Габриэле Д’Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля
Комнаты мало-помалу начинали наполняться благоуханием свежих цветов в вазах. Пышные, распустившиеся розы стояли в каких-то хрустальных бокалах, как лилии из алмаза, раскрывавшихся на тонких, в виде золоченого стебля, ножках, подобно чашам позади Пресвятой Девы на картине Сандро Боттичелли в галерее Боргезе. Нет чаши, столь же изящной, как эта: кажется, что в такой прозрачной тюрьме, цветы как бы одухотворяются и легче создают образ молитвенного или любовного приношения.
Андреа Сперелли ждал в своих покоях возлюбленную. И все окружающие предметы, действительно, обнаруживали особенную любовную заботливость. В маленьком камине горел можжевельник, и был уже накрыт маленький чайный столик с чашками и блюдечками из майолики Кастель Дуранте, с мифологическими рисунками Люцио Дольчи, старинными вещицами неподражаемой прелести, где под фигурами черной краской, курсивом, были выписаны гекзаметры из Овидия. Свет смягчался шелковыми, красного цвета, занавесками с вышитыми серебром гранатами, листьями и изречениями. И так как на окна падали косые лучи, то фигуры узорчатых занавесок вырисовывались и на полу.
На часах Св. Троицы пробило три с половиной. Оставалось еще полчаса. Андреа Сперелли встал с дивана, где он лежал, и открыл одно из окон, потом сделал несколько шагов по комнате, потом раскрыл книгу, прочел несколько строк, закрыл, потом рассеянно переводил взгляд с одного предмета на другой. Волнение ожидания охватило его с такой остротой, что он чувствовал потребность двигаться, делать что-нибудь тем или иным движением развеять свою внутреннюю тревогу. Он нагнулся к камину, взял щипцы, стал поправлять огонь, бросил на кучу пылающих дров еще один кусок можжевельника. Дрова рассыпались, угли, разбрасывая искры, покатились на металлический лист, закрывавший ковер, пламя разбилось на множество, то появлявшихся, то исчезавших, синеватых язычков, головешки дымились.
И при этом в душе ожидающего всплыло воспоминание. Когда-то, у этого самого камина, после любовных утех, прежде чем одеваться, бывало, любила возиться Елена. Она была мастерица загромождать камин крупными поленьями дров. Обеими руками брала тяжелые щипцы и, для защиты от искр, закидывала голову несколько назад. Ее тело на ковре в несколько неловком положении, благодаря движению мышц и колеблющимся теням, как бы улыбалось всеми суставами, всеми складками, всеми извилинами, покрываясь янтарной бледностью, которая напоминала Данаю Корреджио. Ее фигура была в стиле Корреджио: ее маленькие и гибкие руки и ноги, почти веткообразные, как на статуе Дафны, в самый первый миг ее сказочного превращения в дерево.
Не успевала она кончить свою работу, как дрова вспыхивали и бросали яркий отблеск. Этот красноватый теплый свет в комнате некоторое время боролся с проникавшими в окно холодными сумерками. Запах горящего можжевельника наполнял голову легким опьянением. При виде пламени, Еленой, казалось, овладевало какое-то детское безумие. У нее была жестокая привычка в конце каждого любовного свидания разбрасывать по полу все бывшие в вазах цветы. И возвращаясь в комнату, уже одетой, надевая перчатки или застегивая пряжку, она улыбалась среди этого опустошения; и ничто не могло сравниться с грацией того движения, которым она каждый раз приподымала платье и выставляла сначала одну, а потом другую ногу, чтобы возлюбленный, нагнувшись, завязал шнурки ее башмаков.
Обстановка почти ни в чем не изменилась. От всех вещей, на которые смотрела Елена или которых она касалась, веяло воспоминаниями, и целым вихрем оживали образы далеких дней. После почти двухлетнего перерыва, Елена опять должна была переступить этот порог. Через полчаса она, конечно, будет здесь, сядет вон в то кресло, снимет вуаль, несколько запыхавшись, как в то время, и начнет говорить. После двух лет все предметы снова услышат ее голос, быть может даже смех.
День великого прощания приходился как раз на 25 марта 1885, в карете, за Порта Пиа. Число осталось неизгладимым в памяти Андреа. Теперь, в ожидании, он с непогрешимой четкостью мог вспомнить все события этого дня. Видение номентанских полей всплывало теперь в идеальном свете, как одна из тех приснившихся местностей, где предметы кажутся видимыми издали, благодаря какому-то исходящему от них сиянию.
Закрытая карета ехала рысью, с однообразным грохотом: мимо ее окон проплывали стены старинных патрицианских вилл, беловатых, как бы покачивавшихся в беспрерывном и плавном движении. Временами мелькала широкая железная решетка, за которой виднелась дорожка с высокими пальмами по сторонам, или заросший двор с латинскими статуями, или длинный портик, где, то здесь, то там, бледно улыбались солнечные лучи.
Закутавшись в просторный меховой плащ, с закрытым вуалью лицом, в замшевых перчатках, Елена молчала. Он же с наслаждением вдыхал тонкий запах гелиотропа от ее дорогой шубки, и под своей рукой чувствовал форму ее руки. Им казалось, что они одни на свете, вдали от остальных людей, но вдруг, то появлялась черная карета прелата, то конюх верхом, то вереница семинаристов в фиолетовых рясах, то стадо овец. В полуверсте от моста она сказала:
— Давай выйдем.
Холодный и ясный свет в открытом поле казался ключевой водой. Деревья качались на ветру, и, благодаря зрительному обману, колебание их как бы передавалось всем окружающим предметам.
Прижимаясь к нему и пошатываясь, она сказала:
— Сегодня вечером уезжаю. Это — в последний раз…
Потом замолчала; потом заговорила снова, отрывисто, с оттенком глубокой грусти, о необходимости отъезда, о необходимости разрыва. Бушевавший ветер срывал слова с ее уст. Она продолжала. Он прервал ее, взяв за руку и отыскивая пальцами ее тело между пуговицами перчатки.
— Больше нельзя! Нельзя больше!
И они шли дальше, борясь с порывами толкавшего их ветра. И среди этой величавой и сумрачной пустыни, подле этой женщины, он внезапно почувствовал, что в его душу проникла как бы гордость какой-то новой жизни, избыток сил.
— Не уезжай! Не уезжай! Я еще хочу тебя, всегда…
Он обнажил ее кисть, просунул пальцы в рукав, касаясь ее кожи, беспокойным движением, в котором было желание более полного обладания.
Она окинула его одним из тех взглядов, которые опьяняли его, как кубок вина. Перед ними уже был мост, красноватый в солнечных лучах. На всем протяжении своих излучин, река казалась неподвижной и как бы из металла. Вдоль реки рос камыш, вода слегка колебала ряд воткнутых в глину шестов, вероятно, оставленных рыбаками.
Тогда он начал убеждать ее остаться. Говорил ей о первых днях, о бале во дворце Фарнезе, об охоте в полях Божественной Любви, об утренних встречах на Испанской площади, у витрин ювелирных магазинов, или на тихой, барской Сикстинской улице, когда она выходила из дворца Барберини и ее преследовали крестьянки с корзинами роз.
— Помнишь? Помнишь?
— Да.
— А тот вечер с цветами, в начале, когда я пришел к тебе с огромным букетом цветов… Ты была одна, у окна: читала. Помнишь?
— Да, да.
— Я вошел. Ты едва повернулась, приняла меня сухо. Что с тобой было? Не знаю. Я положил букет на столик и ждал. Ты начала говорить о посторонних вещах, нехотя, без всякого удовольствия. В унынии я подумал: «Она больше уже не любит меня!» Но запах цветов был так силен: им уже наполнилась вся комната. Я и сейчас вижу, как ты обеими руками схватила букет и, вдыхая запах, спрятала в него лицо. Когда же ты опять открыла лицо, оно казалось почти бескровным и твои глаза изменились точно от какого-то опьянения.
— Продолжай, продолжай! — сказала Елена слабым голосом, перегнувшись через перила, охваченная чарами убегающих вод.
— А после на диване: помнишь? Я усыпал цветами твою грудь, руки, лицо, душил тебя ими: ты то и дело сбрасывала их, подставляя то рот, то горло, то полузакрытые глаза, предлагая их мне для поцелуя. Между твоей кожей и своими губами я чувствовал холодные, мягкие лепестки. Когда я целовал твою шею, ты вздрагивала всем телом и вытягивала руки, стараясь отстранить меня… Ах, тогда-то… Твоя голова была погружена в подушки, грудь закрыта розами, руки обнажены до локтей, и ничего не было прелестнее и нежнее легкого трепета твоих бледных рук на моих висках… Помнишь?
— Да. Продолжай!
И он продолжал, с возрастающей нежностью. Опьяненный собственными словами, он почти терял сознание. Повернувшись спиной к свету, Елена все больше наклонялась к возлюбленному. Они оба чувствовали сквозь платье смутное соприкосновение их тел. Холодные на взгляд, медленно текли под ними речные волны, высокий и тонкий, как пряди волос, камыш наклонялся к реке при каждом дуновении и плавно покачивался.
Потом они больше не говорили, но, вглядываясь друг в друга, слышали беспрерывный звон в ушах, неопределенно уходивший вдаль, унося с собой какую-то часть их существ, как если бы нечто звонкое улетало из тайников их сознания и разливалось, наполняя все окрестные поля.
