Джудит Леннокс - Следы на песке

«Сразу после Рождества моя кузина Маня съездила в деревню, где вы жили. Церковь и кладбище не тронуты, Поппи. Она положила на могилку Филиппа цветы, как я ее просила».

Стоя в одиночестве на берегу и глядя на гальку под ногами, Поппи плакала. Потом вдруг поняла, что серые волны и хмурое небо напоминают тот далекий день ее рождения в Довиле, в 1920 году. Для нее не было секретом, что Ральф, уязвленный ее холодностью, начал флиртовать с Квартиранткой по имени Луиза. Это продолжалось уже несколько недель. Луиза, крайне глупая девица, изливала на Ральфа слепое восхищение, которое было бальзамом для его раненой гордости. Поппи понимала, что стоит перед выбором: либо продолжать наказывать Ральфа дальше, фактически толкая его в объятия Луизы и тех, кто за ней последует, и таким образом развалить собственный брак, либо попытаться вернуть его и показать, что, несмотря ни на что, она все еще его любит. Она подумала о своих детях и вспомнила человека, строившего на берегу замок из песка: хрупкое сооружение, от красоты которого хотелось плакать. Поппи высморкалась, вытерла слезы и направилась к вокзалу.

Дома она показала Ральфу письмо Жени. Он ничего не сказал, лишь долго стоял у окна, повернувшись к Поппи спиной. Но она видела, что листок бумаги дрожит в его пальцах, поэтому подошла, положила руки на его поникшие плечи и поцеловала в шею. Вдруг она заметила, что он располнел и серебра у него в волосах теперь больше, чем золота. И хотя Поппи была на тринадцать лет моложе Ральфа, в этот момент она почувствовала себя намного старше. Они долго стояли, держа друг друга в объятиях, а потом легли в постель и занялись любовью.

Однако некоторые перемены были уже необратимы. Когда Ральф показал Поппи клочок бумаги, испещренный цифрами, и сказал: «Через шесть месяцев у нас будет достаточно денег на шхуну. Коврики хорошо расходятся, здесь люди готовы платить за них в десять раз больше, чем они стоят в Африке», — она улыбнулась, но промолчала, помня, что ни одна из его предыдущих авантюр не длилась больше года. Впервые в жизни Поппи открыла в банке счет на свое имя и положила на него проценты со своего годового дохода вместо того, чтобы отдать эти деньги Ральфу. Квартира, в которой они жили, была тесной и убогой. Поппи чуяла приближение тяжелых времен.

И еще она начала скучать по унылому английскому лету, по живым изгородям, посеревшим от инея, по бледному утреннему солнцу, поблескивающему сквозь голые дубы и буки. Потеряв сына, она утратила способность разделять веру Ральфа в розовое будущее. Она видела впереди только ловушки и опасности, подстерегающие их на жизненном пути, и подумала, что лишь сейчас, в тридцать восемь лет, она, наконец, начала взрослеть.

Было лето 1937 года. Прошла первая неделя августа, а Гай так и не появился в Ла-Руйи. Тогда Фейт повадилась исследовать обширный чердак замка, где, если не считать мух, она была совсем одна и откуда сквозь маленькие запыленные окошки была видна тропинка, ведущая от шоссе через лес к замку.

Чердак был полон сокровищ. Уродливые абажуры, до невозможности скучные, покрытые плесенью книги, целый сундук ржавых шпаг. И множество сундуков с одеждой. Фейт открывала их бережно, с почтением. Папиросная бумага шуршала, как крылья бабочек. Поблескивали пуговицы, мерцали ленты. Имена, вышитые на ярлычках — Poiret,[8] Vionnet,[9] Doucet,[10] — звучали словно стихи. В тусклом свете она меняла свое поношенное хлопчатобумажное платье на переливающийся, как паутина, шифон и прохладные водопады шелка. В зеркале с золоченой рамой она изучала свое отражение. За минувший год Фейт изменилась. Она выросла. Скулы придали форму ее лицу; благодаря недавно оформившимся груди и бедрам платья сидели как надо.

Кроме того, взросление обнажило ее сердце. Фейт всегда с радостью ожидала приезда в Ла-Руйи Гая Невилла, но этим летом он не спешил сюда, и она начала нервничать. Боясь насмешек, она ни с кем не делилась своими переживаниями. Хотя Гая ждали все, хотя Поппи цокала языком, поглядывая на календарь, а Ральф и Джейк шумно спорили, Фейт не находила в себе сил высказать опасения, которые сжимали ей сердце: Гай больше не приедет в Ла-Руйи. Он их забыл. Он нашел себе занятие поинтереснее.

Год назад она бы переругивалась с Николь или усмиряла Джейка. Но не теперь. Она попалась в паутину столь же густую, как та, что покрывала стропила на чердаке, — паутину скуки, раздражения и тоски. Фейт спрашивала себя, не влюблена ли она в Гая, и решила, что если это любовь, то, значит, она далеко не так чудесна, как пишут в романах. У нее пропало желание принимать участие в развлечениях, затевавшихся в Ла-Руйи. Без Гая ей не хотелось ни кататься на лодке, ни гулять по лесу. Ей стало нечем заполнять дни. Вот откуда взялся чердак, где было ее королевство и где ничто не напоминало о Гае.

Фейт первая увидела его сквозь крупные ячейки паутины, которую она собиралась смахнуть с переплета слухового окна: маленькая темная фигурка с горбом рюкзака, спускающаяся по извилистой тропке, которая вела от шоссе к замку. В мгновение ока она забыла всю скуку, все ожидание и, выкрикивая его имя, побежала вниз.

На пятидесятидвухлетие Ральфа они устроили пикник на берегу, неподалеку от Руайяна. От сложенного шалашиком костра в сторону моря лениво полз дым. Солнце, клонящееся к горизонту, разлилось по поверхности волн переливающимся шелковистым заревом.

Говорили об Испании. Фейт, глядя на закат, слушала краем уха.

— Республиканцы победят, — изрек Джейк.

Феликс покачал головой:

— Не надейся, мой милый мальчик.

— Но они должны…

— С помощью Сталина… — начал было Гай.

— Сталин слишком нерешителен, — отмахнулся Феликс. — Он боится, что, если он поддержит Республику, у Германии появится предлог, чтобы напасть на Россию.

На фоне золотистого неба четко вырисовывались рыбацкие лодки, возвращающиеся в гавань. Фейт смотрела, как Гай допивает последние капли вина из своего бокала. Ральф откупорил еще бутылку.

— В любом случае нас это не коснется. Вся эта чертова мясорубка не коснется никого, кроме испанцев.

— Заблуждаешься, Ральф. Если мы позволим Франко победить, то рано или поздно это затронет всех нас.

— Гражданская война? Вздор. Полнейший вздор. Тебе, наверное, солнцем голову напекло, Феликс. — Ральф снова наполнил бокал Феликса.

Один из Квартирантов, французский поэт, сказал:

— В Испании идет последняя романтическая война, вам не кажется? Я бы сам примкнул к Интернациональным бригадам,[11] если бы не больная печень.

— Романтическая? — взревел Ральф. — С каких это пор война стала романтикой? Это мерзкое кровавое занятие.

— Ральф, дорогой. — Поппи погладила его по руке.

Сети для ловли устриц и мачты рыбацких лодок были подобны черному кружеву на колеблющемся шелке моря. Феликс подбросил в костер плавника и откашлялся.

— Я должен сказать тебе, Ральф, и тебе, милая Поппи, что в конце сентября уплываю в Америку. Виза наконец готова. — Феликс накрыл руку Ральфа ладонью и мягко сказал: — Ты должен понять меня, Ральф. Так будет безопаснее.

— Боже милостивый, дружище, о чем это ты?

— Я еврей, Ральф.

Фейт, сидящая на песке, едва расслышала его тихие слова. В глазах Феликса было грустное, почти жалостливое выражение. В последнее время Фейт замечала, что Поппи иногда смотрит на Ральфа таким же взглядом.

— Кто знает, что может случиться с Францией через год или два? Куда ты поедешь, когда вы покинете Ла-Руйи осенью? В Испании неспокойно, а в Италии свой собственный фашизм. — Феликс покачал головой. — Нет, я не могу остаться.

Наступило молчание. Солнце касалось горизонта, проливая бронзовые тени на тихое море. Ральф со злостью сказал:

— Все друзья меня бросили. Ричард Дешам работает банкиром, подумать только! Майкл и Руфь вернулись в Англию, чтобы отправить своих отпрысков на каторгу какой-то чертовой школы. Лулу написала, что должна ухаживать за больной матерью. Трудно представить Лулу, отирающей пот с пышущего жаром чела! Жюля я не видел с тех пор, как он втюрился в этого мальчишку в Тунисе. Что касается тебя, Феликс, то ты, скорее всего, станешь миллионером, сочиняя музыку для этих тошнотворных голливудских фильмов.

Феликс не обиделся.

— Весьма приятная перспектива. Я тебе пришлю фотографию моего шофера рядом с моим «даймлером».

Фейт увидела, что Гай встал и побрел в сторону дюн, прочь от костра. Она пошла за ним, стараясь попадать босыми ногами в его следы на песке. Она догнала его на самом гребне дюны. В глубине, между дюнами, плескались чернильно-черные тени. Гай улыбнулся ей.

— Какое у тебя красивое платье, Фейт.

Он редко обращал внимание, во что она одета. Фейт вспыхнула от удовольствия.