Элиза Ожешко - Юлианка
— Пришла? Опять пришла?
— Пришла, — отвечала девочка.
— Что скажешь? — спрашивал он.
Но Юлианке, очевидно, нечего было сказать. Ухватившись за низко свисавшие ветви липы и подтянувшись, она усаживалась на подоконник.
— Пташка прилетела, — говорил музыкант улыбаясь.
И он начинал играть для «пташки». Он не играл ничего грустного; быстрые польки, томно-веселые вальсы, грациозные кадрили наполняли сонмом звуков комнату и вылетали за окно. Юлианка слушала, порой и подпевала в такт музыке. Тонкий голосок сливался с дребезжавшими звуками рояля. Музыкант смеялся.
— Пой! — говорил он хрипло. — Пой же, пой!
Юлианка пела все с большим увлечением, закинув голову и глядя черными глазами в небо, синевшее сквозь листву. Затем она обрывала песню и жалобно говорила:
— Есть хочу!
Музыкант вставал из-за рояля и давал девочке горсть лепешек от кашля. Иногда среди груды старых, покрытых пылью нот он обнаруживал кусок черствой булки или холодного паштета. Девочка грызла лепешки, с жадностью набрасывалась на мясо, а музыкант стоял подле нее у открытого окна. В его лихорадочно блестевших глазах появлялось выражение глубокой задумчивости. О чем он думал, машинально перебирая белыми тонкими пальцами густые кудри девочки? О навеки угасших честолюбивых стремлениях недавней молодости? О веселых друзьях, вместе с которыми мечтал о богатстве и славе? О прекрасной девушке, которую когда-то любил? О том, что у него никогда не было ни жены, ни детей? Об одиночестве, о нужде, о близкой смерти и своей заброшенной могиле, на которой прольет слезы только туча дождевая и которую никогда не украсит лавровый венок, пригрезившийся в юности?
Юлианке было ясно одно: когда он погружался в свои мысли, то кашлял сильнее и тогда, опомнившись, просил ее сойти с подоконника — надо закрыть окно, сквозняк вреден для здоровья. И девочка уходила на другой конец двора, чаще всего туда, где на темной низкой стене сверкали чисто вымытыми стеклами два окна, уставленных глиняными цветочными горшками.
За этими окнами открывалась просторная комната, светлая и опрятная, а в ней гудел токарный станок и весело потрескивал огонь в печке.
За станком с быстро вращавшимся колесом стоял токарь — седоватый, крепкий, с открытым приветливым лицом, облаченный в белый фартук. У окна шила молоденькая краснощекая девушка; на пестрый платок, крест-накрест перевязанный у нее на груди, спадала золотистая коса. Над станком висели готовые деревянные рамки всех видов и размеров, по углам стояли выточенные ножки для мебели и трости для зонтов. В открытую дверь виднелась небольшая кухонька и слышно было, как потрескивает огонь в печке. Красноватый отблеск пламени падал на противоположную стену, и над широкой постелью поблескивали иконы, оклеенные золотой фольгой.
Отец работал, то и дело вытирая фартуком пот со лба, дочь шила, а из кухни доносились голоса; низкий женский перебивали тоненькие детские.
Вскарабкавшись на лавочку, стоявшую снаружи, под окном, Юлианка занимала свое обычное место; тогда девушка с золотистой косой отрывалась от шитья:
— Папа! папа! Сиротка пришла!
Дом токаря был единственным, где Юлианку не называли «подкидышем». Сквозь шум токарного станка нельзя было разобрать, что отвечает отец, но из кухни неизменно выходила полная румяная женщина с ребенком на руках; другой сопровождал мать, держась за подол ее юбки.
— Боже милостивый, — говорила она, — а бедняжка все бродит, не в обиду ей будь сказано, бродит, как пес бездомный! Кахна, сбегай-ка за молоком!
Кахна вскакивала с табуретки и приносила Юлианке чашку кислого молока; если же это происходило зимой, то подавала в открытую форточку кусок хлеба с сыром. Юлианка съедала все, что ей давали, но не уходила, и если это было летом, то сквозь зелень стоявших на подоконнике растений, а зимой сквозь большое чистое стекло смотрела, не отрываясь, вглубь комнаты. Облокотившись о выступ стены, подперев подбородок рукой и склонив голову набок, — она стояла неподвижно и смотрела. Там для нее не было ничего нового, что могло бы привлечь любопытство или вызвать восторг. Давно уже примелькались вертящееся колесо станка и картинки на стенах, да она их и не замечала; быть может, глаза девочки, привыкшие к зрелищу нищеты, раздоров и страданий, отдыхали при виде спокойствия, чистоты и скромного довольства в семье токаря; сама того не сознавая, Юлианка стремилась продлить минуты этого отдыха. Но, очевидно, какие-то мысли все же рождались у нее, потому что однажды она громко сказала:
— Хотела бы я, чтобы большая птица подкинула меня к вам, а не под ворота.
Жена токаря, стоявшая у окна, расхохоталась.
— Побойся ты бога, девочка! Нам и без тебя птица бог весть сколько детей принесла. Уж и не знаем, куда их девать!
Она сделала вид, будто хочет выбросить за окошко ребенка, которого держала на руках, затем прижала его к груди и звонко чмокнула.
Юлианка покачала головой.
— Не птица меня подбросила у ворот… Это я только так говорю, а на самом деле я знаю, что не птица…
— А кто ж, как не птица? Кто бы это мог быть? — спросила женщина-шутливо и в то же время смущенно.
— Мать! — коротко и равнодушно ответила Юлианка.
Она уже знала, что у нее, как и у других детей, была мать и что это она, а вовсе не птица подбросила ее у ворот. Рассказала ей об этом толстая, вечно смеющаяся служанка владелицы катка для белья; Юлианка спросила, был ли у нее и отец, как у других детей; девушка ответила, расхохотавшись:
— А как же иначе!
— А где же мой отец?
— Ищи ветра в поле! — крикнула девушка и побежала катать белье, но Юлианка запомнила ее ответ и, продолжая разговаривать с женой токаря, сказала:
— У меня и отец был.
— А где он? — спросил сынишка токаря.
— Ищи ветра в поле! — важно, словно изрекая неоспоримую истину, ответила девочка.
С тех пор, как она впервые услышала эти слова, в детском мозгу возникла странная картина. Юлианка не имела понятия о том, что такое поле, но ей представлялся какой-то человек, парящий в воздухе над большим двором. И когда ветер был особенно сильным и холодным, образ этот так явственно стоял у нее перед глазами, что она часами всматривалась в гудящее от ветра пространство, ожидая, что летающий человек вот-вот опустится на землю и обнимет ее, как обнимал своих детей токарь, а иногда, в редкие минуты протрезвления, и пьянчуга повар.
Токарь, занятый починкой станка, услышал слова Юлианки о ее родителях. Он обернулся и с жаром вскричал:
— Боже мой! Женщины! Да помогите вы ребенку! Дайте ей какое-нибудь платье… На ней одни лохмотья, накормите ее, приютите хоть на часок! Суда божьего не побоялся, мерзавец…
Дальнейшие слова заглушил рокот колеса; оно быстро завертелось, стуча, подпрыгивая и ворча, словно еле сдерживало возмущение.
— Поди к нам, — позвала Юлианку жена токаря.
Девочке не надо было повторять это дважды. Она вбежала в чистую тихую и теплую комнату и провела полдня в неописуемом блаженстве. Ночью она спала с Кахной, на полу, правда, но на тюфяке и с подушкой; все обходились с ней ласково, дали совсем еще хорошую юбку, молока на завтрак, но когда она уходила, никто не сказал: «Останься!»
Ничего удивительного! Большая птица с избытком наградила токаря детьми: кроме троих, живших дома, два мальчика были в ученье, а шестой собирался в скором времени появиться на свет… и хотя токарь слыл самым работящим и честным человеком на всем дворе, но уж если ему приходилось жить в такой трущобе, то можно было не сомневаться в том, что он не из богатых…
Так и жила Юлианка, скитаясь под окнами убогих лачуг. Но хуже всего приходилось ей, когда наступали зимние морозные ночи. Она леденела от холода в сенях старого дома и дрожала так, что зуб на зуб не попадал, а внутри у нее что-то начинало страшно болеть. Она отправлялась на поиски лучшего убежища. Иногда ей удавалось незаметно пробраться наверх в большую залу, до того как запрут дверь, и тогда она проводила ночь под катком; иногда девочка тихонько стучала в окно к больному музыканту, и он, кашляя и улыбаясь, впускал ее к себе и, указав на местечко у остывшей печки, давал несколько лепешек. Порой она забиралась в темные сени, которые вели в квартиру лавочницы Злотки, а иногда дочь токаря Кахна, с вечера еще, увидев, что мороз усиливается, выбегала во двор и звала ее:
— Юлианка! Юлианка! Иди к нам ночевать! Папа и мама боятся, что ты замерзнешь!
Но как-то вечером в трескучий мороз девочка оказалась в безвыходном положении. Гладильную мастерскую заперли раньше обычного, Юлианка даже не заметила — когда; к музыканту она стучалась, но он, как видно, не слышал — спал или, может быть, не в силах был подняться, чтобы отпереть; до окна токаря она не могла дотянуться, а скамейку, на которую она становилась, чтобы постучаться, убрали, так как ее заносило снегом. Она бродила от одной квартиры к другой, по колено в снегу, съежившись, дрожа и плача от холода. Так она дошла до флигелька, где жила прачка, и, не думая уже ни об Якубе, ни об Антке, постучалась. Она стучала изо всех сил, потом стала дергать дверную ручку.
