Максим Ехлаков - Солнечные пятна
Дело было сделано. Огромная страна подчинилась владыке Востока, сделав его безмерно богатым и могущественным.
Но у всякой монеты две стороны. Столицу мало-помалу наводнили паломники с юга. Сначала они жили в самом Великом Храме Лотосов, затем стали строить дома вокруг. Демир Грозный уже давно умер; к паломникам привыкли, их перестали замечать, а они все множились. Через полвека, в правление хана Эркена, храм окружила стена. Она отделила участок земли, на которой было позволено селиться чатападманам. Довольно большой, он включал в себя храм, уже построенные дома и дворцы, и широкие поля вокруг них. Но спустя пару десятилетий эта земля уже с трудом вмещала всех: поля покрылись хижинами, прежние улицы были застроены, и даже на крышах домов покрупнее выросли кособокие лачуги. Здесь жило больше людей, чем в остальной столице, а кое-кто говорил, что даже больше, чем в целом Неджде.
Здесь жил сам Вишванатан и тот, к кому он сейчас направлялся — аптекарь Шрисадхешу, один из двух сотен торговцев снадобьями во всем чатападманском районе. Девятнадцатый, кого Вишванатан посетил за сегодня.
Аптека находилась в темном переулке недалеко от храма. Когда-то этот переулок был сточной канавой, а сейчас его забили полугнилые деревянные сараи, оставив узкий, на одного человека, проход вдоль стены.
Аптекарь сидел посреди своей лавки и толок в ступе зубы крыс. Он был гол из-за удушающей жары, но малиновый тюрбан на его голове по-прежнему выдавал его принадлежность к касте Абхьявата.
— Приветствую, — Вишванатан поклонился, но не слишком низко, и прижал левую руку к груди, как того требовал этикет.
— Приветствую, — аптекарь склонился чуть ли не в ступу, прикрыв лицо ладонями.
— Скажи, Шрисадхешу, у тебя есть лепестки голубой агавы?
Глаза аптекаря сверкнули, вроде бы он даже усмехнулся в бороду — полумрак скрадывал черты лица.
— Ну конечно, конечно есть.
Он отложил ступку и прямо на корточках, как паук, перебрался к шкафу со склянками. Стекло звякнуло раз-другой и глазам Вишванатана предстала пузатая банка, заткнутая толстой пробкой и для верности еще обмотанная тряпицей. Синеватые комочки на дне не оставляли никаких сомнений.
— Почтенный Прабхавата желает сократить чьи-то дни? — аптекарь открыл банку, вытащил щепотку сушеных лепестков и разглядывал их, поднеся к глазам. — Хороший выбор, сказал бы Шрисадхешу, но не сейчас, нет, не сейчас. Сейчас их слишком мало, на скорую смерть не хватит. Да будет позволено посоветовать, лучше возьми вот это, — аптекарь ловко выудил из недр шкафа пузырек, наполненный белой трухой. — Это сушеный гриб с севера. Съешь немного — и он подарит тебе чудные видения. Съешь побольше — уснешь сном, похожим на смерть. Съешь еще больше…
— Мне не нужен гриб, аптекарь. Скажи, кто купил у тебя лепестки?
— Шрисадхешу не может сказать, — аптекарь спрятал банки в шкаф и вернулся к своей ступке. Он выглядел расстроенным. Или раздраженным. — Он не помнит.
— Ты лжешь, аптекарь. — Вишванатан придал голосу самую суровую окраску. — Это не самое нужное снадобье, однако, оно у тебя под рукой. Покупатель приходил часто и недавно. Ты помнишь его, но не хочешь говорить.
Аптекарь молчал.
— Я велю тебе сказать, кто он, Абхьявата. Повинуйся.
Аптекарь вздохнул, но промолчал.
— Ну хорошо. Я расскажу, как ты недостойно оскорбил Прабхавату неповиновением. Тебя высекут плетьми и наложат штраф. Неужели ты хочешь попасть в беду из-за какого-то бледнолицего? — Вишванатан двинулся к двери. Про бледнолицего он сказал на авось.
Но стрела попала в цель.
— Постой…
— Да?
— Это бледнолицый, да. У него в левом ухе серьга из золота, черная борода и кривая сабля. Еще кинжал с рубинами за поясом, и перстень. Перстень с черным камнем. Он приходил много раз. Последний раз — неделю назад, — аптекарь помолчал и продолжил: — Шрисадхешу все сказал, он не хочет попасть в беду. Он не любит бледнолицых, как и ты.
Как и я. И при этом я работаю на них.
Вишванатан кинул аптекарю монетку, поклонился и вышел. Таинственный покупатель был прямо вылитый Хюсню Гюль, прежний и нынешний начальник ханской стражи.
Ночь
Она летела.
Чуть ущербная луна сияла на небосклоне, даря чудесные виды полей и холмов, меж которыми пролегал ее путь. Ночной ветер, слегка прохладный, полный аромата сосен и пряных трав, развевал ее волосы, гладил ее щеки, наполнял ее легкие, дурманил голову.
Могучий конь под ней мчался плавно, словно корабль по речной глади. Она чувствовала, как перекатываются бугры его мышц, как легко дается ему бешеный ритм их бега.
Он нес ее домой.
Серый мир вокруг казался сном, мутной дремой перед пробуждением. Там, впереди, за холмами, среди кипарисов и пальм ждала реальность, великий город Симиус, ее дом. Он все же стал ее домом, хотя родилась она далеко на западе, в суровых холодных горах. И покидать этот дом она не собиралась.
Ночь полна звуками и запахами. В темноте глаза не нужны, и она закрыла их. Она вдыхала теплую тьму, и видела то, что чуяла в ней: вот нежные цветы, что прячутся во влажных овражках и раскрываются лишь после заката, вот полынь вдоль дороги и лаванда в полях, вот олеандр и жасмин вокруг домов земледельцев, вот терпкая смола и сухая хвоя, что покрывает землю под соснами, вот конский навоз, который кто-то сбросил с дороги в канаву. Тысячи запахов сливались в удивительной гармонии, подобной музыке. И звуки ночи вплетались в эту мелодию, обогащая ее, расширяя до самого края мира: летучие мыши свистели в небе над нею, ночные цикады тянули свою песню в сухих полях, травы шуршали под ветром, подковы высекали искры из булыжников тракта, ухала вдалеке сова.
Каждый шаг, каждый миг приближал ее к цели, делал ее свободнее, наполнял утерянным было смыслом.
Она — ночь. Она поняла это так же ясно, как видела луну. Она непроницаема для взглядов людей, но полна жизни — непонятной, чужой, но прекрасной. Она живет, и нет над ней хозяина. Никто не укажет, что делать: она свободна, и лишь смерть ее — утро — закончит ее полет. Но до утра далеко, а значит — она жива.
— Я — ночь, — шепнула она коню. Тот всхрапнул в ответ, словно соглашаясь.
Дорога до столицы оказалась короче, чем ей представлялось вчера. Небо на востоке еще не успело окраситься розовым, когда перед нею выросла городская стена и Западная башня, увенчанная ажурным шпилем. Ворота не закрывались по ночам — признак мирного времени — и она влетела туда, как ветер.
Ночные улицы были пусты и темны, луна почти скрылась, и лишь редкие огни освещали перекрестки, но она помнила город наизусть. Она не хотела останавливаться. Она мчалась, закрыв глаза, поворачивая коня в последний миг, мимо дворцов, магазинов, мастерских. Только достигнув цели, она приказала себе остановиться.
Маленькая площадь перед столичным Сементериумом, зажатая глухими стенами больниц и боен, днем казалась мрачным колодцем, но ночь залила ее мраком, сгладила и превратила в таинственный грот. Удары сердца, казалось, отражались от стен. Алов с трудом успокоилась после своего дикого полета и, собравшись с силами, толкнула тяжелую дверь.
Внутри сементериума было так же темно, как и снаружи, лишь вдалеке у алтаря горела одинокая свеча. Алов прошла к ней. Дрожащее пламя едва позволяло разглядеть ступни вырезанных на стене портретов. Они попирали кости и черепа, что означало победу над смертью. Тишина и спертый воздух церкви сделали свое дело: Алов почувствовала усталость, неимоверную, тяжелую, как гора. Она не спала уже вторые сутки.
— Кто тут? — из боковой двери показался заспанный, растрепанный брат Дубб с факелом в руке. Увидев Алов, он немного успокоился. — Кто ты, дитя?
Алов уже не могла говорить. Она протянула ему записку от Ярелла. Дубб вытащил откуда-то глазные стекла, поднес записочку к огню и долго читал, шевеля губами.
— Пойдемте, принцесса, — сказал он наконец. — Вам нужно отдохнуть.
В келье где-то в глубине сементериума было так же темно, как и в мире за его стенами. Алов растянулась на жесткой кровати и сразу же провалилась в сон.
Готовься к войне
Хан спал плохо, уже которую ночь. То и дело просыпаясь от кошмаров, он, скорее, проводил время в полудреме. Утром тело оказывалось разбитым, а разум замутненным, как после курения опия. Он уже подумывал и впрямь опять взяться за запретный кальян, раз уж результат все равно один и тот же.
Утро снова одарило его плохим самочувствием, да еще и пульсирующей болью в затылке. Он сел на постели и долго сидел, уставившись в одну точку. За окном занималась заря.
«Кто встанет затемно и узреет восход, обретет в этот день благословение Всеотца» — так написано.
Еще прохладный ветерок снаружи разгонял остатки ночных ароматов. Солнце показалось над горизонтом, и птицы тут же, как по команде, принялись неистово щебетать в ветвях сада внизу. Хан вдохнул полной грудью. Он узрел восход.
