Эрих Ремарк - Триумфальная арка
— Нет, — сказал Морозов.
— Хорошо. Посмотри на это лето, лето тысяча девятьсот тридцать девятого года. Оно пахнет порохом. Розы — это снег, который будущей зимой покроет братские могилы. А между тем Париж веселится! Да здравствует век невмешательства! Век окаменевших человеческих душ! В эту ночь многие будут убиты, Борис! Каждую ночь убивают многих. Пылают города, где-то за колючей проволокой стонут евреи, чехи гибнут в лесах, горят китайцы, облитые японским бензином, над концентрационными лагерями свистит бич смерти. Так неужели я стану по-бабьи проливать слезы, когда надо уничтожить убийцу? Мы настигнем и убьем его, как не раз против своей воли убивали совершенно невинных людей только за то, что они носили иную, чем мы, военную форму.
— Наконец-то, — сказал Морозов. — Такой разговор меня больше устраивает. Тебя учили обращению с ножом? Нож позволяет действовать бесшумно.
— На сегодня хватит, оставь меня в покое. Надо же мне немного поспать. Хотя я и прикидываюсь спокойным, но одному дьяволу известно, удастся ли мне заснуть. Понимаешь?
— Еще бы!
— Этой ночью я буду непрерывно убивать. Мысленно. За две недели я должен стать безотказно действующим автоматом. Главное теперь — прожить эти две недели. Приблизить час, когда я впервые смогу спокойно уснуть. Водка не поможет. Снотворное тоже. Я должен уснуть от изнеможения. На следующий день я снова встану здоровым. Понимаешь?
Морозов помолчал.
— Возьми себе женщину, — сказал он.
— Зачем?
— Это помогает. Спасть с женщиной всегда хорошо. Позвони Жоан. Она придет.
Жоан. Верно. Ведь он встретился с ней там, в ресторане. Они о чем-то говорили, только он уже забыл о чем.
— Какие у тебя еще предложения? — спросил Равик. — Только самые простые. Простейшие.
— Боже мой! Не усложняй жизнь! Самый верный способ избавиться от любви к женщине — время от времени спать с ней. Не давать волю воображению. К чему искусственно драматизировать вполне естественный акт?
— Вот именно, — сказал Равик. — К чему?
— Тогда позволь мне позвонить. Наплету чего-нибудь ради тебя. Недаром же я ночной швейцар.
— Никуда не ходи. Все и так в порядке. Давай пить и смотреть на белые розы. При луне лица покойников бывают такими же мертвенно-белыми. После пулеметного обстрела с воздуха… Я видел это как-то в Испании. Рабочий-металлист Пабло Нонас сказал тогда, что небо придумали фашисты. Ему отняли ногу. Он злился на меня за то, что я не мог законсервировать эту ногу в спирту. Говорил, что считает себя погребенным на одну четверть. Не мог же я сказать ему, что собаки стащили его ногу и сожрали.
XXV
Вебер заглянул в перевязочную и вызвал Равика в коридор.
— Звонит Дюран. Просит вас немедленно приехать. Какой-то сложный случай, чрезвычайные обстоятельства.
Равик вопросительно посмотрел на Вебера.
— Иначе говоря, Дюран сделал неудачную операцию и теперь хочет, чтобы я выручил его. Так, что ли?
— Не знаю. Он очень напуган. Видимо, совсем растерялся.
Равик покачал головой. Вебер молчал.
— Откуда он вообще знает, что я вернулся? — спросил Равик.
Вебер пожал плечами.
— Понятия не имею. Вероятно, от кого-нибудь из сестер.
— Почему он не позвонил Бино? Это очень толковый хирург.
— Я так и посоветовал ему, но он сказал, что речь идет об особо сложном случае. Ваша специальность.
— Ерунда. В Париже есть великолепные врачи любой специальности. Почему он не обратился к Мартелю, одному из лучших хирургов мира?
— Разве вы сами не понимаете?
— Понимаю, конечно. Не хочет срамиться перед коллегой. Иное дело — беспаспортный врач-беженец. Этот будет держать язык за зубами.
Вебер посмотрел на него.
— Ну как, поедете? Медлить нельзя.
Равик развязал ленточки халата.
— Ничего не поделаешь, поеду, — зло сказал он. — Что мне еще остается? Но при одном условии: вы поедете вместе со мной.
— Согласен. Моя машина в вашем распоряжении.
Они спустились по лестнице. Автомобиль Вебера стоял перед входом в клинику, сверкая на солнце. Они сели в машину.
— Я буду работать только в вашем присутствии, — сказал Равик. — А то наш общий друг еще подложит мне свинью.
— По-моему, сейчас ему не до этого.
Машина тронулась.
— Я и не такое видел, — сказал Равик. — В Берлине я знал одного молодого ассистента; у него были все данные, чтобы стать хорошим хирургом. Однажды его профессор, оперируя в нетрезвом виде, сделал неправильный разрез и, не сказав ни слова, попросил ассистента продолжать операцию; тот ничего не заметил, а через полчаса профессор поднял шум и свалил все на него. Пациент скончался под ножом. Ассистент умер на другой день. Самоубийство. Что касается профессора, то он продолжал оперировать и пить.
На улице Марсо они остановились — по улице Галилея проходила колонна грузовиков. Через переднее стекло горячо припекало солнце. Вебер нажал кнопку на щитке, и средняя часть крыши медленно откатилась назад. Он с гордостью посмотрел на Равика.
— Это мне совсем недавно оборудовали. Электропривод. Замечательно, правда? До чего только не додумаются люди.
Сквозь открытую крышу врывался ветерок. Равик кивнул.
— Да, замечательно. Самые последние новинки — магнитные мины и торпеды. Вчера где-то читал. Если такая торпеда пущена мимо цели, то сама разворачивается и возвращается к ней. Просто диву даешься, до чего мы изобретательны!
Вебер повернул к нему свое румяное лицо, расплывшееся в добродушной улыбке.
— Опять вы с вашей войной! Она от нас дальше, чем луна. Все эти разговоры о войне — лишь средство политического давления. Можете мне поверить!
Кожа пациентки, казалось, отливала голубоватым перламутром. Лицо было серым, как пепел. Пышные волосы при свете ламп словно горели золотым пламенем, и в этом ослепительном полыхании было что-то почти вызывающее: казалось, жизнь совсем уже ушла из этого тела, и только золотисто искрящиеся волосы еще жили и взывали о помощи…
Молодая женщина, лежавшая на операционном столе, была очень красива. Стройная, изящная, с лицом, которое не мог изуродовать даже самый глубокий обморок, она была как бы создана для роскоши и любви.
Кровотечения почти не было.
— Вы открыли матку? — спросил Равик у Дюрана.
— Да.
— И что же?
Дюран молчал. Равик поднял глаза и увидел, что тот смотрит на него бессмысленным взглядом.
— Ладно, — сказал Равик. — Сестры нам не понадобятся. Справимся втроем.
Дюран кивнул в знак согласия. Сестры и ассистент удалились.
— И что же? — снова переспросил Равик.
— Вы же сами видите, в чем дело.
— Нет, не вижу.
Равик отлично понимал, в чем состояла ошибка Дюрана, но хотел, чтобы тот сам подтвердил ее в присутствии Вебера. Так было надежнее.
— Третий месяц беременности. Кровотечение.
Пришлось взять ложку. Очевидно, повреждена внутренняя стенка.
— И что же? — опять спросил Равик.
Он посмотрел Дюрану прямо в лицо. На нем застыло выражение бессильного бешенства. Теперь он возненавидит меня на всю жизнь, подумал Равик. Уже хотя бы потому, что все происходит при Вебере.
— Перфорация, — сказал Дюран.
— Ложкой?
— Разумеется, — ответил Дюран, помедлив. — Чем же еще?
Кровотечение прекратилось полностью. Равик молча продолжал исследование. Затем выпрямился.
— Вы сделали перфорацию и не заметили этого. Мало того, вы втянули в отверстие петлю кишки. Не поняли, что произошло. Видимо, приняли кишку за оболочку плода. Стали скоблить и повредили ее. Правильно я говорю?
Лоб Дюрана мгновенно покрылся испариной. Бородка под маской непрерывно двигалась, словно он пытался что-то разжевать и не мог.
— Возможно, что так.
— Сколько времени уже длится операция?
— Три четверти часа.
— Налицо внутреннее кровоизлияние и повреждение тонкой кишки. Крайняя опасность сепсиса. Кишку надо резецировать, матку удалить. Немедленно.
— Почему? — воскликнул Дюран.
— Вы сами все отлично понимаете, — сказал Равик.
Дюран часто замигал.
— Да, понимаю. Но я пригласил вас не для того, чтобы…
— Это все, что я могу вам сказать. Позовите всех обратно и продолжайте работать. Советую поторопиться.
Дюран снова задвигал челюстями.
— Я слишком взволнован. Не сделаете ли вы операцию вместо меня?
— Нет. Как вам известно, я нахожусь во Франции нелегально и не имею права заниматься врачебной практикой.
— Вы… — начал было Дюран и осекся. Санитары, студенты-недоучки, массажисты, ассистенты — все они выдают себя здесь за крупных немецких врачей… Равик не забыл того, что Дюран наговорил Левалю.
— Мсье Леваль разъяснил мне кое-что на этот счет, — сказал он. — Перед тем как меня выслали.
