Евгений Чириков - Юность

— Милый, мне стыдно… — прошептал кто-то сзади, и снова стукнула оконная решетка… Я быстро обернулся к окну, но было поздно. Неудержимая радость хлынула в мою душу и затопила ее до краев. Я вдруг расхохотался, сорвался с места и стал, как сумасшедший, кружиться по палубе.

— Какой я идиот! какой идиот! какая дубина! — вслух бранил я себя и, выбрав момент, когда вблизи никого не было, проворно перекрестился и прошептал:

— Благодарю Тебя, Господи!

И опять засверкала Волга под солнцем, и засверкала моя душа, и запрыгало сердце…

— «О, Волга, колыбель моя! любил ли кто тебя, как я?» — декламировал я, стоя на носу парохода под теплым встречным ветерком, трепавшим мои волосы под широкополой шляпой, и радостно и жадно смотрел вперед, навстречу своей судьбе…

Однако время уходит… Близится вечер: под горами уже легли на воду тени… Опять загудел пароход: пристань… Как часто!

«Солнце село, до Симбирска всего пять-шесть часов езды, а ты… Ведь — „ты“? да?.. а ты прячешься. Времени осталось мало, а нам так много надо сказать друг другу… Я жду и тоскую» — моя записка.

«Пусть немного стемнеет, я надену другое платье, покроюсь платочком и сяду на корме. Ты придешь. З.» — ее записка.

«Не могу ждать. Открой хотя наполовину окно каюты, а я сяду под ним. Если не откроешь — значит мало любишь. Г.» — мое возражение.

В ответ стукнуло окошечко, и в его рамке нарисовалось пунцовое от стыда личико с опущенными ресницами… Даже уши горели под золотом волос. И смущенная улыбка чуть-чуть шевелила губы.

— Нехорошо так думать, как… вы…. обо мне…

— «Вы»?

— Ну… ты…

И отвернулась…

— Можно к… тебе?

— Нет, нет…

— Ну, сядь хотя к окну!..

— Мне стыдно говорить «ты»… Я… люблю… но говорить так… не могу…

Милая!.. Почти плачет… Ну, Бог с тобой, будем опять на «вы»!..

— Сядьте к окну. Я прошу вас, Зоя Сергеевна!

— Хорошо. Но вы… рассердились? да?

— Да нет же, нет!

Уселись: я под окном, она — у окна. Тихо, не глядя друг на друга, переговариваемся:

— Еще несколько часов и — прощайте! Надолго…

Вздох. Молчание.

— Забудете?

— Нет. Будем переписываться…

— Я буду тосковать и жить только вашими письмами.

— Зажигают маяки…

— Как красивы эти красноватые и желтые огоньки над фиолетовой водою! А горы уже нахмурились.

— Вы, Зоя, долго пробудете в Симбирске?

— Нет, сейчас же уеду: там будут ждать лошади… Прямо с пристани в тарантас и…

Вздох. Молчание.

— Я тоже буду скучать по вас, Геннадий.

— Милая! Протяни мне руку.

— Боюсь — увидят…

— Ради Бога! Люди далеко…

Тихо дотронулась до моего плеча, и щека моя ощутила теплоту и слабое прикосновение. Я закрыл глаза и, повернув голову, коснулся руки губами.

— Идут.

Синим и розовым туманом подернулись речные дали. Ярко краснел маяк в луговой стороне. На кожухе парохода зеленеет отблеск сигнального фонаря; на мачте, высоко под небом, как звезда, лучится синеватый электрический огонек. Темной стеной бегут в темную даль прибрежные горы… Уже доносятся с них обрывки соловьиных песен. Из горных оврагов порой, вместе с влажной прохладою, прилетают пряные запахи цветущей земли… На пароходе стихло: одни поддались нежной грусти и мечтательности; другие, плотно пообедавши, спали по каютам. У всех уже пропала любознательность по отношению друг друга… Я ходил, напевал: «Что же не приходишь, мой неверный друг?» и поглядывал на светящееся занавешенное окошечко… Погасло: значит переоделась и сейчас выйдет… Обогнул нос парохода и потянул на корму. Она!.. Как молоденькая послушница из монастыря… Темненькая, скромненькая, кроткая… кутается в шаль, прячет милое личико и подбородок, а глаза потемнели, как небо, и сверкают, как звезды. Золотистая прядь волос бьется над головой и во всей фигуре — затаенное ожидание…

— Как ты изменилась! Ты похожа на монашенку…

— Теперь никто не узнает…

Я сел рядом, совсем близко. Наши плечи касаются. Она еще больше спряталась под шалью. А шаль спрятала наши руки и они жмут друг друга и говорят о том, как мы счастливы. Проходят мимо люди и не видят, что наши руки сплелись и без слов рассказывают о тайнах взаимности…

— Любишь? — спрашивает моя рука.

— Крепко! — отвечает рука девушки.

— Не забудешь?

— Никогда!

— Счастье! Радость! Как передать тебе грусть и радость моей любви?

— Молчи, — я знаю…

— Зоя! посмотри, как смотрят на нас звезды!

— Им завидно.

— Слышишь, как грустит в лесу на горах соловей?

— О чем?

— О том, что скоро-скоро мы расстанемся…

— У-ууууууу! — кричит свисток парохода, и испуганно сжимаются наши сердца мыслью: «скоро — разлука!». А в горах — это: «уууу!»…

Ночь, темная, безлунная. Только огромные звезды трепещут в темной синеве небес, мешаясь с огнями далеких встречных пароходов. Плотнее прижимаемся друг к другу, словно боимся, что Кто-то всесильный встанет между нами…

— Поцелуй меня!

— Опомнись! Что ты говоришь?!.

А сама прижалась еще ближе и нервно вздрагивает и оглядывается по сторонам. Зачем? Боится ли, что кто-нибудь услыхал неосторожное слово, или хочет и боится поцеловать? Кто скажет? Об этом знают только звезды, но они не скажут даже мне… Прошел какой-то одинокий человек и оглянулся на нас. Уходи! — не твое дело…

— Поцелуй!

— Потом… после…

— Не обманешь?

Пожала руку и шепнула:

— На прощанье! Пойдем пройтись… Тут — любопытные…

На прощанье!.. Опять защемило сердце… В загадочной зловещей темноте нагорного берега то мигали, то потухали искры огней, словно кто-то подавал условные знаки нашему врагу.

— Какая пристань?

— Симбирск! Далеко его видать: на горах он.

Мы прижались друг к другу и молчали, устремив взоры в темноту, где всё чаще вспыхивали зловещие огни невидимого города.

И любил я этот город, и ненавидел… Милый, родной город, береги мое счастье! Проклятый! — ты разлучаешь нас…

— Надо собираться, — грустно сказала Зоя и глубоко так вздохнула.

— Рано еще… Погоди!.. Я помогу тебе.

— У меня всё разбросано…

— Пойдем: не хочу смотреть на твой Симбирск!.. Взорвал бы твой Симбирск на воздух, а тебя увез бы с собой. Я тебя не пущу…

— Ой! больно руку… Надо собираться. Пусти!

Она забеспокоилась о вещах, заговорила о расплате с прислугой, о каком-то письме, о лошадях, которые должны ждать ее в Симбирске. Она уже наполовину была не со мной, и это больно обижало мое чувство. «Забудешь!».

— Что вы говорите?

— Опять — «вы»!

— Надо итти… Пока до свидания…

— А ты не забудешь?

— Что?

— Что — обещала.

— Что обещала?

— Эх, ты!.. Поцеловать…

— Да.

Вырвала руку и побежала в свою каюту. А я подошел к окну с намерением полюбоваться на моего голубя последние минуты.

— Нельзя: у меня всё разбросано…

Окно закрылось решеткой. Я постоял пред темным окном и, отойдя к перилам, погрозил горящим в темноте светлякам-огням города:

— Проклятый!

А он не боялся и всё ярче и гуще разбрасывал свои огни на высоких темных горах.

— Вот и Симбирск! — произнес кто-то в темноте, с радостью в голосе.

— Ну, а что же дальше? — сердито бросил я в темноту.

— Ничего! Симбирск, говорю.

— Вижу. Не слепой…

— То-то и есть! Слезать мне.

— А мне какое дело? Сделайте одолжение, я не задерживаю.

— Уж, конечно, вас не спрошусь, а сам слезу… Губернатор какой!

Невидимый пассажир пошел в одну сторону, я — в другую..

— Зоя! Можно?..

— Ннн… ну уж ладно, идите…

— Давайте, я затяну ремни!

Схватил чемодан, злобно уперся в него коленом и, натянув ремень изо всех сил, оборвал пряжку.

— Эх, чорт!.. пряжки! Ну, да обойдемся и без нее… Готово!

— Кажется, всё…

Зоя печально огляделась по сторонам, задумалась, потом посмотрела с жалобной улыбкой на меня. Вздохнула и повторила:

— Теперь всё…

И опустила голову… А я поднял голову, встряхнул волосами и взял ее руку.

— Ну, скажи мне что-нибудь на прощанье!

— У-уууу! — загудел свисток…

Зоя торопливо перекрестилась.

— Я жду…

Девушка рванулась ко мне и вдруг, закрыв лицо руками, остановилась. Я привлек ее к себе и поцеловал в щеку.

— Не забудешь?

— Нет.

— Уверена в этом?

Она не ответила, только кивнула и сконфуженно взглянула мне в глаза…

На палубе беготня, за окном — шум и перекрестный говор. Пристали.

— Пора!

— Пора.

— Милая, голубок мой!.. Пора.

— Надо матроса.

— Свободен? Бери вещи!..

— Ну, будь здоров, не грусти…