Франсуа VI Ларошфуко - Франсуа де Ларошфуко. Максимы. Блез Паскаль. Мысли. Жан де Лабрюйер. Характеры
Обращение к античному источнику характерно для литературы века классицизма. Лабрюйер был убежден, что для того, чтобы «достичь совершенства и, хотя это очень трудно, превзойти древних, нужно начинать с подражания им». Но он не только подражал Теофрасту. В отличие от греческого автора, Лабрюйер стремится вскрыть «первопричины пороков и слабостей людей» и «научиться не удивляться тысячам дурных и легкомысленных поступков, которыми наполнена их жизнь». Здесь он продолжает традиции французской моралистики, опираясь на опыт Паскаля и в особенности Ларошфуко. В речи о Теофрасте, произнесенной в 1693 году при его вступлении в Академию, Лабрюйер сам говорил об этом, отмечая, что ему «не хватает возвышенности первого и тонкости второго».
Раздумья на философско-религиозные темы, близкие «Мыслям» Паскаля, и в самом деле мало оригинальны. Психологические его наблюдения интереснее, они не лишены тонкости (некоторые из них восхищали такого изощренного психолога, как Марсель Пруст), но в целом Лабрюйер прав — по глубине и остроте мысли они уступают «Максимам» Ларошфуко.
Художественные открытия Лабрюйера в другом. И Паскаль и Ларошфуко, при всех оговорках, ищут источник зла и добра в самой природе человека, а Лабрюйер ищет его в обществе. Он не только моралист, но и социолог. Недаром в его книге наряду с такими главами, как «О человеке», «О женщинах», «О сердце» и т. п., присутствуют главы «О светском этикете», «О дворе», «О вельможах», «О монархе и государстве» и т. п. Об этом говорит и самое название книги: «Характеры, или Нравы нынешнего века». Для Лабрюйера характер во многом уже определяется нравами века, условиями жизни, социальной средой.
Различие между героем и трусом, утверждает писатель, определяется местом, которое люди занимают в обществе. «Бросьте меня в гущу войска, сделайте простым солдатом — и я Терсит; поставьте меня во главе армии, дайте мне помериться силами со всей Европой — и я Ахилл». Этот мотив проходит через многие размышления Лабрюйера. И все же четкого разделения моральных и социальных категорий в «Характерах» еще нет. Сам Лабрюйер признает, что одни и те же качества могут корениться в нашей натуре, а могут быть результатом условий жизни. «Человек иногда рождается черствым, а иногда становится им под влиянием своего положения в жизни. В обоих случаях он равнодушен к бедствиям ближнего и к несчастьям собственной семьи. Настоящий финансист не способен горевать о смерти своего друга, жены, детей». В таком контексте — финансист не только социальная, но и моральная характеристика человека. А вот другой пример: «Сановники пренебрегают умными людьми, у которых нет ничего, кроме ума; умные люди презирают сановников, у которых нет ничего, кроме сана». Сановники — категория социальная, но здесь она включает и моральную оценку; умные люди — категория моральная, но здесь имеется в виду и определенное социальное положение человека. В этом и заключено своеобразие Лабрюйера и как мыслителя, и как художника. К социальным проблемам он подходит как моралист, а к моральным — как социолог. Так строятся и его портреты: Лабрюйер рисует два контрастных характера — Гитона и Федона. Один — весел, насмешлив, нетерпелив, заносчив, вспыльчив, воображает, будто умен и талантлив; другой — угодлив, подобострастен, лжив, робок, рассеян, вид у него глупый, хотя на самом деле он умея. За различием двух характеров скрывается различие социальных положений. Портреты строятся как своеобразные загадки. Разгадка дается в конце: Гитон — богат, Федон — беден.
Важнейшая тема всей моралистики XVII века — тема лица и маски — проходит и через «Характеры» Лабрюйера, но приобретает у него иной смысл, чем у Паскаля и Ларошфуко. Она становится выражением глубокого кризиса абсолютистской системы, резкого несоответствия между тем, чем является французское общество в своем существе, и показной стороной его жизни. Жизнь Франции представляется Лабрюйеру грандиозным спектаклем, где каждый играет несвойственную ему роль, стремится казаться не тем, чем является в действительности. Захудалый дворянчик хочет прослыть маленьким сеньором, а знатный сеньор хочет титуловаться принцем, но, кичась своими дворянскими титулами, спесивая знать роднится с разбогатевшими выскочками, ибо нуждается в деньгах, и если финансист преуспевает, придворные просят руки его дочери. Деньги — единственно реальная сила. Но богатые буржуа во что бы то ни стало хотят казаться знатными людьми и на приобретение дворянского титула тратят целое состояние. Даже святая святых, религия, которая в глазах Лабрюйера есть единственная прочная основа нравственности, — превратилась в «спектакль». «Никто не вслушивается в смысл слова божьего, ибо проповедь стала лишь забавой, азартной игрой, где одни состязаются, а другие держат пари». Истинную веру заменила жажда чинов, денег, бенефиций, и дух благочестия, охвативший королевский двор и начавший распространяться в столице, — не более чем маска, прикрывающая неверие и распутство. Тот, кто раньше слыл вольнодумцем, теперь стремится сделаться святошей. «Придворные носят парики, одежду в обтяжку, гладкие чулки и отличаются благочестием. Все решает мода». «Благочестивец, — заключает автор, — это такой человек, который при царе-безбожнике сразу стал бы безбожником». Лабрюйер стремится сорвать маски, скрывающие истинное лицо французского общества его времени — «лицо ничтожества».
Социальный анализ Лабрюйера отличается глубиной. Он уловил новую силу, которой принадлежит будущее, — власть денег. Пожалуй, ни о ком не говорит Лабрюйер с таким гневом и злостью, как о финансистах и откупщиках. Золото в глазах писателя еще более страшная сила, чем сословные привилегии. Оно разрушает естественные связи между людьми, нравственную основу жизни. Тех, кто любит корысть и наживу, «не назовешь ни отцами, ни гражданами, ни друзьями, ни христианами. Они, пожалуй, даже не люди, зато у них есть деньги».
В книге Лабрюйера нет специальной главы, посвященной описанию нравов низших классов, но мысль о народе неотступно преследует писателя, и контраст между жизнью сильных мира сего и нищетой и бесправием народа составляет один из центральных ее мотивов, определяя во многом и самый характер лабрюйеровской сатиры. Рисуя страшную картину жизни французского крестьянства, которое «избавляет других людей от необходимости пахать, сеять и снимать урожай», Лабрюйер показывает фундамент, на котором держится все здание созданной абсолютизмом цивилизации. «Порою на полях мы видим каких-то диких животных мужского и женского пола: грязные, землисто-бледные, иссушенные солнцем, они склоняются над землей, копая и перекапывая ее с несокрушимым упорством; они наделены, однако, членораздельной речью и, выпрямляясь, являют нашим глазам человеческий облик».
В другом месте своей книги Лабрюйер пишет: «Человек из народа никому не делает зла, тогда как вельможа никому не желает добра и многим способен причинить большой вред; один живет, занимаясь лишь полезными делами, другой убивает время на дурные забавы; первый простодушен, груб и откровенен, второй под личиной учтивости таит развращенность и злобу. У народа мало ума, у вельмож души; у первых хорошие задатки и нет лоска, у вторых все показное и нет ничего, кроме лоска. Если меня спросят, кем я предпочитаю быть, я, не колеблясь, отвечу: «Народом».
Заключенное в этом фрагменте противопоставление народа и верхов, естественного и искусственного, доброго сердца и холодного ума, природы и извращенной цивилизации определит всю структуру мысли французских просветителей вплоть до Руссо. Правы те, кто видят в Лабрюйере первого философа в том смысле, в каком понимали это слово люди XVIII века.
Это сказывается и на самой художественной структуре «Характеров». Книга Лабрюйера строится на резком контрасте образа автора и окружающего его мира. Здесь главное ее отличие от «Максим» Ларошфуко и «Мыслей» Паскаля. Когда Ларошфуко говорит о людских пороках, он относит это и к самому себе, — такова природа человека. Что же касается Паскаля, то его «я» так широко и всеобъемлюще, что оно вбирает в себя трагическую судьбу всякого человека. У Лабрюйера все выглядит иначе. Когда он говорит о том, что люди черствы, несправедливы, надменны, себялюбивы и равнодушны к ближнему, — это о «других», не о себе; сам автор честен, благороден, добродетелен и предпочтет слыть глупцом, чем сделаться плутом. Иные максимы, напротив, звучат как личные признания: «Грустно любить тому, кто небогат: кто не может осыпать любимую дарами и сделать счастливой, чтобы ей уже нечего было больше желать». Или: «Чтобы чувствовать себя счастливым, нам довольно быть с теми, кого мы любим: мечтать, беседовать с ними, хранить молчание, думать о них, думать о чем угодно, только бы не разлучаться с ними, — остальное безразлично».
