Ивлин Во - Упадок и разрушение
— А знаете, сэр, пятиклассники от вас в восторге. Они с Полем расположились на хорах местной церкви. Это был их второй урок музыки.
— Ради всех святых, оставь инструмент в покое. Что значит — в восторге?
— А вот что. Сегодня утром Клаттербак стащил из кладовки банку ананасов. Тангенс его и спроси: «В столовой будешь лопать?» Тот отвечает: «Еще чего! Съем на пеннифезеровском уроке!» — «А вот и нет! — говорит Тангенс. — Конфеты или печенье — это еще куда ни шло, но ананасы — это уже безобразие. Из-за таких гадов, как ты, даже невредные учителя и то начинают черт знает что выделывать».
— Что же тут такого лестного?
— Лично я первый раз слышу, чтобы об учителях так хорошо отзывались, — сказал Бест-Четвинд. — Можно еще разочек псалом сыграть?
— Нельзя, — сказал Поль.
— Нельзя так нельзя, — согласился Бест-Четвинд. — А вы Филбрика помните? Загадочный тип, правда?
— Это точно, — сказал Поль.
— Дело даже не в том, что он никудышный дворецкий. Слуги у нас здесь один другого хуже. Просто, похоже, он вообще никакой не дворецкий.
— А кто же он тогда?
— Вот и я про это — вы встречали дворецких с алмазными булавками в галстуках?
— Не приходилось.
— Мне тоже. А у Филбрика есть и булавка и кольцо. С большущими бриллиантами. Он их Брюксу показывал. А Брюкс нам рассказал. Филбрик говорит, что до войны он мерил изумруды и алмазы стаканами, а ел только на золоте. Мы решили, что он русский князь в изгнании.
— Русские, вообще-то, не стесняются своих титулов. Да и непохож он на иностранца.
— Мы тоже так сначала думали, но потом Брюкс сказал, что перед войной в наших школах появилось много русских. А теперь, — продолжал он, — я все-таки поиграю. В конце концов, мамаша платит за это пять гиней в семестр.
Глава 6
ИСПЫТАНИЕ
В тот день Поль сидел в учительской у камина в ожидании звонка к чаю и вдруг поймал себя на том, что думает о проведенной здесь неделе и о том, что, вопреки всем его предчувствиям, жизнь оказалась вполне сносной. По словам Бест-Четвинда, пятиклассники были от него в восторге. Может быть, «в восторге» и сильно сказано, но между учителем и учениками с первых уроков действительно установилось неплохое взаимопонимание. Когда Полю нужно было написать письмо или хотелось почитать, дети охотно предоставляли ему такую возможность, за что преподаватель, в свою очередь, позволял им распоряжаться учебным временем по их усмотрению. Если на Поля вдруг нападал преподавательский раж, дети сидели и помалкивали, если он задавал домашнее задание, то находились энтузиасты, это задание выполнявшие. Погода была дождливой, так что ни о каких уроках гимнастики не было и речи. Поль никого не наказывал, ученики не подстраивали ему в ответ пакостей, и все шло без осложнений. Вечерами Граймс потчевал его рассказами о своем прошлом с такими подробностями, которые свели бы с ума видавшего виды психоаналитика.
Вошел мистер Прендергаст с почтой.
— Одно письмо вам, два Граймсу, а мне опять ничего, — объявил он. — Мне никто не пишет. А ведь было время, когда я получал в день по пять-шесть писем, и это не считая официальных. Матушка раскладывала корреспонденцию по порядку. В одну стопу — просьбы о воспомоществовании, в другую — личные письма, отдельно — приглашения на похороны и свадьбы, отдельно — на крещения и благодарственные молитвы, и, наконец, ругательные анонимки. Ума не приложу, почему священники получают такую массу анонимок, и причем порой от людей образованных. Помню, мой отец в свое время от них страшно страдал, в конце концов даже в полицию вынужден был обратиться — угроза за угрозой… А сочиняла эти анонимки, как потом оказалось, супруга нашего викария, тихая, маленькая женщина. Держите ваше письмо. Граймсу, похоже, прислали какие-то счета; просто непостижимо, как таким людям кредит открывают. Я, например, всегда плачу наличными. Вернее, платил бы, если бы покупал. Я ведь уже два года ничего себе не покупаю, если не считать табаку, «Дейли ньюс», а когда совсем холодно — кагору. Последнее мое приобретение — вот эта трость. В Шанклине купил. А Граймс берет ее, чтобы наказывать учеников. И купил-то я ее совершенно случайно. Приехал я в Шанклин на один день — в августе как раз два года исполнится, — зашел в табачный магазин табаку купить. Нужного мне сорта не оказалось, а уходить с пустыми руками я постеснялся, вот и пришлось купить трость — она обошлась мне в один шиллинг шесть пенсов, — добавил он тоскливо, — так что пришлось вечером отказаться от чая.
Поль взял письмо. Его переслали с Онслоу-сквер. На конверте был герб Скон-колледжа. Писал один из его немногочисленных друзей.
«Скон-колледж. Оксфорд
Дорогой Пеннифезер! — гласило письмо. — „Стоит ли говорить, как огорчился я, когда узнал о постигшем Вас несчастье. У меня складывается впечатление, что Вы пали жертвой самой настоящей несправедливости. Я, правда, не успел ознакомиться со всеми обстоятельствами, но странное событие, которое случилось вчера вечером, лишь укрепило меня в моих подозрениях. Я ложился спать, когда открылась дверь и ко мне заявился Аластер Дигби-Вейн-Трампингтон. До этого мы с ним никогда не общались, и визит его меня немало удивил. Он сказал: „Вы, говорят, приятель Пеннифезера?“ Я сказал, что это действительно так. Он продолжал: „Мне кажется, я впутал его в хорошенькую историю“. Я сказал: „Мне тоже так кажется“. Он сказал: „Не могли бы вы извиниться от моего имени, когда станете ему писать?“ Я сказал, что могу. Он подумал и добавил: „Кстати, он, вроде бы, небогат. Не послать ли мне ему фунтов двадцать, в возмещение, так сказать, убытков, а? Больше у меня сейчас нет. Как вы на это смотрите?“ Тут я, признаться, не выдержал и сообщил ему все, что думаю о нем и о его гнусном предложении. Я осведомился, по какому праву он смеет так обращаться с человеком, вся вина которого заключается в том, что он, видите ли, не принадлежит к его отвратительной компании. Он как-то опешил, пробормотал: „Странно, странно, что до моих дружков, например, так они только и знают, что с меня деньги тянут“, — и убрался восвояси.
На днях я совершил велосипедную прогулку в Литтл-Бичли, побывал в церкви Св. Магнуса, там есть очень интересные надгробья — я сделал эскизы. Жаль, что Вас не было.
Ваш Артур Поттс.
Р. S. Насколько я могу понять. Вы решили всерьез посвятить себя преподавательской деятельности. На мой взгляд, образование прежде всего должно способствовать развитию нравственных качеств, а не только смирять инстинкты. Будущее, как мне кажется, принадлежит тем, кто умеет тонко чувствовать, а не волевым натурам. Было бы интересно узнать, что подсказывает Вам Ваш опыт в этом вопросе. Наш капеллан, кстати, со мной не согласен. Он полагает, что утонченность восприятия ослабляет силу воли. Хотелось бы познакомиться и с Вашей точкой зрения“».
— Что вы на это скажете? — спросил Поль мистера Прендергаста, подавая ему письмо.
Тот внимательно изучил его и изрек:
— По-моему, ваш друг заблуждается насчет чувств, на его месте я бы так не полагался на голос сердца.
— Да нет же, я про деньги спрашиваю.
— Боже правый! И вы еще сомневаетесь. Немедленно соглашайтесь.
— Это самое настоящее искушение.
— Мой мальчик, вы согрешите, если откажетесь. Подумать только, двадцать фунтов. Жалованье за полсеместра.
Зазвонили к чаю. В столовой Поль протянул письмо Граймсу.
— Как мне поступить?
— Ты про денежки, что ли? Бери, пока не раздумали.
— Боюсь, что все не так просто.
Поль думал про деньги на уроках, думал одеваясь к обеду, думал за обедом. В тяжкой борьбе принципы, усвоенные с детства, одержали верх.
«Если я возьму эти деньги, — рассуждал Поль, — я так и не пойму, правильно я поступил или нет. Мне не будет покоя. Если же я их не приму, я буду твердо знать, что поступил правильно. Отказавшись, я смогу уверить себя, что, несмотря на все нелепые приключения последних десяти дней, я по-прежнему тот самый Поль Пеннифезер, к которому я всегда относился с уважением. Это превосходная проверка жизнеспособности моих идеалов».
Он попытался объяснить свое состояние Граймсу, когда они вечером сидели у миссис Робертс.
— Может статься, моя позиция выглядит странной, — начал он. — Ничего не поделаешь, так уж я воспитан. На первый взгляд, деньги взять следует. Дигби-Вейн-Трампингтон баснословно богат, и эти двадцать фунтов он все равно прокутит или просадит на скачках. Устроенный им кутеж принес мне невосполнимые потери. Рухнула моя будущая карьера, а кроме того, я лишился одновременно ста двадцати фунтов годовой университетской стипендии и двухсот пятидесяти фунтов, что выплачивались мне ежегодно опекуном из отцовского состояния. Казалось бы, эти двадцать фунтов принадлежат мне по праву. Но, — воскликнул Поль Пеннифезер, — как же тогда быть с чувством собственного достоинства? Из поколения в поколение мы, представители английской буржуазии, именуя себя джентльменами, вкладываем в это понятие среди всего прочего уважение к себе и презрение к благам, которые мы не заработали своим трудом. Именно это и отличает джентльмена от аристократов, с одной стороны, и от представителей артистической богемы, с другой. Да, я джентльмен и ничего не могу с этим поделать: таким я родился. Ни за что не возьму этих денег.
