Ваан Тотовенц - Жизнь на старой римской дороге

Мать стала готовить сына в дорогу: сшила новую одежду, справила постель, купила шубу и зашила в пояс несколько золотых.

Она долго не могла проститься с сыном, отец же, сдержанно поцеловав его, сказал:

— Береги себя, сынок…

Все удивились выдержке хаджи-эфенди. Но когда коляска тронулась и, удаляясь, постепенно скрылась из глаз, отец поднялся к себе, открыл шкаф, залпом выпил две рюмки водки, и мы увидели, как он плачет, молча, содрогаясь всем телом. Мать, вся в слезах, подошла к нему. Он старался не смотреть ей в глаза:

— Вот теперь дом опустел, — сказал отец и попросил еще водки.

— Бог не пожелал счастья моему сыну, — прошептала мать.

Отец пробормотал какое-то страшное проклятье в адрес бога. Мать поспешно вышла из комнаты и перекрестилась…

Акоп возвратился посвежевшим и окрепшим. Он, казалось, даже стал выше ростом.

— Вернулся твой Акоп? — спрашивали у матери. И она отвечала:

— Вернулся мой тополек, вернулся.

Акоп видел море, большие города: Самсун, Полис, Смирну, Варну. Каждый день рассказывал он нам о своем путешествии. Мы слушали, разинув рты, ловя каждое его слово. Отец, не раз бывавший в тех краях, задавал вопросы:

— Был на Скутари?[10]

— Да, поднимался..

— А в Бояджи-гюх?[11]

— И там был.

— В Стамбуле хаш[12] ел?

— Ел.

— Молодец, сынок…

Мать радовалась, что Акоп побывал в местах, где бывал и ее муж.

— В Хавзе[13] в баню ходил?

— Нет, отец, не успел.

— Э, поехать в Хавзу и не сходить в баню?.. В другой раз не забудь сходить.

— Хорошо, — соглашался Акоп.

Путешествие Акопа было единственной темой разговоров в доме. Все только и делали, что слушали его рассказы, облачались в привезенную им одежду, развешивали на стены привезенные им подарки.

Мне он подарил красные чусты[14]. Когда я, нарядившись, вышел в них в город, мне казалось, что все разглядывают мою обнову.

Спустя месяц после приезда Акоп тайком от всех отпер «комнату» Маран, которую сам же запер перед отъездом, и вышел оттуда словно его подменили.

Воспоминания ли о Маран, а может быть, и скука провинциальной жизни сделали свое: загнали Акопа в тоску. Сначала это мало бросалось в глаза, а потом уже не на шутку стало беспокоить родителей.

Как-то, посадив меня к себе на колени, отец подозвал мать, и они заговорили об Акопе.

— Пора его женить, — сказал отец.

У матери радостно заблестели глаза.

— Если сумеешь убедить его…

— Похоже, что в Полисе девушки утерли ему молоко с губ.

Матери не понравились слова отца.

— Откуда ты знаешь? — возразила она.

— Значит, знаю, раз говорю, — отрезал отец.

Мать обещала поговорить с Акопом.

— Ты только не спугни его, — предупредил отец.

Конечно, девушка должна быть красивой. Отец предложил даже:

— Из какой семьи — неважно, была бы только хороша собой…

Мать прямо-таки опешила. Как, должно быть, сильно любил он Акопа, что решил поступиться своими принципами.

Она добавила.

— И хорошей чтоб была, и молоко у нее чтоб было доброе…

— Конечно, — согласился отец.

Шли дни. Поиски невесты ни к чему не приводили. Мать отчаивалась найти девушку, соответствующую образу, созданному воображением отца.

— Я хочу для сына девушку красивую, как богиня, — твердил отец.

Прошел месяц. Мать даже перестала говорить на эту тему.

И вот однажды отец спросил ее:

— Ну, Маргарит, нашла девушку?

— Ты ищешь ангела, а на земле живут люди.

— Да, ангела, ты права.

— Ангелов нет.

— Есть, — сказал отец, — есть, я нашел.

— Кого же?

— Дочь Григора-аги.

— Она еще ребенок.

— Не беда, тебе самой было тринадцать…

Мать стыдливо опустила голову, — а ведь он прав.

Потом спросила:

— А отдадут?

Отец был задет.

— Я попрошу — пусть только откажут: девушке тринадцать, парню восемнадцать, — почему бы не отдать?!

— А парень-то какой! — добавила мать.

Ехисапет, дочь Григора-аги, действительно была красивая девушка, именно такая, какая рисовалась воображению отца. Когда мать сказала о ней Акопу, он улыбнулся и обнял ее.

Зашли как-то вечером мои родители в гости к Григору-аге и, поговорив о том о сем, завели разговор о Ехисапет.

— Хаджи-эфенди, дочь моя — ваша, только я должен переговорить с женой, — сказал Григор-ага.

— Хорошо, — согласился мой отец.

На следующий день, вечером, нам принесли большой поднос пахлавы[15] из дома Григора-аги — знак согласия.

Потом несколько дней наши дома обменивались подарками. А еще через восемь дней мать, вернувшись из бани, поднялась к отцу и сообщила, что там видела Ехисапет.

— Ну как она?

— Будто с луны сошла, — ответила мать.

Рассказала, как Ехисапет, с разрешения своей матери, пришла и поцеловала ей руку и как она не хотела отпускать от себя девушку, сама выкупала ее, расчесала волосы, одела, усадила в фаэтон и отправила домой.

— Ты правильно поступила, — похвалил отец.

Решили не откладывать дело в долгий ящик, вскоре последовало обручение Акопа, а затем и женитьба.

Мать позаботилась, чтобы свадьба была пышной, но с отцом у нее вышла нелепая ссора. Отец не хотел, чтобы его сына венчал священник.

— Привезем ее из отцовского дома, и на том дело с концом, — твердил отец.

Мать возражала:

— Хорошо, я согласна с тобой. Но захотят ли родители девушки, чтобы их дочь осталась невенчанной?

Отец понимал, что жена права — нельзя девушку приводить в дом без венца, но ему было досадно, что без священника нельзя обойтись. Наконец после долгих уговоров отец уступил и согласился венчать сына, однако настаивал, чтобы после венчания священник ему не попадался на глаза. Мать тайком от отца приняла священника, накормила, напоила его, заплатила деньги и сама проводила, наказав домашним ничего не говорить отцу. Хотя отец и подозревал жену в непослушании, он тем не менее ни о чем не догадался, так как все это происходило за его спиной и формально требование его было выполнено.

С появлением Ехисапет в доме стало светлей и радостней. Она была еще девочкой и вместе с нами играла в мяч, резвилась в саду и купалась в бассейне. Приходя домой, Акоп заключал ее в свои объятия, брал на руки и уносил в комнату, целуя и приговаривая: «Маран, милая моя Маран…»

Геворка, брата моего, следовавшего по возрасту за Акопом, я всегда вспоминаю с особой благодарностью, потому что его — единственного в пашей семье — я никогда не видел сердитым. Бывало, разойдется кто-то, начнет кричать, но появляется Геворк, мило улыбается, отпускает веселую шутку, и тут же воцаряются мир и спокойствие. До сих пор я не перестаю восхищаться его выдержкой, ведь люди обычно восхищаются именно теми достоинствами, которых нет у них самих.

Геворк был человек спокойный и уравновешенный. Пожалуй, единственной его страстью был кишмиш[16]. Да, кишмиш он любил. Он мало ел, разборчив был в еде, но к кишмишу питал особую страсть. Ради кишмиша он мог поступиться всем на свете.

Однажды Геворк заболел и лежал с высокой температурой. Отец подошел к нему и, приложив руку к горячему лбу сына, спросил:

— Геворк, хочешь кишмиш?

Геворк приоткрыл глаза, он никогда не отказывался от кишмиша, но на этот раз ответил с нескрываемой досадой:

— Нет, не хочу, я болен…

Тогда отец послал за доктором:

— Если он отказывается от кишмиша, значит, плохи дела.

Помню и другого своего брата — Левона, которого дома звали просто Лоло. Смуглая кожа, высокий лоб, темные, слегка вьющиеся волосы, большие черные глаза — таким был наш Лоло. Это он рвал и метал, когда сердился, это его голос гремел на весь дом, но в груди его билось доброе сердце. Геворк никогда не плакал, никогда не терял самообладания, Левону же ничего не стоило выйти из себя, он становился свирепым, как зверь, но только отойдет — тот же ребенок, доверчивый и мягкий. Я восхищался выдержкой Геворка, однако всем существом тянулся к Лоло.

Я любил, когда Лоло, возвратившись с какой-нибудь прогулки с друзьями, рассказывал:

— Вошли мы в ущелье, и вдруг посыпался град величиной с кулак.

Спустя годы, когда Лоло оказался в Нью-Йорке, в этом чудовищном и страшном городе, его необузданные страсти нашли себе выход. Он окунулся в мутные воды нью-йоркской биржи, испытал взлеты и падения: сегодня он богач, а завтра — ни цента в кармане.

Я приехал в Америку на французском пароходе «Ла Турин». Лоло поднялся на борт.

— Как мать? — спросил он.

— Хорошо, только когда вспоминает тебя и Геворка — плачет.

Я заметил, что он прослезился.

Лоло взял меня за руку, и мы вместе вступили на американский берег. Всю ночь он показывал мне Нью-Йорк.