Джон Фаулз - Облако

– Если называть так одну-две небольших подсказки.

Она предостерегает Бел, вернее, пытается предостеречь. Та не встречается с ней взглядом. На такие штуки Бел не поймаешь.

– Так в чем же общая мысль?

Она колеблется, затем решается.

– Существуют разные категории знаков, посредством которых мы общаемся. И одна из наиболее подозрительных – это язык, по крайней мере, для Барта, поскольку язык очень сильно подпорчен, искажен капиталистической структурой власти. Но то же относится и ко многим невербальным знаковым системам, которые служат нам для общения.

Питер жует травинку.

– Ты имеешь в виду – рекламу и тому подобное.

– Это сфера особенно вопиющих манипуляций. Значительная часть личностного общения это тоже, по сути дела, реклама. Злоупотребление знаками – или просто неверное их употребление, – останавливаться уже поздно, ловушка захлопнулась. – Фраза имеет тот смысл, который придает ей человек, ее произносящий. Тот, который он мысленно в нее вкладывает. А это может полностью противоречить ее внешнему значению. Которого он и не собирался ей придавать. Которое свидетельствует о его истинной природе. Его прошлом. Уме. Честности. И так далее.

Поль бормочет, словно во сне:

– Пока значащим не становится все, кроме собственно значения. «Передайте мне соль» обращается в полную содержания знаковую структуру. А чертову соль так никто и не передает.

Кэтрин улыбается:

– Бывает.

– Немчура какая-то, – бормочет Поль, – а не француз.

Бел говорит:

– Заткнись. Спи себе.

Питер показывает знаком: я человек серьезный. Он даже говорит медленнее, чем прежде.

– Этот мой знакомый, который о нем рассказывал… там не было что-то такого насчет религиозности средних классов, ее банальности?

– По-моему, он говорил об этосе.

– Поскольку оригинальность разрушительна – так?

– Зависит от контекста.

Бел, что-то обдумывая, глядит на склоненную голову сестры.

– То есть?

– У средних классов имеются контексты, в рамках которых от человека ожидается оригинальность. Занятность. Даже революционность. Но контекст есть своего рода знак контрприказа. Род показухи.

Бел:

- Например, как быстро ты засыпаешь после обеда, во время которого клянешь общество за то, что оно позволяет тебе спать после обеда.

Поль бормочет:

– Я все слышу.

Питер не позволяет сбить себя с мысли.

– Стало быть, подлинная оригинальность должна быть активно революционной? Так? Он к этому и ведет?

– Я думаю, для людей, вроде Барта, самое интересное – заставить нас осознать, как мы общаемся, как пытаемся управлять друг другом. Взаимоотношения между явственными знаками, вербальными или иными, и истинный смысл происходящего.

– Но ведь сначала нужно изменить общество, разве нет?

– Есть надежда, что осознание к этому и приведет.

– Нет, я имел в виду не то… что, если это просто перебор человеческих пошлостей, наблюдение за словами? Вроде наблюдения за птицами. Нет?

– Я полагаю, и орнитология вещь полезная.

– Но навряд ли такая уж важная, верно?

– Была бы важной, если бы птицы составляли основу человеческой жизни. Каковую составляет общение.

Краем глаза, поскольку все это время она смотрела вниз, на Эмму, Кэтрин видит, что он кивает. Как будто она сказала нечто значительное. Она понимает, все очень просто, Питер ей противен; но хоть он и случайный знакомый, ничего для нее не значащий, он начинает обретать право на то, чтобы стать символом, отвратительным знаком. Ибо он испытывает – или поддразнивает – не Барта и семиотику, но ее. Им руководит нечто детское, примерно такое: почему ты не улыбаешься мне, когда я улыбаюсь? чем я провинился? пожалуйста, уважь мои потуги следить за моими словами, я же вижу, тебе не нравится то, что я говорю.

Эмма вдруг садится, потом подходит к матери и шепчет ей что-то на ухо. Бел привлекает ее к себе, целует в щеку, надо подождать.

– Тебе не кажется, что это может сгодиться для ящика?

– Может – что?..

– Ну этот, Барт. То, что ты мне сейчас рассказала.

– Я полагала, что он предназначен все больше для чтения.

– А тебе не было бы интересно? Набросать пару идей – я к тому, что если не все эти знаки вербальны, было бы занятно проиллюстрировать их.

Она мельком взглядывает на него. Питер подталкивает стебельком какое-то ползущее в траве насекомое, голова склонена; длинные, рыжеватые волосы. Она переводит взгляд на Бел, та улыбается, мягко, убийственно, обнимая рукою Эмму.

– Я не специалистка по нему. Есть сотни…

Он ухмыляется.

– Специалисты пишут дерьмовые сценарии. Они нужны для проверки. Ну, может быть, чтобы брать у них интервью. Я предпочитаю тех, кто знаком с основными моментами. Кому приходится потрудиться, чтобы прояснить все для себя.

Бел говорит:

– Тебе предлагают работу.

Питер:

– Да нет, просто пришла вдруг в голову такая мысль.

Кэтрин в панике.

– Но я…

Питер:

– Серьезно. Зайди как-нибудь, мы все обговорим. Как будешь в городе, – он роется в заднем кармане. – И скажи мне, как называется та книга эссе.

– «Mythologies»[23], – она повторяет название, произнося его по-английски.

Он пишет в блокнотике. Кэтрин снова переводит взгляд на Бел, лицо которой хранит сухое выражение – насмешливое, одобрительное, трудно сказать; затем опускает взгляд вниз, на Питера.

– Нет, правда, я не смогу. Никогда в жизни не писала сценариев.

– Ну, сценаристы стоят по пенни десяток. Никаких проблем.

– Безобразие, так говорить о бедняжках, – произносит Бел; и затем, лениво: – Да, в сущности, и о ком бы то ни было.

Вот стерва.

– Извини. Но я…

Он засовывает блокнотик в карман и пожимает плечами.

– Может, еще передумаешь.

– Честно, я не смогу.

Он разводит руками, пустые ладони; а Кэтрин смотрит на Бел, давая понять, что это она, хотя бы отчасти, толкнула ее на отказ. Однако Бел не прошибешь. Она подпихивает Эмму.

– Ну давай. Теперь можно.

Эмма робко приближается к Кэтрин, нагибается, шепчет на ухо.

– Сейчас?

Девочка кивает.

– Эмма, не знаю, смогу ли я ее придумать.

– А ты постарайся, – девочка кивает. – Как прошлым летом.

– Да я, может, и разучилась.

Бел говорит:

– Она нашла секретное место. Там тебя не подслушают.

– Оно такое хорошее. Секретное-секретное.

– Только ты и я?

Девочка с силой кивает. И снова шепчет:

– Пока Кэнди не проснулась.

Кэтрин улыбается:

– Ладно.

– Пошли. Надо торопиться.

Она протягивает руку к греческой сумке, встает, берет ладошку Эммы в свою. Девочка ведет ее за дерево, к тропе, по которой они пришли, потом по самой тропе. Питер смотрит им вслед, быстро скашивается на Бел и опускает глаза к земле.

– Боюсь, большого успеха я не поимел.

– О Господи, не беспокойся. Она сейчас вся ощетинена, из самозащиты. Страшно мило, что ты это предложил.

– Она вернется к?..

– Думаю, да. Когда смирится со случившимся.

– Жуткое дело, – говорит Питер.

– Наверное, теперь уж недолго.

– Да, конечно.

Поль начинает негромко храпеть.

Бел бормочет:

– Старый пьянчуга.

Питер улыбается, недолгое молчание.

– Я слышал, многое еще осталось неизвестным. Поль говорил.

– Да. Они надеются, что хватит на последнюю книгу.

– Ужасно, – он качает головой. – Такой человек. И такой конец.

– Они ведь всегда наиболее уязвимы, верно?

Питер кивает; затем, минуту спустя, снова качает головой. Но теперь он уже смотрит на лежащую Сэлли, потом вниз, на сына.

– Ладно. Пора выступить в моей прославленной роли перемежающегося отца.

Он рывком поднимается на колени, встает, посылает сидящей Бел воздушный поцелуй – чудесный завтрак – и спускается к строящему плотину Тому.

– Слушай, Том, Бог ты мой, это же потрясающе.

Поль похрапывает во сне. Бел закрывает глаза и видит мужчину, которого знала когда-то, с которым хотела, но почему-то так и не смогла лечь в постель.

«Секретное» место располагается неподалеку, немного вверх от тропы по склону, там, где застрял отколовшийся от общего стада блудный валун. За ним, в зарослях, есть лощина, каменистая впадинка, в которую заглядывает солнце, здесь растет поповник, стоят ярко-синие стрелки шалфея, цветет немного клевера и один-единственный красный мак.

– Эмма, как тут мило.

– Думаешь, они нас найдут?

– Не найдут, если не будем шуметь. Давай присядем. Под деревце, – она садится, девочка опускается рядом с ней на колени, ожидая. – Знаешь что? Собери немного цветов. А я придумаю сказку.

Эмма встает.

– Любых?

Кэтрин кивает. Она отыскивает в сумке сигареты, закуривает. Ребенок спускается на дно лощинки, туда, где солнце, оглядывается.