Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 6.
— Баб-то, баб-то в ауле что высыпало! — сказал он резким голосом, лениво раскрывая яркие белые зубы и не обращаясь ни к кому в особенности.
Назарка, лежавший внизу, тотчас же торопливо поднял голову и заметил:
— За водой, должно, идут.
— Из ружья бы пугнуть, — сказал Лукашка, посмеиваясь, — то-то бы переполошились!
— Не донесет.
— Вона! Мое через перенесет. Вот дай срок, их праздник будет, пойду к Гирей-хану в гости, бузу[8] пить, — сказал Лукашка, сердито отмахиваясь от липнувших к нему комаров.
Шорох в чаще обратил внимание казаков. Пестрый лягавый ублюдок, отыскивая след и усиленно махая облезлым хвостом, подбегал к кордону. Лукашка узнал собаку соседа охотника, дяди Ерошки, и вслед за ней разглядел в чаще подвигавшуюся фигуру самого охотника.
Дядя Ерошка был огромного роста казак, с седою как лунь широкою бородой и такими широкими плечами и грудью, что в лесу, где не с кем было сравнить его, он казался невысоким: так соразмерны были все его сильные члены. На нем был оборванный подоткнутый зипун, на ногах обвязанные веревочками по онучам оленьи поршни[9] и растрепанная белая шапчонка. За спиной он нес чрез одно плечо кобылку[10] и мешок с курочкой и копчиком для приманки ястреба; чрез другое плечо он нес на ремне дикую убитую кошку; на спине за поясом заткнуты были мешочек с пулями, порохом и хлебом, конский хвост, чтоб отмахиваться от комаров, большой кинжал с прорванными ножнами, испачканными старою кровью, и два убитые фазана. Взглянув на кордон, он остановился.
— Гей, Лям! — крикнул он на собаку таким заливистым басом, что далеко в лесу отозвалось эхо, и, перекинув на плечо огромное пистонное ружье, называемое у казаков флинтой, приподнял шапку.
— Здорово дневали, добрые люди! Гей! — обратился он к казакамъ тем же сильным и веселым голосом, без всякого усилия, но так громко, как будто кричал кому-нибудь на другую сторону реки.
— Здорово, дядя! Здорово! — весело отозвались с разных сторон молодые голоса казаков.
— Что видали? Сказывай! — прокричал дядя Ерошка, отирая рукавом черкески пот с красного широкого лица.
— Слышь, дядя! Какой ястреб вò-тут на чинаре живет! Как вечер, так и вьется, — сказал Назарка, подмигивая глазом и подергивая плечом и ногою.
— Ну, ты! — недоверчиво сказал старик.
— Право, дядя, ты посиди,[11] — подтвердил Назарка, посмеиваясь.
Казаки засмеялись.
Шутник не видал никакого ястреба; но у молодых казаков на кордоне давно вошло в обычай дразнить и обманывать дядю Ерошку всякий раз, как он приходил к ним.
— Э, дурак, только брехать! — проговорил Лукашка с вышки на Назарку.
Назарка тотчас же замолк.
— Надо посидеть. Посижу, — отозвался старик к великому удовольствию всех казаков. — А свиней видали?
— Легко ли! Свиней смотреть! — сказал урядник, очень довольный случаю развлечься, переваливаясь и обеими руками почесывая свою длинную спину. — Тут абреков ловить, а не свиней надо. Ты ничего не слыхал, дядя, а? — прибавил он, без причины щурясь и открывая белые сплошные зубы.
— Абреков-то? — проговорил старик; — не, не слыхал. А что чихирь есть? Дай испить, добрый человек. Измаялся, право. Я тебе, вот дай срок, свежинки принесу, право, принесу. Поднеси, — прибавил он.
— Ты что ж посидеть, что ли, хочешь? — спросил урядник, как будто не расслышав, что сказал тот.
— Хотел ночку посидеть, — отвечал дядя Ерошка: — може к празднику и даст Бог, замордую чтò; тогда и тебе дам, право!
— Дядя! Ау! Дядя! — резко крикнул сверху Лука, обращая на себя внимание, и все казаки оглянулись на Лукашку. — Ты к верхнему протоку сходи, там табун важный ходит. Я не вру. Пра! Намеднись наш казак одного стрелил. Правду говорю, — прибавил он, поправляя за спиной винтовку и таким голосом, что видно было, что он не смеется.
— Э, Лукашка-Урван здесь! — сказал старик, взглядывая кверху. — Кое место стрелил?
— А ты и не видал! Маленький видно, — сказал Лукашка.— У самой у канавы, дядя, — прибавил он серьезно, встряхивая головой. — Шли мы так-то по канаве, как он затрещит, а у меня ружье в чехле было. Иляска как лопнет....[12] Да я тебе покажу, дядя, кое место, — недалече. Вот дай срок. Я, брат, все его дорожки знаю. Дядя Мосев! — прибавил он решительно и почти повелительно уряднику: — пора сменять! — и, подобрав ружье, не дожидаясь приказания, стал сходить с вышки.
— Сходи! — сказал уже после урядник, оглядываясь вокруг себя. — Твои часы, что ли, Гурка? Иди! И то ловок стал Лукашка твой, — прибавил урядник, обращаясь к старику. — Все как ты ходит, дома не посидит; намедни убил одного.
VII.
Солнце уже скрылось, и ночные тени быстро надвигались со стороны леса. Казаки кончили свои занятия около кордона и собрались к ужину в избу. Только старик, все еще ожидая ястреба и подергивая привязанного за ногу копчика, оставался под чинарой. Ястреб сидел на дереве, но не спускался на курочку. Лукашка неторопливо улаживал в самой чаще тернов, на фазаньей тропке, петли для ловли фазанов и пел одну песню за другою. Несмотря на высокий рост и большие руки, видно было, что всякая работа, крупная и мелкая, спорилась в руках Лукашки.
— Гей, Лука! — послышался ему недалеко из чащи пронзительно-звучный голос Назарки. — Казаки ужинать пошли.
Назарка с живым фазаном под мышкой, продираясь через терны, вылез на тропинку.
— О! — сказал Лукашка замолкая: — где петуха-то взял? Должно мой пружок...[13]
Назарка был одних лет с Лукашкой и тоже с весны только поступил в строевые.
Он был малый некрасивый, худенький, мозглявый, с визгливым голосом, который так и звенел в ушах. Они были соседи и товарищи с Лукою. Лукашка сидел по-татарски на траве и улаживал петли.
— Не знаю чей. Должно твой.
— За ямой, что ль, у чинары? Мой и есть, вчера постановил.
Лукашка встал и посмотрел пойманного фазана. Погладив рукой по темно-сизой голове, которую петух испуганно вытягивал, закатывая глаза, он взял его в руки.
— Нынче пилав сделаем; ты поди зарежь да ощипи.
— Что ж, сами съедим, или уряднику отдать?
— Будет с него.
— Боюсь я их резать, — сказал Назарка.
— Давай сюда.
Лукашка достал ножичек из-под кинжала и быстро дернул им. Петух встрепенулся, но не успел расправить крылья, как уже окровавленная голова загнулась и забилась.
— Вот так-то делай! — проговорил Лукашка, бросая петуха. — Жирный пилав будет.
Назарка вздрогнул, глядя на петуха.
— А слышь, Лука, опять нас в секрет пошлет чорт-то, — прибавил он, поднимая фазана и под чортом разумея урядника. — Фомушкина за чихирем услал, его черед был. Котору ночь ходим! Только на нас и выезжает.
Лукашка посвистывая пошел по кордону
— Захвати бечевку-то! — крикнул он.
Назарка повиновался.
— Я ему нынче скажу, право, скажу, — продолжал Назарка — Скажем: не пойдем, измучились, да и всё тут. Скажи, право, он тебя послушает. А то чтò это!
— Вò нашел о чем толковать! — сказал Лукашка, видимо думая о другом: — дряни-то! Добро бы из станицы на ночь выгонял, обидно бы было. Там погуляешь, а тут что? Что на кордоне, что в секрете, всё одно. Эка ты!..
— А в станицу придешь?
— На праздник пойду.
— Сказывал Гурка, твоя Дунайка с Фомушкиным гуляет, — вдруг сказал Назарка.
— А чорт с ней! — отвечал Лукашка, оскаливая сплошные белые зубы, но не смеясь. — Разве я другой не найду.
— Как сказывал Гурка-то: пришел, говорит, он к ней, а мужа нет. Фомушкин сидит, пирог ест. Он посидел, да и пошел; под окном, слышит, она и говорит: «ушел чорт-то. Что, родной, пирожка не ешь? А спать, говорит, домой не ходи». А он и говорит из-под окна: «славно».
— Врешь!
— Право, ей-Богу.
Лукашка помолчал. — А другого нашла, чорт с ней: девок мало ли? Она мне и то постыла.
— Вот ты чорт какой! — сказал Назарка. — Ты бы к Марьянке хорунжиной подъехал. Что она ни с кем не гуляет?
Лукашка нахмурился. — Что Марьянка! Всё одно! — сказал он.
— Да вот сунься-ка...
— А ты чтò думаешь? Да мало ли их по станице?
И Лукашка опять засвистал и пошел к кордону, обрывая листья с сучьев. Проходя по кустам, он вдруг остановился, заметив гладкое деревцо, вынул из-под кинжала ножик и вырезал. — То-то шомпол будет, — сказал он, свистя в воздухе прутом.
Казаки сидели за ужином в мазаных сенях кордона, на земляном полу, вокруг низкого татарского столика, когда речь зашла о череде в секрет. — Кому ж нынче итти? — крикнул один из казаков, обращаясь к уряднику в отворенную дверь хаты.
— Да кому итти? — отозвался урядник. — Дядя Бурлак ходил, Фомушкин ходил, — сказал он не совсем уверенно. — Идите вы, что ли? Ты да Назар, — обратился он к Луке, — да Ергушов пойдет; авось проспался.
