Дэвид Лоуренс - Радуга в небе
— Как «откуда», если это его новая экономка!
— Ну, а дальше?
— Что «дальше»?
— Сказать «экономка» — это все равно что сказать «женщина», не так ли? Известно же про нее еще что-нибудь! Кто она? Есть у нее фамилия?
— Если и есть, мне ее не докладывали, — парировала Тилли, не желавшая пасовать перед мальчишкой, так нежданно превратившимся в мужчину.
— Ну, как ее зовут? — спросил он помягче.
— Вот уж не скажу вам точно, — с достоинством ответила Тилли.
— И все, что тебе удалось узнать, это что она служит экономкой в доме у викария?
— Да называли мне ее имя, только, убей меня, не вспомню его сейчас!
— На что же тебе, бестолочь, дубина стоеросовая, голова дана, а?
— На то же, что и остальным, — ответила Тилли, которая обожала перепалки, когда он честил ее почем зря и как только не обзывал.
После этого оба успокоились, и наступила пауза.
— Наверное, и никто бы не запомнил, так я думаю, — бросила пробный шар служанка.
— Чего «не запомнил»?
— Да как звать ее!
— Почему же?
— Она издалека приехала, из чужих краев, кажется.
— Кто тебе сказал?
— Уж сказали. А больше я ничего не знаю.
— Откуда же она приехала, как ты слышала?
— Не знаю я. Говорили, что она родом из Польши, не знаю, правда или нет, — затараторила Тилли, понимая, что тут же ее прервут расспросами.
— Родом из Польши? Да почему из Польши-то? Кто это придумал такую дичь?
— Так говорят, а мое дело маленькое.
— Кто говорит?
— Миссис Бентли говорит, что она не то из Польши, полька то есть, не то уж не знаю кто.
Единственное, чего опасалась сейчас Тилли, что дала новую пищу для расспросов.
— А она откуда знает?
— Все говорят.
— А зачем она тогда сюда приехала?
— Вот этого уж не скажу. И девочка с нею маленькая.
— Девочка?
— Лет трех-четырех. С пушистыми волосами.
— Черненькая?
— Белая. Что называется, белокурая. А волосы пушистые-препушистые!
— И отец имеется?
— Не слыхала что-то. Не знаю.
— Так зачем она пожаловала?
— То мне не ведомо. Викарий ее нанял, а больше ничего не скажу.
— А ребенок-то ее?
— Наверное. Так говорят.
— Кто тебе все это наплел про нее?
— Ну, Лиззи в понедельник говорила. Это когда та женщина мимо прошла.
— А вам обязательно надо языки чесать, если кто мимо проходит.
Брэнгуэн постоял в задумчивости. В тот вечер он отправился в коссетейский «Красный лев» не без задней мысли разузнать что-нибудь еще.
Он узнал, что она была вдовой доктора-поляка. Что ее муж, эмигрант, умер в Лондоне. Что говорит она с акцентом, но понять ее можно. Что живет она с маленькой дочкой по имени Анна, а фамилия женщины Ленская — миссис Ленская.
Брэнгуэн почувствовал, что вступает в волшебный мир нереального. И почувствовал странную уверенность, что женщина эта с ним связана и предназначена ему. И очень хорошо, и правильно, что она иностранка.
Все для него моментально переменилось, словно мир вокруг родился заново и наконец-то он, Брэнгуэн, получил в нем свое место и зажил действительной жизнью. До этого все было сухим, скудным и как бы призрачным. Теперь же вещи обрели ощутимую плоть.
Он не смел и думать об этой женщине. Боялся. И в тоже время постоянно чувствовал вблизи ее присутствие. Но познакомиться с ней он не осмеливался, знакомство, даже мысленное, казалось дерзостью.
Однажды он встретил ее на дороге; женщина была с девочкой. Лицо у ребенка было как яблоневый бутон, а золотистые светлые волосы, освещенные солнцем, как пух чертополоха, торчали в разные стороны, глаза же были очень темными.
Девочка ревниво приникла к матери, когда он бросил на нее взгляд, и поглядела на него хмуро и сердито.
А взгляд матери опять был рассеянным, словно она его почти и не заметила. Но сама эта рассеянность воспламенила ему кровь. Глаза у женщины были большие, темно-серые, с очень темными бездонными зрачками. Он почувствовал слабый ток крови под кожей, каждая жилка его словно вспыхнула отсветом пожара. И он продолжал путь уже совершенно безотчетно.
Он знал, что вот она, его судьба. Мир изготавливался для перемен. Но Брэнгуэн не делал никаких движений — само придет то, чему суждено прийти.
Когда на неделю в Марш приехала погостить его сестра Эффи, он как-то раз отправился с ней в церковь. В тесноте храма, где и скамеек-то было не больше десяти, он сидел неподалеку от незнакомки. Все в ней радовало глаз. — то, как изящно она сидела, как резко вскидывала голову. Чужестранка, приехавшая издалека, она казалась ему близкой знакомой. И в то же время она была далеко от него, эта женщина, столь близкая его сердцу. И находилась она не здесь, не в Коссетейской церкви рядом со своей дочкой. Существование ее не было очевидным. Она принадлежала иной реальности. Он остро чувствовал это как нечто естественное и само собой разумеющееся. Но мучительный страх за свое собственное реальное и полностью коссетейское существование терзал его дурным предчувствием.
Ее густые темные брови почти сходились над правильной формы носом, рот у нее был широкий, с довольно толстыми губами. Но все лицо ее было обращено к другому миру — не к небесному или загробному, а к тому, где она все еще пребывала, хотя телесно и отсутствовала.
Ребенок рядом с ней глядел на все широко раскрытыми черными глазами. Взгляд у девочки был странный, словно немного вызывающий, а маленький алый ротик крепко сомкнут. Казалось, она ревниво оберегала что-то, вечно находясь настороже, изготовившись для обороны.
Она встретила немой и пристальный взгляд совсем близко сидевшего Брэнгуэна, и в больших застенчивых глазах затрепетал до боли явственный огонек враждебности.
Старик-священник все бубнил, а коссетейский приход, как всегда, оставался в равнодушной неподвижности. И тут же находилась эта женщина, иностранка, окутанная стойким ароматом чужестранности, и не похожая на других девочка, тоже очень иностранная, ревниво оберегавшая что-то от него.
Когда служба кончилась, он вышел из церкви и пошел, направляясь к другой своей жизни. В то время как они с сестрой шли по дорожке во дворе церкви вслед за этой женщиной с ребенком, девочка вдруг выдернула руку из руки матери и быстрым, почти неуловимым движением выхватила что-то из-под ног шедшего за ней Брэнгуэна. Маленькие ручки были точны и проворны, но промахнулись и не сразу подняли лежавшую на земле красную пуговицу.
— Ты что-то нашла? — спросил девочку Брэнгуэн и тоже наклонился за пуговицей, но она опередила его и быстро прижала пуговицу к своему черному пальто, метнув в него сердитый взгляд, словно запрещавший ему смотреть. Он на секунду опешил, она же мгновенно обратилась к матери: «Мама…» — и пошла дальше по дорожке.
Мать медлила, безучастно наблюдая эту сцену, глядя не на девочку, а на Брэнгуэна. Он чувствовал на себе взгляд этой женщины, стоявшей поодаль, но властно притягивающей его своей чужеземной отдаленностью.
Он растерянно обернулся к сестре, но взгляд больших серых глаз, почти пустой, и в то же время проникающий в душу, не отпускал его.
— Мама… можно мне это взять? Можно?.. — звенел колокольчиком детский голос. — Мама… — Казалось, она повторила это слово теперь просто так, бессмысленно, потому что мать в ответ на ее просьбу уже сказала: «Да, детка», и просить ее было больше не о чем. Но на секунду запнувшись, ребенок тут же нашелся, чтобы продолжить: — А как зовут этих людей?
Брэнгуэн услышал безразличное: «Не знаю, милая» и пошел дальше так, словно душа его, покинув тело, устремилась куда-то вовне.
— Кто это была такая? — спросила его сестра Эффи.
— Понятия не имею, — машинально ответил он.
— Чудная какая-то, ей-богу, — неодобрительно отчеканила Эффи. — И ребенок с бесовщинкой.
— С бесовщинкой? — удивился он. — Как это?
— Сам видишь, — сказала Эффи. — С матерью все ясно, а ребенок — сущий подменыш, оборотень. Ей лет тридцать с лишним можно дать.
Эти слова он пропустил мимо ушей, но сестра все продолжала:
— Вот тебе и невеста готовая. Можешь жениться.
Он опять промолчал. Пусть себе говорит.
Через несколько дней, часов около пяти, когда он сидел за чаем, в переднюю дверь постучали. Стук этот поразил его как знамение свыше. В дверь эту обычно не стучали. Поднявшись, он отодвинул засов и повернул ключ. Открыв дверь, он увидел стоявшую на пороге иностранку.
— Не найдется ли у вас для меня фунта масла? — проговорила она заученно, как говорят на трудном языке.
Он постарался вникнуть в ее слова. В глазах женщины читался вопрос. Но что было за ним, за этим вопросом, что было в этой неподвижности, так безотказно действующей на него?
Он посторонился, и она тут же вошла, словно дверь и открыли, чтобы впустить ее. Его это ошарашило. Он привык к тому, чтобы пришедший оставался на пороге, дожидаясь приглашения войти. Он пошел в кухню, она пошла следом.