Габриэле Д’Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля
И улыбнулся молодому другу, так как он знал действие своих книг. Сперелли поклонился. Елена, не смущаясь, подала ему руку. Маркиз проводил его до порога, тихо говоря:
— Напоминаю вам о моем Гервеции.
На подъезде, в аллее, увидел подъезжающую карету. Высунувшись в окошко, с ним раскланялся господин с большой русой бородой. Это был Галеаццо Сечинаро. И тотчас же в душе у него всплыло воспоминание о майском базаре с рассказом о сумме, предложенной Галеаццо, чтобы заставить Елену вытереть о его бороду прекрасные смоченные шампанским пальцы. Ускорил шаг, вышел на улицу: у него было тупое и смутное чувство как бы оглушительного шума, вырывавшегося из тайников его мозга.
Было послеполуденное время в конце апреля, жаркое и сырое. Среди пушистых и ленивых облаков, солнце то появлялось, то исчезало. Истома южного ветра сковала Рим.
На тротуаре Сикстинской улицы, он увидел впереди себя даму, медленно направлявшуюся к церкви Св. Троицы, узнал Донну Марию Феррес. Взглянул на часы: было, действительно, около пяти, недоставало нескольких минут до обычного часа свидания. Мария, конечно, шла во дворец Пуккари.
Он прибавил шагу, чтобы нагнать ее. Когда был близко, окликнул ее по имени:
— Мария!
Она вздрогнула.
— Ты здесь? Я поднималась к тебе. Пять часов.
— Без нескольких минут. Я бежал дожидаться тебя. Прости.
— Что с тобой? Ты очень бледен, на тебе лица нет… Откуда ты?
Она нахмурила брови, пристально, сквозь вуаль, всматриваясь в него.
— Из конюшни, — ответил Андреа, выдерживая взгляд, не краснея, точно у него больше не было крови. — Одна из лошадей, очень мне дорогая, повредила себе колено, по вине жокея. И, стало быть, в воскресенье, ей нельзя будет участвовать в дерби. Это огорчает меня. Прости. Замешкался, и не заметил. Но ведь еще несколько минут до пяти…
— Хорошо. Прощай. Я ухожу.
Были на площади Троицы. Она приостановилась, чтобы проститься с ним и протянула ему руку. Складка между ее бровями все еще не расходилась. При всей ее великой нежности, у нее порой бывало почти резкое нетерпение, с гордыми движениями, преображавшими ее.
— Нет, Мария. Приходи. Будь нежна. Я иду наверх ожидать тебя. Пройдись до решетки Пинчио и возвращайся назад. Хочешь?
На часах Св. Троицы пробило пять.
— Слышишь? — прибавил Андреа.
После легкого колебания, она сказала:
— Приду.
— Спасибо. Я люблю тебя.
— Люблю тебя.
Расстались.
Донна Мария продолжала свой путь, пересекла площадь, вошла в обсаженную деревьями аллею. Время от времени вдоль стены над ее головой, ленивое дуновение ветра взрывало шелест в зеленых деревьях. Во влажном теплом воздухе расплывались и исчезали редкие волны благоухания. Облака казались ниже, несколько стай ласточек пролетело над самой землей. И все же, в этой изнурительной тяжести, было нечто мягкое, смягчавшее подавленное страстью сердце сиенки.
С тех пор, как она уступила желанию Андреа, ее сердце трепетало счастьем, перемешанным с глубоким беспокойством, вся ее христианская кровь воспламенялась никогда еще не пережитыми восторгами страсти и леденела от ужасов греха. Ее страсть была невыразимо глубока, чрезмерна, беспредельна, и так жестока, что часто, на долгие часы, лишала ее памяти о дочери. Порой она доходила до того, что забывала Дельфину, пренебрегала ею! И потом у нее бывал прилив угрызений совести, раскаяния, нежности, с которыми она покрывала поцелуями и слезами голову изумленной дочери, рыдая с мучительной болью, как над головой умершей.
В этом огне все ее существо очищалось, становилось утонченнее, обострялось, приобретало чудесную чувствительность, своего рода ясновидящую ясность, вызывавший в ней странные мучения дар угадывания. Почти при всяком обмане со стороны Андреа, она чувствовала боль в душе, испытывала неопределенное беспокойство, которое, сгущаясь иногда, принимало вид подозрения. И подозрение разъедало ее, делало поцелуи горькими, всякую ласку едкой, пока не рассеивалось под порывами и жаром непостижимого любовника.
Она была ревнива. Ревность была ее неумолимым терзанием, ревность не к настоящему, а к прошлому. Из этой жестокости, которую ревнивые существа проявляют по отношению к самим себе, ей хотелось бы проникнуть в память Андреа, раскрыть все воспоминания, видеть все следы, оставленные прежними любовницами, знать, знать все. С ее уст чаще всего, когда Андреа молчал, срывался следующий вопрос: «О чем ты думаешь?» И когда она произносила эти слова, в ее душе и в ее глазах неизбежно появлялась тень, неизбежно поднимался из сердца поток печали.
Так и в этот день, при неожиданном появлении Андреа, разве в глубине души у нее не шевельнулось инстинктивное подозрение? Больше: в ее душе пронеслась ясная мысль, мысль, что Андреа возвращался от леди Хисфилд, из дворца Барберини.
Она знала, что Андреа был любовником этой женщины, знала, что эту женщину звали Еленой, знала, наконец, что она была Еленой вышеупомянутой надписи «Ich lebe!..» Двустишие Гёте звонко раздавалось в ее сердце. Этот лирический крик демонстрировал ей меру любви Андреа к этой прекраснейшей женщине. Должно быть, он любил ее беспредельно!
По дороге она вспоминала появление Елены в концертном зале, в Сабинском дворце, и плохо скрытое смущение давнишнего любовника. Вспоминала свое ужасное волнение, когда однажды вечером, во время бала в австрийском посольстве, графиня Старинна, при виде Елены, сказала ей: «Тебе нравится Хисфилд? Она была великим жаром нашего друга Сперелли и, думаю, еще и продолжает быть».
«Думаю, еще и продолжает быть». Сколько пыток из-за этой фразы! Она, неотступно, провожала глазами великую соперницу, в изящной толпе. И не раз ее взгляд встречался со взглядом той, и она чувствовала непреодолимую дрожь. Потом, в тот же вечер, они были представлены друг другу баронессой Бекгорст и обменялись, в толпе, простым поклоном головы. И молчаливый поклон повторялся и впоследствии, в тех очень редких случаях, когда Донна Мария Феррес-и-Кандевила появлялась в светских гостиных.
Почему же сомнения, усыпленные или погашенные волною опьянения, возникали с такой силой? Почему ей не удавалось подавить их? Почему же, при малейшем толчке воображения, в глубине ее закипало это неизвестное беспокойство?
По дороге она чувствовала, как тревога возрастала. Ее сердце не было довольно, возникшая в ее сердце мечта — в то мистическое утро, под цветущими деревьями, при виде моря — не оправдалась. Наиболее чистая и наиболее прекрасная часть этой любви осталась там, в пустынном лесу, в символической чаще, которая беспрерывно цветет и приносит плоды, созерцая Бесконечность.
У обращенной к Сан-Себастианелло ограды она остановилась. Древнейшие падубы, с такой темной зеленью, что она казалась черной, воздвигли над фонтаном искусственную, безжизненную крышу. На стволах были широкие раны, набитые известкой и кирпичом, как отверстия в стенах. — О, юные толокнянки, сияющие и дышащие светом! — Вода, изливаясь с верхней гранитной чаши в расположенный под нею бассейн, издавала время от времени взрыв рыданий, как сердце, которое наполняется тоской и затем разражается слезами. — О, мелодия Ста Фонтанов, протянувшихся вдоль лавровой аллеи! — Город лежал, как вымерший, как бы схороненный под пеплом невидимого вулкана, безмолвный и зловещий, как город, уничтоженный чумой, огромный, бесформенный, со вскинутым над ним, как облако, Куполом. — О, море! О, ясное море!
Она чувствовала, как ее тревога возрастала. От вещей исходила для нее какая-то темная угроза. Ею овладело то же самое чувство страха, которое она переживала не раз. В ее христианской душе пронеслась мысль о каре.
И все же при мысли, что любовник ждал ее, она задрожала в самой глубине своего существа, при мысли о поцелуях, о ласках, о безумных словах, она почувствовала, как ее кровь воспламенялась, как ее душа замирала. Трепет страсти победил трепет страха Божьего. И она направилась к дому возлюбленного, дрожа, подавленная, точно шла на первое свидание.
— Ах, наконец-то! — воскликнул Андреа, обнимая ее, впитывая дыхание ее запыхавшихся уст.
Потом, взяв ее руку и прижимая ее к груди, сказал:
— Чувствуешь мое сердце. Если б ты не приходила еще одну минуту, оно разбилось бы.
Она прижалась щекой к его груди. Он поцеловал ее в затылок.
— Слышишь?
— Да, оно говорит со мной.
— Что же оно говорит?
— Что ты не любишь меня.
— Что говорит? — повторил юноша, кусая ее в затылок, мешая ей выпрямиться.
Она рассмеялась.
— Что любишь меня.
Сняла накидку, шляпу, перчатки. Стала нюхать белую сирень, наполнявшую высокие флорентийские вазы, те, что на картине Боттичелли, в Боргезе. Двигалась по ковру чрезвычайно легким шагом, и ничего не было прелестнее движения, с которым она погрузила лицо в нежные кисти цветов.
