Теофиль Готье - Мадемуазель де Мопен
Совсем еще ребенком я часы напролет простаивал перед картинами старых мастеров и жадно вглядывался в их темные глубины. Я смотрел на прекрасные лица святых и богинь, чья плоть, белизной сравнимая со слоновой костью или с воском, так волшебно выделялась на темном фоне, который из-за траченной временем краски был словно обуглен; я восхищался простотой и великолепием их облика, странным изяществом их рук и ног, горделивым и прекрасным выражением черт, одновременно столь тонких и столь непреклонных, пышностью драпировок, паривших вокруг их божественных форм — пурпурные складки этих драпировок, казалось, вытягивались, словно губы, чтобы поцеловать эти прекрасные тела. Я с таким упрямством силился проникнуть взглядом под покров мглы, сгустившейся на протяжении столетий, что зрение мое помрачалось, контуры предметов становились расплывчатыми, и все эти бледные призраки исчезнувшей красоты оживляла какая-то недвижная и мертвая жизнь; под конец мне начинало казаться, будто эти фигуры смутно похожи на прекрасную незнакомку, которую я люблю в глубине души; я вздыхал, думая, что мне, быть может, было суждено любить одну из них, ту, что умерла триста лет назад. Эта мысль нередко расстраивала меня до слез, и я впадал в великий гнев на самого себя за то, что не родился в шестнадцатом веке, когда жили все эти красавицы. Я считал, что это с моей стороны непростительная оплошность и неловкость.
По мере того как я взрослел, сладостный призрак преследовал меня все упорнее. Он всегда стоял между мною и женщинами, которые делались моими возлюбленными, он улыбался иронической улыбкой и совершенством своей небесной красоты посрамлял их земную миловидность. Он всегда превращал в дурнушек женщин воистину очаровательных и созданных, чтобы осчастливить того, кто не влюблен в эту милую тень, о которой я думал, что это только тень, лишенная плоти, и которая на самом деле была лишь предчувствием вашей собственной красоты. О Розалинда! Как несчастлив я был из-за вас, пока не познакомился с вами! О Теодор! Как несчастлив я был из-за вас после того, как познакомился с вами! Если пожелаете, вы можете подарить мне рай моих грез. Вы стоите на пороге, как ангел привратник, запахнувшись в свои крылья, и держите в прекрасной руке ключ от этого рая. Скажите, Розалинда, скажите мне, вы согласны?
Жду от вас только одного слова, жить мне или умереть, и вы произнесете его?
Кто вы, Аполлон, изгнанный с небес, или белоснежная Афродита, выходящая из лона морского? Где оставили вы свою усыпанную каменьями колесницу, запряженную четверкой огненных коней? Куда девали свою перламутровую раковину и дельфинов с лазурными хвостами? Какая влюбленная нимфа сплавила свое тело с вашим в лобзании, о прекрасный юноша, прелестью превзошедший Кипариса и Адониса, затмивший всех женщин своим очарованием?
Но вы женщина, ведь времена метаморфоз миновали; Адонис и Гермафродит умерли, и ни одному из мужчин не достичь более таких вершин красоты, ибо с тех пор; как нет более богов и героев, только вы, женщины, храните в ваших мраморных телах, как в греческих храмах, бесценный дар формы, который был предан проклятию Христом, и воочию доказываете, что земле не в чем завидовать небесам; вы достойно представляете первое в мире божество, чистейший символ непреходящей основы мироздания — красоту.
С тех пор как я вас увидел, что-то надорвалось во мне, упал покров, отворилась дверь, и я почувствовал, как меня изнутри залили волны света; я понял, что передо мной моя жизнь и что я подошел наконец к решающему распутью. Неясные и тонувшие в сумраке черты полуосвещенного лица, которые я силился разглядеть, внезапно озарилась; потемневшие краски, затопившие было фон картины, залило мягкое свечение; нежный розовый свет растекся по слегка позеленевшему ультрамарину задних планов; деревья, казавшиеся расплывчатыми силуэтами, вдруг стали видны отчетливей; цветы, отягощенные росой, алмазными точками прорезали тусклую зелень травы. Я увидал красногрудого снегиря на веточке бузины, маленького белого кролика с розовыми глазами, с ушами торчком, выставившего голову меж двух стебельков тимьяна и трущего мордочку лапками, увидал боязливого оленя, который идет к источнику напиться и клонит ветвистые рога к зеркальной воде. С того утра, когда над моей жизнью взошло солнце любви, все переменилось; где прежде колебались в тени едва различимые очертания, такие смутные, что казались ужасными и безобразными, там теперь обнаружились изысканные купы деревьев в цвету; там великолепными амфитеатрами круглятся холмы, там серебряные дворцы с террасами, уставленными вазами и статуями, омывают свои подножия в лазурных озерах и словно плавают между двух небес; то, что я в темноте принимал за гигантского дракона с крючковатыми крыльями, ползавшего в ночи на своих чешуйчатых лапах, обернулось фелукой под шелковым парусом, с расписными золочеными веслами, полной женщин и музыкантов, а тот чудовищный краб, который, как мне казалось, шевелил у меня над головой своими клешнями и усами, оказался веерной пальмой, и ночной ветерок колеблет ее узкие длинные листья. Мои химеры и заблуждения развеялись: я люблю.
Отчаявшись когда-нибудь найти вас, я обвинял свою мечту во лживости и затевал яростные ссоры с судьбой; я говорил себе, что безумием было искать подобное существо, или что природа чересчур бесплодна, а Творец чересчур неискусен, коль скоро они не в силах воплотить простой замысел моего сердца. Та же благородная гордость была присуща Прометею, пожелавшему сотворить человека и вступить в соперничество с Богом; а я сотворил женщину и верил, что в наказание за такую дерзость печень мою, подобно новому коршуну, будет вечно терзать неутолимое желание; я ожидал, что меня прикуют алмазными цепями к покрытой снегом вершине на берегу пустынного Океана, но прекрасные морские нимфы с длинными зелеными волосами, вздымающие над волнами острые белые груди и являющие солнцу перламутровые тела, по которым струятся соленые морские брызги, не приплывут и не облокотятся на берег, чтобы поболтать со мной и утешить в муках, как в пьесе старика Эсхилла. Однако все вышло совсем иначе.
Пришли вы — и вынудили меня упрекнуть свое воображение в том, что оно бессильно. Пытка моя оказалась не та, какой я опасался, — навеки оставаться прикованным к бесплодной скале и снедаемым одной и тою же мыслью; но страдал я от этого не меньше. Я убедился, что вы существуете на самом деле, что предчувствия не обманули меня; но вы явились мне во всеоружии двусмысленной и чудовищной красоты Сфинкса. Подобно Изиде, таинственной богине, вы были окутаны покрывалом, которое я не смел приподнять из страха упасть мертвым.
Если бы вы знали, с каким нетерпеливым и беспокойным вниманием, прятавшимся за напускной рассеянностью, я наблюдал за вами и следил за мельчайшими вашими движениями! От меня не ускользало ничто; как пылко я вглядывался в узенькую полоску тела на вашей шее или у вас на запястье, остававшуюся открытой, и пытался разгадать ваш пол! Ваши руки были для меня предметом дотошного изучения; и я могу сказать, что знаю их до мельчайших изгибов, знаю самые неразличимые для глаза прожилки, самые крохотные ямочки; будь вы с головы до ног закутаны в самое плотное домино, я признал бы вас по одному-единственному пальцу. Я разбирал ваши волнообразные движения при ходьбе, вашу манеру ставить ногу на пол, откидывать волосы; я пытался вызнать ваш секрет по привычкам, свойственным вашему телу. Больше всего я подглядывал за вами в часы неги, когда тело кажется лишенным костей, когда руки и ноги расслабляются и гнутся, словно тряпичные, — я ждал, не обозначатся ли женственные линии под влиянием забытья и беспечности. Никогда никого не пожирали столь пламенным взглядом, как вас.
Я на целые часы погружался в это созерцание. Забившись в уголок гостиной с книгой в руках, которую и не думал читать, или притаившись за шторой у себя в комнате, когда вы оставались у себя, и жалюзи у вас на окне были подняты, я говорил себе, пронзенный насквозь чудесной красотой, которая исходит от вас, окружая вас каким-то лучезарным ореолом: «Конечно, это женщина», — а потом вдруг резкое, смелое движение, какая-нибудь мужская бесцеремонная интонация мгновенно разрушали хрупкое здание вероятностей, которые я возвел, и ввергали меня в прежние сомнения.
Распустив паруса, я блуждал в безбрежном океане любовных грез, а вы заходили за мной, чтобы, вместе пофехтовать или поиграть в мяч; юная девушка, преобразившись в юного кавалера, наносила мне чудовищные удары палкой и выбивала рапиру у меня из рук быстро и ловко, как самый искушенный мастер клинка; и такое разочарование повторялось по сто раз на дню.
Бывало, хочу приблизиться к вам и сказать: «Моя дорогая красавица, я вас обожаю!» — и вижу, как вы нежно склонились к ушку одной из дам и нашептываете ей сквозь локоны мадригал за мадригалом, комплимент за комплиментом. Вообразите мое положение. Или какая-нибудь женщина, с которой в приступе своеобразной ревности я с величайшим упоением содрал бы кожу живьем, опирается на вашу руку и тащит вас в сторону, чтобы поверять вам невесть какие ребяческие тайны, и целые часы напролет торчит с вами в оконной нише.
