Эрих Ремарк - Станция на горизонте
Льевен приосанился.
— Долгая жизнь…
Кай, смеясь, перебил его:
— Знаю, знаю: она научила вас во всех любовных делах первым делом обозначать границы, ибо ни в одной другой сфере катастрофа не может разразиться по такой пустяковой причине, как в этой. Но на меня это не производит впечатления — предусмотрительность, и ничего больше.
— Если исходить из задачи стопроцентно использовать данную тебе жизнь, тогда то, что вы называете предусмотрительностью, заслуживает более лестного определения: это знание, знание, дарующее человеку превосходство, умение предвидеть.
— Ваше знание несколько сурово обходится с начальными стадиями. У вас замечательные представления о конце; можно надеяться, что вы знаете столь же безошибочные рецепты для начала. Сегодняшнее происшествие, в сущности, принесло вам скудную добычу.
Льевен подмигнул ему.
— Вы забываете о кабриолете, отданном в ремонт. Это же просто подарок небес. Продолжение тут напрашивается так явно, что эта история могла бы стать хрестоматийной, служить упражнением для начинающего. Я готов даже отказаться от этого приключения, уступить его Хольштейну.
— Кто такой Хольштейн?
— Парень, который сегодня участвует в гонке от нашей фирмы. Двадцать три года, великолепен за рулем, в остальном, правда, идеалист, — задатки многообещающие, молодая гончая собака, хороша в травле, для выслеживания не годна.
— Я пришел к выводу: в течение двух лет, что мы с вами не виделись, вы даже стали щедрым. Этот дар…
— Окончательно я пока не решил, и кроме того, по этому вы можете судить, что моя щедрость сочетается со здравым смыслом — она простирается только на те области, где я сам еще чувствую себя неуверенно.
— При такой позиции вам редко придется мучиться раскаянием.
— Тем-то она и полезна. Позиция настолько эгоистичная, что с обратной стороны невольно затрагивает сферы высокой человечности — оберегать других…
Воздух потускнел. Придорожные кусты казались гипсовыми слепками — до такой степени они были запудрены пылью. Между небом и землей висел светлый известковый туман и широкими белыми полосами стелился по полям. Машина за машиной проносились по дороге. Это было шоссе, которое вело к гоночной трассе в Монце.
Солнце мерцало в облаках пыли, отчего его еще труднее было разглядеть. Вереница автомобилей за несколько километров до трассы смыкалась в цепь, которая разрывалась только в местах парковки.
Трибуны были полны, и от них исходило то беспокойное ожидание, какое всегда возникает в переполненных общественных местах, будь то театральные залы или спортивные арены — легкая лихорадка, охватывающая каждого, кто туда попадает. Хлопали флаги, висели в небе рекламные воздушные шары, и гудели, пробуя силы, невидимые моторы.
Льевен был поражен количеством публики. Вместе с Каем он прокладывал себе путь к складу запасных частей, чтобы заглянуть в отсек своего завода. Там царило волнение. Механики стояли группой и что-то живо обсуждали. К Льевену быстро подошел молодой человек. Правая рука у него была забинтована.
— В чем дело, Хольштейн, что это за повязка?
— Я немного защемил себе руку.
— Но ведь с этой повязкой вы не можете ехать! Что же нам теперь делать? — Льевен разглядывал туго забинтованную руку. — Как это случилось?
— Сегодня днем я хотел еще разок проверить масло и для этого поднял задние колеса. Но, должно быть, плохо установил домкрат, потому что пока я заливал масло, машина соскользнула и одно колесо зашибло мне руку.
— И что же?
— Ушиб, ничего страшного. Я поеду.
Льевен недовольно покачал головой. Хольштейн подавленно улыбнулся.
— Я могу ехать, честное слово! Рулить буду главным образом левой рукой. Я прекрасно умею вести левой, правая мне даже и не нужна. Кроме того, для торможения и переключения мы тут с ребятами смастерили крючок. Я примотаю его ремнем к запястью. Будет что-то вроде руки.
Он вынул крючок и показал, как намерен им пользоваться. На Льевена он смотрел боязливо и с какой-то безнадежностью. Потом, в поисках поддержки, обратился к Каю:
— Смотрите, это же совсем просто. Ведь на такой гладкой дороге ничего случиться не может.
Льевен не знал, смеяться ему или сердиться.
— Вашему крючку — этому гениальному крючку, — честь и хвала! Изобретение весьма полезное и, возможно, со временем мы начнем конструировать машины с таким крючком. А пока что придется подождать. Ехать вы не можете, заявку мы отзовем.
На лице Хольштейна отразилось отчаяние. Он опять взял крючок и сказал:
— Я покажу вам это в машине, будет гораздо легче и наглядней. Давеча я уже сделал пробный круг.
Он сел на сиденье и пристегнулся ремнями. Льевен крепко взял его за руку.
— Вы просто ребенок, Хольштейн. Когда машина должна делать сто пятьдесят километров в час, то на извилистой северной части трассы, в какой-нибудь узкой петле, вам понадобятся не то что две, а все три руки, чтобы удержать машину и не сверзиться вниз. Жаль, что так получилось. Вы не виноваты, — то, что вы так рветесь ехать, говорит в вашу пользу, но вы не поедете. Это было бы невероятным легкомыслием. Пойду аннулирую заявку.
Он по-товарищески взял забинтованную руку Хольштейна и погладил ее.
— Надеюсь, она скоро придет в норму. — Кивнув Хольштейну, Льевен ушел вместе с Каем.
Хольштейн оторопело смотрел им вслед.
Кай и Льевен протискивались сквозь толпу. Трасса была перекрыта. С минуты на минуту должна была начаться первая гонка.
— Почему вы сердитесь, Льевен? — спросил Кай. — Этот юноша производит хорошее впечатление.
— Он на самом деле хороший, — ответил Льевен, — один из лучших автогонщиков, каких мы могли заполучить, молодой, отчаянно смелый, однако пока еще неосторожный, приходится всякий раз вдалбливать ему, чтобы он строго придерживался инструкций.
Надвигался вой, похожий на рев гранаты. Первые автомобили промчались по трассе. Льевен поглядел им вслед.
— Для меня было крайне важно, чтобы Хольштейн участвовал в этой гонке, ведь мы хотели понаблюдать за нашей машиной. Директор завода, Пеш, уже сидит на трибуне с секундомером. Он еще ничего не знает. Прибыл сюда сегодня утром и позвонил мне, что все в порядке, я могу приезжать. Тем временем он еще съездил в Милан и в наш отсек больше не заглядывал. Пеш собирался с трибуны определить время нашей машины, а я — остановить ее после поворота Лесмо; таким образом, мы хотели не допустить, чтобы она прошла всю дистанцию. Дело в том, что уже во время тренировочных заездов она вызвала у многих любопытство, слишком большое любопытство.
Снова целая стайка автомобилей с шумом пролетела мимо них. Льевен затопал ногами.
— Как это будоражит! Я принимал участие в стольких гонках, что пора бы мне угомониться. Но каждый раз, когда я слышу мотор, работающий на полную мощность, меня знобит от волнения. Какая досада, что мы вылетели!
Он обернулся. Сзади кто-то позвал его по имени. К нему подбежал один из механиков.
— Пойдемте скорее…
— В чем дело?
— Хольштейн…
— Что с ним?
— Он срывает повязку.
Льевен побагровел от злости и поспешил за механиком. По дороге тот рассказал: когда Льевен и Кай ушли, Хольштейн вполне спокойно повернулся и пошел к машине. Механики хотели его утешить, но, казалось, он их не слышит. Он принялся осматривать машину — включение, педали, потом сел на радиатор и раскурил сигарету. Тут со стартовой площадки донесся рев моторов и мимо них промчался первый автомобиль. Хольштейна сразу как подменили — он стукнул забинтованной рукой по радиатору и, прежде чем кто-то успел к нему подбежать, крючком содрал повязку.
Льевен и Кай подошли к Хольштейну. Тот был очень бледен, глаза сверкали, губы плотно сжаты. Правая рука висела, повязка была изорвана и в крови.
Льевен взял крючок, который один из механиков вертел в руках, и выругался, но сразу смолк, увидев лицо молодого человека — настолько безумным выглядело оно в эту минуту. Льевен бросил крючок в угол и обнял Хольштейна.
— Я знаю, что это такое — быть участником гонки и оказаться не в силах ехать. Особенно это больно в вашем возрасте — хуже, чем потерять женщину. Вы вправе сейчас ругаться, беситься, да пусть бы вы даже попытались левой рукой — разумеется, левой — согнуть этот крючок, — но вот этого делать было не надо, верно же, вы и сами видите…
У Хольштейна беспомощно дрогнули губы, Льевен взглянул на его кровоточащую руку.
— Вам вовсе не обязательно было выигрывать гонку, мы же хотели только испытать машину…
Хольштейн выдавил из себя:
— Я бы выиграл.
Его белое, как мел, лицо напряглось от муки. Льевен удивленно посмотрел на него и тихо присвистнул.
— Ага, вот в чем дело… Стало быть, вы хотели прорваться, — выходит, нам еще повезло. Но тем не менее испытание мы переносим на следующий раз.
