Хосе Ривера - Пучина
— А где же эти лодыри?
— У Мигеля жар. Не знаю, чем и лечить его: я сорвала пять верхних листьев боррахи,[25] — если снизу срывать, от них тошнит. Сварила настой, а Мигель не пьет. Он собирается уехать на каучуковые разработки. Все играет в карты с Хесусом, а этот тоже только и думает, как бы уйти!
— Так пусть убираются сию же минуту в лодке Субьеты и больше не возвращаются. Я не потерплю у себя на ранчо ни сплетников, ни соглядатаев. Пойди в каней[26] и скажи, что я их рассчитал и что ни они мне ничего не должны, ни я им.
Когда Себастьяна вышла, дон Рафаэль осведомился о положении дел в поместье Субьеты:
— Правда, что у него дела совсем плохи?
— Да, Баррера все перевернул вверх дном, — ни тени того, что было прежде. Жить там стало немыслимо. Лучше б уж сразу сожгли усадьбу.
Потом Фидель рассказал, что все работы в Ато Гранде прекратились: вакеро, собираясь группами в назначенном месте в степи, покупают тайком спирт у агентов Барреры и пьянствуют. Напившись, одни сами лезут на рога быкам, и те убивают их, другие, пытаясь повалить быка, запутываются в аркане и получают смертельные раны, остальные продолжают бражничать с Кларитой или загоняют верховых лошадей, устраивая скачки и делая ставки на наездников. И нет никого, кто бы навел порядок и вернул все в прежний вид. В расчете на близкий отъезд на каучуковые разработки, никто не желает ничего делать и уже считает себя богачом. Вместо объезженных лошадей остались одни неуки, вместо вакеро — гуляки, а хозяин поместья, старик Субьета, пьяница и подагрик, знать ничего не хочет и валяется в гамаке. Баррера обыгрывает его в кости, Кларита спаивает его, а пеоны вербовщика режут по пяти голов скота в день, бракуя тех, которые при свежевании оказываются слишком тощими.
И в довершение всего индейцы с берегов Гуанапало, истребляющие сотни голов скота своими стрелами, захватили ранчо Атико, увели женщин и перебили мужчин. Хорошо еще, что степной пожар преградила река, но зарево на другом берегу полыхало еще много ночей.
— А что вы думаете делать со своим ранчо? — спросил я Фиделя.
— Оборонять его! Десять порядочных всадников с ружьями, и в живых не останется ни одного индейца.
В этот момент вернулась Себастьяна.
— Они уезжают.
— Как бы они не прихватили мою гитару, мама!
— А передать ничего не надо?
— Пусть передадут старому Субьете, чтобы не ждал меня; я буду пасти его скот, если он даст мне хороших вакеро.
Мы вышли во двор следом за мулаткой. Ночь была темная; начало накрапывать. Франко провел нас в залу и растянулся на гамаке. Отчалившие от берега Мигель и Хесус запели дуэтом:
Сердце, неуком не будь;Научись быть кротким с милой,Если любит — полюби,А не любит — не насилуй.
Удары весел по воде и шум внезапно усилившегося дождя заглушили звуки песни.
Спалось мне плохо. Заснуть я смог лишь после первых петухов. Мне снилось, что Алисия идет одна унылой степью, направляясь в зловещее место, где ее ждет какой-то человек, возможно Баррера. Прячась в траве, я крадусь за ней с двустволкой наперевес, но каждый раз, когда я навожу ружье на обольстителя, оно превращается в моих руках в застывшую, холодную змею. Дон Рафо машет шляпой из-за ограды корраля и кричит: «Вернись! Все равно дела не поправишь!»
Видел я затем, как Грисельда, одетая в золото, сидит в неведомой стране на вершине скалы, у подножья которой вытекает белый ручеек каучукового сока. Толпы людей, припав к земле, пьют этот сок. Франко, стоя на помосте из скрещенных ружей, обращается к жаждущим со словами: «Несчастные, за этой сельвой начинается потустороннее!» У каждого дерева умирает человек, и я подбираю черепа, чтобы увезти их на барке по безмолвной темной реке.
И опять я видел Алисию, растрепанную и обнаженную, убегающую от меня сквозь заросли темного леса, освещенного гигантскими светляками. Я нес в руках топорик, у пояса был привешен металлический сосуд. Я остановился перед араукарией с темными цветами, похожей на каучуковое дерево, и надрубил ее кору, чтобы собрать сок. «Зачем ты губишь меня? — зашептало растение слабеющим голосом. — Я твоя Алисия, меня превратили в лиану».
Дрожа, весь в поту, я проснулся около девяти часов утра. Небо после дождя сверкало синевой, как вымытое. Легкий ветерок смягчал зной.
— Идите завтракать, — пробормотала мулатка. — Дон Рафо с мужчинами уехал, а женщины купаются.
Пока я завтракал, она села на пол и принялась поправлять зубами цепочку от ладанки, висевшей у нее на шее.
— Я ношу эту ладанку, потому что она чудотворная. Не знаю, возьмет меня Антонио или нет. Но если он бросит меня одну, я положу ему в кофе сердце тукана. Он может уйти далеко, в другие земли, но, где бы он ни услышал эту птицу, он загрустит и захочет вернуться, потому что мое заклятие заставит его тосковать по родине, по ранчо и по близким людям, и если он не вернется, то умрет с горя. А может, отдам эту ладанку сыну, она пригодится ему в дороге.
— Разве Антонио тоже собирается на Вичаду?
— Кто знает! Франко не хочет расстаться с насиженным местом, а жена его только и думает о переезде. Антонио сделает, как захочет хозяин.
— А почему ушли работники?
— Хозяин прогнал их. Он догадлив, В день вашего приезда Хесус ночью отправился в поместье Субьеты к Баррере — предупредить его, что в Мапорите чужие. Вот и все. Но хозяин догадался, в чем дело, и рассчитал Хесуса.
— А Баррера часто бывает здесь?
— Не знаю. Может быть, встречается с Грисельдой на реке; она иногда выезжает на лодке, будто для рыбной ловли. Баррера — получше мужа; он много чего сулит. Но муж — человек вспыльчивый, и она боится его после того, что произошло в Арауке. Ему наговорили, что капитан волочился за Грисельдой, он застал его с ней и убил двумя ударами ножа...
В этот момент, прерывая наш разговор, подошли, оживленно беседуя, Алисия, Грисельда и элегантный мужчина в высоких сапогах, белом костюме и серой фетровой шляпе.
— Это сеньор Баррера. Познакомьтесь.
— Кабальеро, — произнес тот, раскланиваясь, — я вдвойне счастлив: неожиданный случай привел меня к ногам супруга, достойного такой прекрасной жены. И, не дожидаясь другого повода, он поцеловал руку Алисии. Затем, здороваясь со мной, льстиво прибавил:
— Хвала руке, написавшей такие прекрасные стихи! Я наслаждался ими в Бразилии, и они вызывали у меня тоску по отчизне, потому что поэты обладают даром крепко привязывать к родине ее детей, рассеянных жизнью по чужим странам. Судьба балует меня, но я даже не смел мечтать лично выразить вам свое искреннее преклонение.
Хоть я заранее был настроен против этого человека, признаюсь, что лесть оказала свое действие и ослабила недовольство, вызванное его ухаживанием за Алисией.
Он просил извинения, что входит в залу в простых сапогах, и, справившись о здоровье хозяина дома, пригласил меня выпить стаканчик виски. Я уже заметил, что Грисельда держит в руках бутылку.
Когда Себастьяна расставила на грубо сколоченном столике стаканчики и Баррера наклонился наполнить их, я заметил, что на поясе у него висит никелированный револьвер и что бутылка уже почата.
Алисия, поглядывая на меня, не решалась пить.
— Еще рюмочку, сеньора, вы уже убедились, что это — сладкий ликер.
— Как! — вскричал я, нахмурясь. — Ты тоже пила?
— Сеньор Баррера так настаивал... И он подарил мне флакон духов, — пролепетала она, доставая из корзинки спрятанные там духи.
— Этот скромный подарок... Извините, пожалуйста, я нарочно захватил его...
— Не для моей жены. Это, верно, для Грисельды! Или вы все трое уже знакомы?
— Ничего подобного, синьор Кова. Судьба не была настолько благосклонна ко мне.
Алисия и Грисельда покраснели.
— Я узнал о вашем присутствии здесь, — продолжал Баррера, — от тех двух парней, которые вчера вечером приехали в Ато Гранде. Я был несказанно огорчен, что шестеро всадников — без сомнения грабители — хотели отнять товары, якобы по моему приказу, и, как только рассвело, я отправился сюда выразить мое негодование по поводу гнусного покушения. Это вино, эти духи — скромные подарки человека, которому нечего предложить, кроме своего сердца, должны были подтвердить мою искреннюю привязанность к хозяевам дома.
— Алисия, сейчас же отдай духи Грисельде.
— А разве вы наравне с нами не хозяева этого ранчо? — обиженно процедила Грисельда.
— Я тоже так считаю, ведь где бы вы ни находились, ваше обаяние делает вас хозяевами всего окружающего, — поддакивал ей Баррера.
Его не смутило враждебное выражение моего лица, но он переменил тему разговора.
В Касанаре, сказал он, происходят такие вещи, что страшно подумать, во что превратился этот благословенный край, колыбель гостеприимства, честности и трудолюбия. Здесь невозможно стало жить: беженцы из Венесуэлы все разорили, как саранча. Сам он натерпелся горя с добровольцами, которые упрашивали взять их на Вичаду. Многие из них выдавали себя за политических эмигрантов, а оказались просто уголовными преступниками, беглыми каторжниками. И нельзя было наотрез отказать им — они могли отомстить. К этому разряду безусловно принадлежат и те, кто пытался ограбить дона Рафаэля. Никакими деньгами администрация каучуковых разработок на Вичаде не сможет возместить причиненных ему неприятностей! Правда, его, Барреру, очень ценят и уважают, и было бы черной неблагодарностью с его стороны жаловаться на компанию. Недавно он ездил с большим грузом каучука в Бразилию, где проживают главные акционеры компании, и те упрашивали его взять на себя управление разработками. Но он отказался, ссылаясь на недостаток способностей. Ах, если бы он мог предугадать тогда, что в эту пустыню попаду я. Вот если бы я рекомендовал ему подходящего человека, он с гордостью предложил бы его кандидатуру компании, и если бы этот кандидат согласился поехать с ним, то мог бы рассчитывать на назначение...
