Алексей Толстой - Собрание сочинений в десяти томах. Том 10. Публицистика
Так это все тогда казалось. Блок ни на чем не настаивал, будто он и сам не понимал, о чем было написано в книге. Когда его спрашивали: "Объясните мне сами, что значат эти строки", он со слабой улыбкой прекрасных уст отвечал простодушно: "Уверяю вас, - не знаю..."
...Никому не открою ныне
Того, что рождается в мысли.
Пусть думают - я в пустыне
Блуждаю, томлюсь и числю...
А, между тем, эта удивительная книга была написана о России, о бедной, доверчивой, русской душе, снова и снова обольщенной призраком Всеобщего Счастия. Разумеется, Блок ни минуты не думал, что писал книгу о России, он лишь переживал свою влюбленность и вещим, пронзительным взором видел, что она недостижима и невоплотима, потому что он был Поэт, потому что через него говорили миллионы голосов, потому что его личная жизнь, Александра Александровича, была в страшной власти его гения: он был обречен.
Ты в поля отошла без возврата.
Да святится Имя Твое!
Снова красные копья заката
Протянули ко мне острие.
. . . . . . . . . . . . . . . .
В его личной жизни произошла катастрофа, о которой я не хочу упоминать, это совпало с катастрофой революции 1905 года. Революция была задушена, смертельно раненная русская душа начала разлагаться, под покровом блестящей и шумной жизни - пахло гнилью. Наступала реакция. Блок выпустил вторую книгу о Незнакомке. Это была иная книга иного человека. Белоснежный призрак, улетевший ввысь из пылающей Купины, снова предстал поэту: с черного, звездного неба скатилась звезда и прекрасной Незнакомкой, одетой в черное, появилась в улицах города. В тоске глухой и пьяной жизни, среди пьяниц, в кабаке, она проходит мимо поэта, пронзает его взглядом. В нем с новой остротой поднимается тоска.
...И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино...
Эта скатившаяся звезда, эта женщина в трауре, исчезающая за пылью переулка, этот павший Ангел была д у ш а п о э т а. Свершилась человеческая трагедия, - поэт был принесен в жертву, сброшен с горных высот на унылую землю, и всей жизнью своею связан отныне с трагической и страшной судьбой России.
...Поверь, мы оба небо знали:
Звездой кровавой ты текла,
Я измерял твой путь в печали,
Когда ты падать начала.
Мы знали знаньем несказанным
Одну и ту же высоту
И вместе пали за туманом,
Чертя уклонную черту...
Этот период падения, охватывающий половину всех творений Блока, принято называть временем упадка, декаданса. Действительно, как могли здоровые, живущие изо дня в день люди понять поэта, расточавшего себя, опустошавшего свою душу? Как можно было знать, что его в е щ и й в з о р в и д е л в г р я д у щ е м в с е б о л е е с г у щ а в ш у ю с я, в с е б о л е е ч е р н у ю р у с с к у ю н о ч ь. Иные называли его пессимистом, пожимали плечами. А его душа изнемогала от тоски - ему некуда было убежать от гибнущей России, от самого себя.
И мрак был глух. И долгий вечер мглист.
И странно встали в небе метеоры.
И был в крови вот этот аметист.
И пил я кровь из плеч благоуханных,
И был напиток душен и смолист...
Но не кляни повествований странных
О том, как длился непонятный сон...
Из бездн ночных и пропастей туманных.
И - сомкнутых безмерными цепями
Нас некий вихрь увлек в подземный мир!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он был павшим Ангелом, он был каждым из нас. Его душа была мрачна. Он все более уединялся от людей. Он говорил, обычно, мало. Был приветлив и сдержан. На его прекрасном лице легли следы бессонных ночей. Телефон в его квартире работал только четверть часа в сутки.
В то время говорили, что Блоку нужно ехать лечить неврастению, нельзя же, в самом деле, отравлять здоровым людям пищеварение постоянным напоминанием о смерти, о гнили. Были такие, которые в простоте души думали, что нужно жить "по Блоку", и на все ночи закатывались в кабаки, искали там Незнакомок с "крылатыми глазами".
...Визг цыганского напева
Налетел из дальних зал,
Дальних скрипок вопль туманный...
Входит ветер, входит дева
В глубь исчерченных зеркал...
В Блоке словно истлевало все, что было его личным, все, что его, лично, привязывало к жизни, и понемногу освобождалось в нем человеческое, великое. Он без пощады жег себя на огне страстей и тоски. Бывали недолгие вспышки влюбленности, и тогда появились книги колдовского очарования. Так, в одну из зим, в театре, где шла его пьеса, он встретил ту, которую называли впоследствии "Снежная Маска".
Январские, то звездные, то вьюжные ночи, печальная прелесть кулис, синие глаза актрисы создали "Снежную Маску", пронзительно печальную книгу о влюбленности...
Белоснежней не было зим
И перистей тучек.
Ты дала мне в руки
Серебряный ключик,
И владел я сердцем твоим.
Тихо всходил над городом дым,
Умирали звуки.
Белые встали сугробы,
И мраки открылись.
Выплыл серебряный серп.
И мы уносились,
Обреченные оба
На ущерб...
Снова влюбленность пела ему песни:
...Взор твой ясный к выси звездной
Обрати.
И в руке твоей меч железный
Опусти.
Сердце с дрожью бесполезной
Укроти.
Вихри снежные над бездной
Закрути.
Рукавом моих метелей
Задушу.
Серебром моих веселий
Оглушу.
На воздушной карусели
Закружу.
Пряжей спутанной кудели
Обовью.
Легкой брагой снежных хмелей
Напою.
Но снова сердце бьет тревогу:
Сердце, слышишь
Легкий шаг
За собой?
Сердце, видишь:
Кто-то подал знак,
Тайный знак рукой?
И опять:
...И опять глядится смерть
С беззакатных звезд...
Эта книга была - мольба снова к Той, далекой, к Ней, - прийти под снежной маской, взять за руку и улететь в звездную бездну ночи, туда, где не настигнет вьюжный ветер, трубящий в рога погони.
После возвращения из Италии начинается третий период творчества Блока: романтическая символика исчезает в его стихах, они становятся более строгими, эпичными. Теперь уже не Прекрасная Дама, не Незнакомка, не Снежная Маска, а "плат узорный до бровей". Казалось, испепелив себя, Блок касается родной земли, и она наполняет его мрачным богатством наступающей трагедии. Вещим сердцем Блок уже готовится к написанию прекраснейшей изо всех своих книг "Ночные часы". Эта книга словно прощальный, смиренный поцелуй той, - в узорном плате до бровей...
О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь - стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.
Наш путь - степной, наш путь - в тоске безбрежной,
В твоей тоске, о, Русь!
И даже мглы - ночной и зарубежной
Я не боюсь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И нет конца! Мелькают версты, кручи...
Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови!
Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь...
Покоя нет! Степная кобылица
Несется вскачь!
__________
Настала война. Блок работал в полнейшем уединении. Его романтическая драма "Роза и Крест" готовилась к постановке в Художественном театре. Блок, казалось, исходил все темные, глухие переулки, куда скатилась некогда печальной звездой его душа, и, вернувшись к первоистокам, встал, суровый воин, в тяжелых латах, покрытых рубцами, с мечом и крестом - на страже Той, чей единый во все века символ - Роза.
Так, быть может, думал Блок-человек. Какой человеческий взор мог проникнуть в глубину той бездны, куда опускалась Россия? Но обреченный певец России, обрученный страшной невесте, Блок должен был идти все дальше, все глубже в русскую, дикую ночь.
С мечом и крестом - он любил такие каламбуры - Блок уехал на фронт, много месяцев о нем ничего не было слышно. Говорили, он ничего не пишет и увлечен работой, - он служил десятником на постройках окопов и подведения конных путей к позициям.
В январе 917 года морозным утром я, прикомандированный Земгором к генералу М., объезжавшему с ревизией места работ западного фронта, вылез из вагона на маленькой станции, в лесах и снегах, и пошел к городку фанерных бараков, где было управление дружины. Мне было поручено взять сведения о работавших в дружине башкирах. Меня провели в жарко натопленный домик, где стучали дактилографисты, и побежали за заведующим. Через несколько минут, запыхавшись, зашел заведующий, худой, красивый человек, с румяным от мороза лицом, с заиндевевшими ресницами. Все, что угодно, но я никак не мог ожидать, что этот заведующий окопными работами - Александр Блок. Он весело поздоровался и сейчас же раскрыл конторские книги. Когда сведения были отосланы генералу, мы пошли гулять. Блок рассказывал мне о том, как здесь славно жить, как он из десятников дослужился до заведующего, сколько времени в сутки он проводит на лошади; говорили о войне, о прекрасной зиме... Когда я спросил - пишет ли что-нибудь, он ответил равнодушно: "Нет, ничего не делаю". В сумерки мы пошли ужинать в старый, мрачный помещичий дом, где квартировал Блок. В длинном коридоре мы встретили хозяйку, увядшую женщину, - она посмотрела на Блока мрачным глубоким взором. Зажигая у себя лампу, Блок мне сказал страшную фразу тогда я не понял ее:
