Чарльз Диккенс - Чей-то багаж
— Мадам, эта малютка…
— Простите, мосье. Эта лампа.
— Нет, нет, эта маленькая девочка.
— Но простите! — сказала мадам Букле, закинув удочку, чтобы уловить непонятный для нее смысл его слов. — Разве можно зажечь маленькую девочку или отдать ее в починку?
— Маленькая девочка… в доме парикмахера.
— А-а-а-а! — воскликнула мадам Букле, внезапно улавливая смысл его слов своей тонкой удочкой. — Маленькая Бебель? Да, да, да! И ее друг капрал? Да, да, да, да! Так благородно с его стороны, не правда ли?
— Разве он не…
— Вовсе нет, вовсе нет! Он ей даже не родственник. Вовсе нет!
— Так почему же он…
— Совершенно верно! — воскликнула мадам Букле. — Вы правы, мосье! Это так благородно с его стороны. Тем более благородно, что он ей чужой. Именно так, как вы сказали.
— Она…
— Дочка парикмахера? — Мадам Букле снова ловко закинула удочку. — Вовсе нет, вовсе нет! Она дочка… словом, она ничья дочка.
— В таком случае, жена парикмахера…
— Ну да. Конечно. Именно так, как вы сказали. Жена парикмахера получает небольшое пособие, на которое воспитывает ребенка. Столько-то в месяц. Ну что ж! Разумеется, пособие очень маленькое, но ведь все мы здесь люди бедные.
— Вы не бедны, мадам.
— Не бедна квартирантами, — отозвалась мадам Букле, улыбаясь и грациозно наклоняя голову. — Это верно! А в прочих отношениях живу так себе.
— Вы мне льстите, мадам.
— Мосье, это вы льстите мне тем, что живете здесь.
Мистер Англичанин несколько раз разевал рот по-рыбьи, выражая этим свое желание возобновить затруднительный для него разговор, и мадам Букле, внимательно присмотревшись к нему, снова закинула свою тонкую удочку, и снова — с полным успехом.
— О нет, мосье, конечно нет. Жена парикмахера не обижает бедного ребенка, но она недостаточно заботлива. Здоровье у нее слабое, и она день-деньской сидит, глядя в окошко. Так что раньше, до того как капрал появился в городе, бедная маленькая Бебель была совсем заброшена.
— Странное… — начал мистер Англичанин.
— Имя? Бебель? Опять вы правы, мосье. Но это уменьшительное от Габриэль.
— Значит, ребенок что-то вроде игрушки для капрала? — спросил мистер Англичанин ворчливо-пренебрежительным тоном.
— Ну что ж! — ответила мадам Букле, пожав плечами и словно прося снисхождения капралу. — Надо же кого-нибудь любить. Человеческая натура слаба.
(«Чертовски слаба», — буркнул англичанин на родном языке.)
— А капрала, — продолжала мадам Букле, — поставили на квартиру к парикмахеру — и, наверное, он проживет здесь долго, потому что состоит при генерале — и вот, когда он понял, что бедной ничьей девочке нужно, чтобы ее любили, а ему самому нужно кого-нибудь любить… Ну вот в этом-то все и дело, видите ли!
Мистер Англичанин принял это объяснение равнодушно, хотя и благосклонно, а оставшись один, обиженно сказал самому себе: «Это бы куда ни шло, если б только эти люди — так их и этак — не были столь сентиментальны». За городом было кладбище, и репутация вобанцев, — и так уже обвиненных англичанином в сентиментальности, — еще больше понизилась в его глазах, когда он в тот же день пошел погулять на это кладбище. Нельзя отрицать, что там можно было многому подивиться (с точки зрения англичанина) и, конечно, ничего похожего не встречалось во всей Британии. Не говоря уже о замысловатых узорчатых сердцах и крестах из дерева и железа, торчавших но всему кладбищу и придававших ему большое сходство с лужайкой, на которой ночью будет пущен великолепный фейерверк, на могилах было столько венков с вышитыми надписями: «Моей матери», «Моей дочери», «Моему отцу», «Моему брату», «Моей сестре», «Моему другу», и венки эти находились в столь различных стадиях нарядности и потрепанности, начиная от вчерашнего венка, блещущего свежими красками и яркими бусами, и до прошлогоднего венка — жалкого гниющего соломенного жгута! Столько садиков было здесь посажено и столько гротов в стольких стилях построено на могилах, а в них были и растения, и раковины, и гипсовые фигурки, и фарфоровые кувшинчики, и всякая всячина! Столько здесь висело картин-памяток (при самом внимательном исследовании их нельзя было отличить от маленьких круглых подносов), и на каждой из них яркими красками были изображены леди или джентльмены с непомерно большими белыми носовыми платками в руках, одетые в безупречнейший траур и с видом глубочайшей скорби опирающиеся на в высшей степени затейливые и роскошные урны! Столько вдов начертало здесь свои имена на гробницах покойных мужей, оставив пустое место для того числа, когда они сами покинут наш горестный мир; столько вдовцов отдало такую же дань своим покойным женам; и столько этих вдов и вдовцов, наверное, давным-давно уже успело снова вступить в брак! Одним словом, здесь было множество всяких вещей, которые иностранцу могли бы показаться хламом, если бы не то обстоятельство, что ничья грубая рука не смела коснуться даже самого простенького бумажного цветочка, лежащего на самой скромной кучке земли, пока он, священный, сам не истлевал здесь!
«Тут не веет торжественностью смерти», — хотел было сказать мистер Англичанин, но бумажные цветы тронули его, словно робкая мольба, и он ушел с кладбища, так и не сказав того, что хотел сказать.
— А все-таки эти люди, — упрямо подхватил он, словно решив призвать себя к порядку, когда вышел за ворота, — они до того — так их и этак — сентиментальны!
Обратный путь его пролегал близ военного гимнастического плаца. Здесь англичанин прошел мимо капрала, который бойко обучал молодых солдат, как перепрыгивать при помощи каната через быстрые и глубокие потоки, лежащие на их пути к славе, и при этом сам ловко бросался с помоста и пролетал по воздуху футов сто или двести, чтобы личным примером подбодрить своих учеников. И здесь же англичанин прошел мимо сидящей на возвышении маленькой Бебель (должно быть, заботливый капрал сам посадил ее туда), которая смотрела на ученье широко раскрытыми круглыми глазками, похожая на изумленную синюю с белым птичку.
«Если девчонка умрет (и поделом ему: не строй из себя такого дурака!), — думал англичанин, отвернувшись и продолжая идти своей дорогой, — он, наверное, тоже потащит венок и поднос на это нелепое кладбище».
Тем не менее англичанин еще раза два выглядывал из окна рано утром, а потом однажды спустился на площадь, когда капрал и Бебель гуляли по ней, коснулся рукой шляпы в виде приветствия капралу (огромный шаг вперед) и поздоровался с ним.
— Добрый день, мосье.
— Довольно хорошенькая у вас девочка, — сказал мистер Англичанин, взяв девочку за подбородок и глядя сверху вниз в ее удивленные голубые глазки.
— Мосье, она очень хорошенькая девочка, — вежливо поправил его капрал, сделав ударение на слове «очень».
— И послушная? — спросил англичанин.
— И очень послушная. Бедняжка!
— Ха! — Англичанин нагнулся и потрепал девочку по щечке, хоть и несколько смутившись: должно быть, ему казалось, что он слишком далеко зашел на пути к сближению. — А что эго за медаль висит у тебя на шее, малютка?
Бебель вместо ответа приложила к губам пухлый правый кулачок, и капрал предложил ей свои услуги в качестве переводчика.
— Мосье спрашивает, что это такое, Бебель.
— Это святая дева, — сказала Бебель.
— А кто дал ее тебе? — спросил англичанин.
— Теофиль.
— Кто же он такой, этот Теофиль?
Бебель рассмеялась, и смеялась весело, от души, хлопая в пухлые ладошки и топоча ножонками по каменным плитам площади.
— Он не знает Теофиля! Да он никого не знает! Он ничего не знает! — Но тут Бебель, поняв, что она слегка нарушила этикет, сунула правую ручонку в складки пышных шаровар капрала и, прижавшись к ним щечкой, поцеловала их.
— Мосье Теофиль это вы, если не ошибаюсь? — обратился англичанин к капралу.
— Это я, мосье.
— Разрешите… — Мистер Англичанин крепко пожал руку капралу и пошел прочь. Но ему чрезвычайно не понравилось, что старый мосье Мютюэль, встретив его на солнечной стороне площади, с одобрительным видом снял перед ним картуз. Отвечая на приветствие, англичанин буркнул на родном языке:
— Грецкий орех! Тебе-то какое дело?
Много недель мистер Англичанин проводил вечера в расстройстве чувств, а ночи и того хуже и все больше убеждался в том, что, как только стемнеет, вышеупомянутые окна в домах Памяти и Милосердия начинают скрипеть и что заколотил он их весьма неискусно. Вместе с тем он в течение многих недель с каждым днем все ближе и ближе знакомился с капралом и Бебель. Иначе говоря, он брал Бебель за подбородок, а капрала за руку, дарил Бебель мелкие монеты, а капралу сигары и, наконец, даже дошел до того, что обменялся трубками с капралом и поцеловал Бебель. Но все это он проделывал с каким-то стыдливым видом, и ему чрезвычайно не нравилось, что мосье Мютюэль, гуляя на солнышке, все это подмечал. И всякий раз, как англичанину казалось, будто мосье Мютюэль это увидел, он ворчал на своем родном языке:
