Антон Макаренко - Педагогическая поэма
Осадчий спокойно приказывает:
— Еще одну порцию.
— Есть еще одну порцию аш два о, — ладно и ласково говорит Лапоть и, как последнюю драгоценную дозу лекарства, выливает из ведра на голову бережно и заботливо. Нагнувшись к многострадальной мокрой груди, он так же ласково и настойчиво требует:
— Не дышите… Дышите сильней… Еще дышите… Не дышите…
К общему восторгу, окончательно замороченный пациент послушно выполняет требования Лаптя, то замирает в полном покое, то начинает раздувать живот и хэкать. Лапоть с просветленным лицом выпрямляется:
— Состояние удовлетворительное: пульс 370, температура 15.
Лапоть в таких случаях умеет не улыбаться, и вся процедура выдерживается в тонах высоконаучных. Только ребята у реки хохочут, держа в руках пустые ведра, да толпа селян стоит на горке и сочувственно улыбается. Лапоть подходит к этой толпе и вежливо-серьезно спрашивает:
— Кто следующий? Чья очередь в кабинет водолечения?
Селяне с открытым ртом, как нектар, принимают каждое слово Лаптя и начинают смеяться за полминуты до произнесения этого слова.
— Товарищ профессор, — говорит Лапоть Осадчему, — больных больше нет.
— Просушить выздоравливающих, — отдает распоряжение Осадчий.
Девятый отряд с готовностью начинает укладывать на травке и переворачивать под солнцем действительно приходящих в себя пациентов. Один из них уже трезвым голосом просит, улыбаясь:
— Та не треба… я й сам… я вже здоровый.
Вот только теперь и Лапоть добродушно и открыто смеется и докладывает:
— Этот здоров, можно выписать.
Другие еще топорщатся и даже пытаются сохранить в действии прежние формулы: «Да ну вас…», но короткое напоминание о ведре приводит их к полному состоянию трезвости, и они начинают упрашивать:
— Та не надо, честное слово, якось вырвалось, привычка, знаете…
Лапоть таких исследует очень подробно, как самых тяжелых, и в это время хохот колонистов и селян доходит до высших выражений, прерываемый только для того, чтобы не пропустить новых перлов диалога:
— Говорите, привычка? Давно это с вами?
— Та що вы, хай бог милуеть, — краснеет и смущается пациент, но как-нибудь решительно протестовать боится, ибо у реки девятый отряд еще не оставил ведер.
— Значит недавно? А родители ваши матюкались?
— Та само ж собой, — неловко улыбается пациент.
— А дедушка?
— Та й дедушка…
— А дядя?
— Ну да…
— А бабушка?
— Та натурально… Э, шо вы, бог с вами. Бабушка, мабудь, нет…
Вместе со всеми и Лапоть радуется тому, что бабушка была совершенно здорова. Он обнимает мокрого больного:
— Пройдет, я говорю: пройдет. Вы к нам чаще приезжайте, мы за лечение ничего не берем.
И больной, и его приятели, и враги умирают от припадков смеха. Лапоть серьезно продолжает, направляясь уже к мельнице, где Осадчий отпирает замок:
— А если хотите, мы можем и на дом выезжать. Тоже бесплатно, но вы должны заявить за две недели, прислать за профессором лошадей, а кроме того, ведра и вода ваши. Хотите, и папашу вашего вылечим. И мамашу можно.
— Та мамаша у него не болееть такой болезнею, — сквозь хохот заявляет кто-то.
— Позвольте, я же вас спрашивал о родителях, а вы сказали: та само собой.
— Та ну, — поражается выздоровевший.
Селяне приходят в полное восхищение:
— А га-га-га-га… от смотри ж ты… на ридну маты чого наговорыв…
— Хто?
— Та… Явтух же той… хворый, хворый… Ой, не можу, ой, пропав, слово чести, пропав, от сволочь! Ну й хлопець же, та хочь бы тоби засмиявся… Добрый доктор…
Лаптя почти с триумфом вносят в мельницу, и в машинное отделение отдается приказание продолжать. Теперь тон работы диаметрально противоположный: клиенты с чрезмерной даже готовностью исполняют все распоряжения Кудлатого, беспрекословно подчиняются установленной очереди и с жадностью прислушиваются к каждому слову Лаптя, который действительно неистощим и на слово и на мимику.
К вечеру помол оканчивается, и селяне нежно пожимают колонистам руки, а усаживаясь на воз, страстно вспоминают:
— А бабушка, каже… Ну й хлопець. От на село хочь бы по одному такому, так нихто и до церкви не ходыв бы.
— Гей, Карпо, що, просох? Га? А голова як? Все добре? А бабушка? Га-га-га-га…
Карпо смущенно улыбается в бороду, поправляя мешки на возу, и вертит головой:
— Не думав ничого, а попав в больныцю…
— А ну, матюкнись, чи не забув?
— Э, ни, теперь разви як Сторожево проидемо, то, може, на коня заматюкается…
— Га-га-га-га…
Слава о водолечебнице девятого отряда скоро разнеслась кругом, и приезжающие к нам помольцы то и дело вспоминали об этом прекрасном учреждении и непременно хотели ближе познакомиться с Лаптем. Лапоть серьезно и дружелюбно подавал им руку:
— Я только первый ассистент. А главный профессор, вот, товарищ Осадчий.
Осадчий холодно оглядывает селян. Селяне осторожно хлопают Лаптя по голым плечам:
— Систент? У нас тепера и на сели, як бува хто загнеть, так кажуть: чи не прывести до тебе водяного ликаря з колонии. Бо, кажуть, вин можеть и до дому выихаты…
Скоро на мельнице мы добились нашего тона. Было оживленно, весело и бодро, дисциплина ходила на строгих мягких лапах и осторожно, «за ручку», переставляла случайных наарушителей на правильные места.
В июле мы провели перевыборы сельсовета. Без боя Лука Семенович и его друзья сдали позиции. Председателем стал Павло Павлович Николаенко, а из колонистов в сельсовет попал денис Кудлатый.
9. Четвертый сводный
В конце июля заработал четвертый сводный отряд в составе пятидесяти человек под командой Буруна. Бурун был признанный командир четвертого сводного, и никто из колонистов не претендовал на эту трудную, но почетную роль.
Четвертый сводный отряд работает «от зари до зари». Хлопцы чаще говорили, что он работает «без сигнала», потому что для четвертого сводного ни сигнал на работу, ни сигнал с работы не давался. Четвертый сводный Буруна сейчас работает у молотилки.
В четыре часа утра, после побудки и завтрака, четвертый сводный выстраивается вдоль цветника против главного входа в белый дом. На правом фланге шеренги колонистов выстраиваются все воспитатели. Они, собственно говоря, не обязаны участвовать в работе четвертого сводного, кроме двух, назначенных в порядке рабочего дежурства, но давно уже считается хорошим тоном в колонии поработать в четвертом сводном, и поэтому ни один уважающий себя человек не прозевает приказа об организации четвертого сводного. На правом фланге поместились и Шере, и Калина Иванович, и Силантий Отченаш, и Оксана, и Рахиль, и две прачки, и Спиридон секретарь, и находящийся в отпуску старший вальцовщик с мельницы, и колесный инструктор Козырь, и рыжий и угрюмый наш садовник Мизяк, и его жена, красавица Наденька, и жена Журбина, и еще какие-то люди — я даже всех и не знаю.
И в шеренге колонистов много добровольцев: свободные члены десятого и девятого отрядов, второго отряда конюхов, третьего отряда коровников — все здесь.
Только Мария Кондратьевна Бокова, хоть и потрудилась встать рано и пришла к нам в стареньком ситцевом сарафане, не становится в строй, а сидит на крылечке и беседует с Буруном. Мария Кондратьевна с некоторых пор не приглашает меня ни на чай, ни на мороженое, но относится ко мне не менее ласково, чем к другим, и я на нее ни за что не в обиде. Мне она нравится даже больше прежнего: серьезнее и строже стали у нее глаза и душевнее шутка. За это время познакомилась Мария Кондратьевна со многими пацанами и девчатами, подружилась с Силантием, попробовала на вес и некоторые наши тяжелые характеры. Милый и прекрасный человек Мария Кондратьевна, и все же я ей говорю потихоньку:
— Мария Кондратьевна, станьте в строй. Все будут вам рады в рабочих рядах.
Мария Кондратьевна улыбается на утреннюю зарю, поправляет розовыми пальчиками капризный и тоже розовый локон и немножко хрипло, из самой глубины груди отвечает:
— Спасибо. А что я буду сегодня… молоть, да?
— Не молоть, а молотить, — говорит Бурун. — Вы будете записывать выход зерна.
— А я это смогу хорошо делать?
— Я вам покажу, как.
— А моэет быть, вы для меня слишком легкую работу дали?
Бурун улыбается:
— У нас вся работа одинаковая. Вот вечером, когда будет ужин четвертому сводному, вы расскажете.
— Господи, как хорошо: вечером ужин, после работы…
Я вижу, как волнуется Мария Кондратьевна, и, улыбаясь, отворачиваюсь. Мария Кондратьевна уже на правом фланге звонко смеется чему-то, а Калина Иванович галантерейно пожимает ей руку и тоже смеется, как квалифицированный фавн.
Выбежали и застрекотали восемь барабанщиков, пристраиваясь справа. Играя мальчишескими пружинными талиями, вышли и приготовились четыре трубача. Подтянулись, посуровели колонисты.
