибавится. Лучшая бухгалтерия — карман. И непонятно, зачем это люди напрасно тратят время на счетные книги, когда дела у Арье идут наилучшим образом и без всяких книг, и, слава Богу, в кармане у него все в порядке.
IXИ в самом деле, око видело на складах у Арье настоящее изобилие всевозможных лесоматериалов. Там можно было найти и то, чего больше нигде не сыскать. Арье, имевший легкий и вполне достаточный доход от своего недвижимого имущества и ссуд, торговал не столько ради копейки, сколько для собственного удовольствия. Кроме лошадей, более всего по душе ему была эта торговля лесом — в ней он знал толк и находил особый интерес. Как антиквар, знающий цену редкому произведению искусства, Арье любил сорта леса, на которые не было широкого спроса, а брали только знатоки. Он столь усердно собирал у себя на складе такие сорта, что его двор обратился в своего рода музей лесных материалов. Даже внешний вид двора и беспорядок в немнапоминали антикварную лавку на еврейской улице. Толстые бревна более двадцати аршин в длину, бывшие когда-то гордостью леса, теперь свалены здесь кучей, громоздясь друг на дружку. Под ними старые дубы, почерневшие от засухи и дождя, от многократных смен зимы и лета. Эти старики-дубы в свою очередь навалены на странного вида толстые брусья, старые-престарые, вряд ли еще годные на что-то, кроме корабельных мачт… Под ними… впрочем, вряд ли кто-нибудь мог сказать, что находится под ними, потому что все это давно ушло в землю под навалившимся сверху грузом. Да и сам Арье забыл, что за сорт погребен там с незапамятных времен. Возле этих гигантов и великанов лежали «французы» — так Арье называл длинные, тонкие, заостренные на конце брусья, которые он не жаловал. Поверх них были набросаны доски шириной в два с половиною фута, засыпанные сверху старомодной черепицей, давно уже потерявшей всякую надежду попасть на крышу. Рядом — груды мелочи: балки, дощечки, части телег и колес. Все это перемешано в невообразимом беспорядке, старое и новое, белое и черное, толстое и тонкое, длинное и короткое — все свалено в одну гору, загромоздившую двор так, что негде и повернуться. Эти материалы давно обесценились и ни на что не годны, но и без покупателей эта груда все уменьшается… Треть уходит в землю, еще треть раскрадывают соседи на топку печей, остальное растаскивают крестьяне, привозящие на склад лес: они норовят заполнить освободившееся на возу место под предлогом починки телег, которые якобы растряслись в дороге. Арье им не препятствует — с такими мелочами он не считается. Один добрый покупатель с лихвой возместит и то, что ушло в землю, и то, что растаскано и разворовано. Обычно Арье не ошибается в расчетах. Кому нужен какой-нибудь редкий материал, тот, обойдя все склады безо всякого толка, неминуемо попадает к Арье. А уж он, тотчас сообразив, чем дело пахнет, что за пташку послал ему Отец Небесный, ощипывает свою добычу без сожаления.
Говорят, сапожник без сапог. Так и Арье в первые годы достатка не видел надобности изменять своему старому жилью — покривившейся и хлипкой хатке, купленной когда-то за бесценок вместе с землей, — и строить новый дом, чтобы солидно обставить его и жить, как люди. Старая лачуга состояла из двух темных комнатушек и огромной кухни. Хане, в которой Арье стал замечать честолюбивое стремление стать барыней, эта хатка с просевшей, как спина у клячи, крышей давно опротивела, и она уж не раз намекала, что надо бы построить дом, как у людей, и сломать эту негодную лачугу. Арье, однако, на ее блажь не обращал внимания — и не подумайте, что по скупости или со злости, а потому только, что ему не с руки было менять привычки и очень уж берег он свою удачу. Откуда-то взялось у него представление, что он должен оставаться таким же Арье, каким его застало счастье. Этому Арье везет, а другому — поди знай! Самая малая перемена может спугнуть удачу, повернуть колесо судьбы. Напрасно доказывала ему Хана, что она не может навлечь беду, ведь это благодаря ей привалило счастье, и что если именно она уговаривает его так поступить, то, верно, совет ее хорош и Бог ей поможет — Арье был неумолим, как скала. И Хана уже отказалась было от надежды когда-либо достичь положения барыни, уже начала плакаться и жаловаться на свою судьбу, мол, зачем ей все ее состояние и богатство, если до сих пор и на улице, и в синагоге ее считают чуть ли не прислугой? И как унизительно ее положение среди дам! Какой позор и стыд, когда в ее конуру (так она именует свое жилище) случается зайти дамам-благотворительницам! Лучше сквозь землю провалиться, чем принимать их здесь! Тесно и темно, как в гробу, мебель ломаная, посуда побитая, как у последней побирушки. А Арье — холера его побери! — сидит себе со своими балагулами и в ус не дует. Так причитала Хана в тоске и не находила утешения. Эти жалобы еще участились с тех пор, как ее начали тайком посещать какие-то особы и заговорщицки шушукаться с нею в уголке. Это были торговки, что приносят под передником разные украшения и остатки тканей, предлагая их по случаю дешево женщинам, что не в ладах с мужьями и хранят заветные узелки с припрятанными деньгами. Хана тоже тайно вела с ними дела и в глубине комода хранила в чулке скопленные драгоценности. Если б теперь у Ханы был новый дом и новая мебель, она была бы самой настоящей барыней. Но там, где не действует убеждение, помогает время: чего Хана не добилась красноречием, подарил ей случай. Дело было вот как.
Однажды к Арье заглянул какой-то циркач — не то фокусник, не то акробат, который плясал на канате и влезал на деревянный столб высотой в пятьдесят локтей, — одним словом, одна из тех пташек, что всегда поджидал Арье… Циркачу понадобилось высокое, особого рода бревно, каковое нашлось только у Арье и было продано за солидную цену.
