Альберто Моравиа - Я и Он
Приподнимаюсь на локоть и всматриваюсь пристальнее. Должно быть, мастурбация только началась. Заглянув через плечо Ирены, вижу ее отраженное в зеркале лицо: веки опущены, губы полуоткрыты, вид отрешенный, как у человека, занятого самосозерцанием. Ирена закрыла глаза, потому что просматривает свой внутренний фильм, кадр за кадром, не спеша; явно отмечая при этом каждый кадр нажимом руки между ног. Время от времени она, возможно, останавливает фильм на самом интересном кадре; возможно, отматывает пленку назад, чтобы еще раз насладиться кадром, которым, по ее мнению, насладилась недостаточно.
Что смотрит Ирена в эту минуту? Она сама призналась в этом накануне вечером: фильм, навеянный моим сюжетом о воображаемом Прото и воображаемой Лилле. История о кинопродюсере, который дарит девушку своему секретарю. Ирене наверняка понадобится уйма времени, чтобы исчерпать мазохистское содержание идеи "подарка". На каком она сейчас месте? Может, на том, когда предлагает себя садисту Прото? Или уже подошла к сцене "подарка"? Неотрывно смотрю в зеркало на лицо Ирены: оно исполнено преображенной, духовной красоты. С ревностью говорю себе, что, пожалуй, ни один мужчина не способен привнести в это отрешенное, чувственное, озаренное улыбкой лицо подобную красоту. Перевожу взгляд на спину Ирены. Неподвижность туловища противоречит легкому, ритмичному снованию взад-вперед локтя. От неподвижной белокурой головки, склоненной к плечу, продолжает исходить ощущение напряженной созерцательной сосредоточенности. Все действо свершается в глубокой тишине; в тишине, непроизвольно отмечаю я про себя, мастурбации — безмолвной именно благодаря своему одиночеству.
Сколько длится эта неподвижность, эта тишина? Кажется, вечность. Ритуальная вечность, мнящаяся мигом участникам самого ритуала и бесконечность — его соглядатаям. Но вот отведенная в сторону и выставленная вперед правая нога как будто напружинивается. От бедра до колена проходит судорога, подчеркивая выпуклость мускулов. Пальцы ноги вытягиваются и сгибаются, словно цепляясь за воздух. Одновременно с этим головка начинает медленно вращаться вокруг белоснежного основания крепкой шеи; бедра смещаются влево; плечи сгибаются в сторону, противоположную бедрам; неторопливое вращательное движение, сообразное движению головы, раскачивает ягодицы то вправо, то влево так, что разобщающая их прореха кренится то в одну сторону, то в другую. Наконец вслед за неподвижностью нарушается и молчание. Вкрадчивым, хрипловатым, взволнованным голосом, совсем не таким, как обычно, Ирена принимается страстно и нежно повторять односложное любовное согласие: "Да… да… да… да… да…" Ирена говорит "да" самой себе; той жизни, что живет наедине с собой; тому представлению о себе, что раз от разу предлагает ей собственное воображение. Особо же говорит она "да" персонажу своего фильма по имени Прото; самой себе, обольщающей Прото; снова Прото, дарящему ее мне; и мне, принимающему подарок. Она говорит "да" всему тому, что я ненавижу и включил в мой сюжет именно потому, что ненавижу.
Постепенно "да" учащаются; возбужденный голос Ирены дрожит от нетерпения и звучит уже мягко и податливо. Отдельные звуки перемешиваются и сливаются в единый нечеловеческий, ужасающий стон. Смотрю в зеркало. Ирена запрокидывает голову и медленно открывает рот. Стон делается все слабее, пока не переходит в диковинный, я бы сказал, беззвучный крик, когда рот раскрыт как бы для крика и тем не менее не издает ни звука. Внезапно тело сводит короткой, резкой судорогой; ноги подскакивают и застывают, а затем рывком сгибаются; голова вращается, откидывается назад, вновь падает вперед, уткнувшись подбородком в грудь. Ирена сидит неподвижно и смотрит вниз. Она испытала оргазм и теперь наблюдает, как он отзывается последним подрагиванием; так, наблюдая за восхитительным закатом, с жадностью всматриваешься в линию горизонта, стараясь ухватить взглядом последние лучи едва скрывшегося солнца. Со спины оцепеневшее тело Ирены напоминает тело казненного, задушенного испанским железным кольцом; руки сложены на животе, голова упала на грудь, глаза опущены долу. Напоследок от самой поясницы его пронизывает новая судорога, неистово вздыбливая спину и голову и почти мгновенно угасая. Голова снова оседает на грудь; Ирену сковывает неподвижность; на этот раз оргазм действительно кончился. Но вот, после долгой паузы, локоть правой руки приходит в движение, поначалу чуть уловимо, затем приметнее; взадвперед, взад-вперед. Правая нога вновь вытягивается, отводится в сторону и напрягается. Левая рука цепляется за край табурета. Ирена начинает все сначала.
Что со мной? Незаметно для самого себя я оделся. Бесшумно прокрадываюсь на цыпочках позади Ирены — она закрыла глаза и не замечает меня, — дохожу до двери и выскальзываю в коридор. Я знаю, что соседняя дверь ведет в комнату Вирджинии. Открываю ее и захожу.
Затворив дверь, на мгновение замираю, опершись о косяк. Прекрасно понимаю, что собираюсь сделать нечто ужасное, но в то же время чувствую, что сделаю это. Так велит мне "он". "Он" приказывает по-новому, бессловесно, беззвучно, превращая меня в лунатика, в робота. Протягиваю руку и нажимаю на выключатель. Комната освещается светом ночника. На кровати, завернувшись в одну простыню, спит Вирджиния. Она лежит на боку; красные пухленькие губки выделяются на бледном худеньком личике. Белокурые волосы разметались по подушке. Двигаясь как лунатик, подхожу к спящей. Я хорошо знаю, чего "он" от меня хочет; об этом нетрудно догадаться по "его" огромным размерам, по тому, как "он" исступленно налился кровью. Но я не сопротивляюсь. Наше молчание подтверждает мое поражение. Разделявшие нас некогда споры свидетельствовали о моей самостоятельности, о способности сделать выбор. Теперь это затянувшееся, ватное, упрямое молчание есть явный признак "его" победы. Протягиваю руку, чтобы ухватиться за простыню.
Неожиданно "его" прорывает. Уверенный в своем неоспоримом господстве и моем окончательном закабалении, "он" изрекает: "- Первым делом зажми ей рот ладонью, чтобы не вопила. Будет брыкаться — возьми другой рукой за горло и придави как следует.
— Ты что, смерти ее захотел? — Ничего я не захотел. Я и есть ее смерть".
Это безжалостное признание мигом выводит меня из оцепенения. Я больше не лунатик, не робот, целиком подчиненный "его" власти. "Он" ненароком проговорился, и я нашел в себе силы ответить "ему". Теперь мы уже не одно целое, нас двое: "он" и я. Потихоньку гашу свет, поворачиваюсь к двери и на цыпочках выхожу из комнаты.
XVI
Заглочен!
Выскочив из дома Ирены, я обращаюсь к "нему" скорее испуганно, чем сердито: — Так вот чего ты отмалчивался. Ловушку мне готовил. Только мой ангел-хранитель не дремал. Тебя подвела самонадеянность. Не выдержал, сболтнул лишнее, а я возьми да ответь. Это меня и спасло. С тобой все ясно. Одно слово — выродок.
— … — Как после этого доверять таким монстрам? А главное — как забыть все это? Думать о тебе и то противно: аж мурашки по телу.
— … — Правда, от разговора с тобой мне так и так не уйти. Чем кончаются твои игры в молчанку, хорошо известно. Тут уж не до сублимации — знай держи ухо востро, как бы не попасть впросак и не осрамиться.
— … — Такая, видно, моя планида: жить с выродком, помнить о нем каждую секунду, постоянно говорить с ним, не то потом не отмоешься. Вот влип так влип! — … — Все загубил, все испохабил. Как я теперь Ирене на глаза покажусь? Как сделаю ей предложение? Нечего сказать: любящий муженек и заботливый папочка! А все из-за тебя, паршивец! — … — Знаешь, ты мне просто отвратителен, настолько отвратителен, что я начинаю испытывать отвращение к самому себе. Почему? А потому, что на какое-то мгновение полностью подчинился тебе. Но еще противнее и невыносимее сознавать, что от тебя все равно никуда не денешься. Притворяться, будто тебя вообще нет, я не могу; проку от такого, как ты, — ноль, совладать с тобой я не в силах и чувствую, что обречен на вечную борьбу, изнурительную и бессмысленную. Лучше уж одним махом покончить со всем этим. После твоего последнего предательства я готов сквозь землю провалиться от стыда и отчаяния, и это облегчает мою задачу. Да, я и пальцем не тронул дочь Ирены. Но завтра ты предпримешь новую попытку и совратишь-таки меня, воспользовавшись минутной слабостью, вот тогда мне действии-тельно не останется ничего другого, как покончить с собой. Так, может, не стоит откладывать на завтра? Не проще ли свести счеты с жизнью прямо сейчас, не дожидаясь, когда произойдет самое страшное? Мое самоубийство будет одновременно актом отчаяния и бескорыстия. Наложив на себя руки, я, по крайней мере, не дам "тебе" погубить какую-нибудь новую Вирджинию".
Пока я говорю, "он" продолжает разыгрывать из себя глухонемого. Тогда я останавливаю машину и открываю бардачок: там я держу пистолет. Как все "ущемленцы", знающие или подозревающие, что они трусы, я испытываю особое пристрастие к оружию. Есть у меня еще пара пистолетов: один — на моей новой квартире, другой — в доме Фаусты. Этот же всегда со мной, в машине, для так называемой "самообороны". Обороны от кого? До сего дня я ни разу не задавался подобным вопросом. Теперь вдруг понимаю: от "него". Вполне закономерно, что моя самооборона выразится в самоубийстве. Я пойду на это, лишь бы положить конец вынужденному сожительству с "ним". "Он" не собирался и, видно, не собирается покидать меня — что ж, в таком случае я покину "его".
