Двадцать один день неврастеника - Октав Мирбо

всей местности. Он был мягкий, услужливый, подвижной, трудолюбивый и нравился как мужчинам, так и женщинам. Я не мог выносить его превосходства, потому что меня, уж не знаю почему, все презирали... Всякое доброе слово, всякое приветствие будили во мне глубокую ненависть к нему... Очень часто я затевал ссоры с ним, но он с милой иронией отклонял их. Когда он по воскресным дням вечером возвращался из города, я часто поджидал его, чтобы броситься на него и разбить ему камнем голову... Но я боялся последствий убийства. Я даже не осмеливался заходить слишком далеко в своих оскорблениях, так как прекрасно знал, что хозяин не долго будет выбирать между мной и Жаном.

В эту ночь, когда я лежал на своей жестокой постели в конюшне, во мне злоба кипела больше, чем когда-либо раньше. В груди клокотало, как в паровом котле, и я сжимал в руках свои простыни, словно я душил кого-нибудь... Призрак убийства преследовал меня всю ночь, и я не мог заснуть... О! убить Жана!.. Мне казалось, что тотчас же пропадет вся горечь, которая накипела у меня на душе... Убить Жана... О! убить Жана!.. Мне казалось, что после этого я полюблю всех, полюблю, может быть, моих лошадей, которых я бил, с тех пор как Жан отравил мою душу ядом ненависти. О! убить Жана!.. Вместо того, чтобы отогнать от себя красный призрак смерти, который пробегал предо мной во мраке конюшни, я старался придать ему более определенные очертания, ненавистную форму, тело Жана, зарезанного и хрипящего у моих ног... И я испытывал минутное облегчение... как умирающий от жажды путешественник от капли холодной воды... О! убить Жана!..

Зайчик рос... Каждый день, возвращаясь с поля, Жан относил ему немного молока и менял солому в сажалке. Он с ним нежно разговаривал и пел ему наивные песенки, как ребенку. Вся ферма любила зайца, потому что любила Жана...

— Ну, как заяц? — спрашивали все.

Жан с добродушной улыбкой отвечал:

— Здоров... пьет хорошо... и глаза у него веселые...

Я ненавидел зайца, потому что ненавидел Жана. Каждый раз, когда говорили о зайце в моем присутствии, у меня словно что-то жгло в груди... В такие вечера я говорил Жану, когда мы шли с ним спать:

— Достанется тебе, мерзавец, уж я покажу тебе...

Раз как-то я не мог уснуть в своей постели, встал, зажег конюшенный фонарь и вышел во двор... Я был босиком, в одном белье... Я проходил мимо сарая, в котором находился Жан в это время, остановился на несколько секунд под окном, у которого спал Жан, затем продолжал свой пучь. Сторожевые собаки почуяли меня, но узнали и не залаяли. Мне очень хотелось ударить их ногой, но я боялся шума. Почему? не знаю... Я не знал, куда я шел и чего хотел. Дойдя до сажалки, я снова остановился... затем стал на колени... лег на землю рядом с маленькой проволочной решеткой, из которой торчали пучки соломы и травы, освещенные моим фонарем...

— Мерзавец!.. Подлец!.. — прошипел я сквозь зубы.

Я открыл решетку, раздвинул солому и траву и всунул руку в дыру...

— Уж я найду тебя... постой!.. Уж я найду тебя, мерзавец... не спрячешься...

Порывшись некоторое время, я нащупал, наконец, что-то мягкое и теплое и вытащил на свет бурый клубок... Это был заяц...

— А! а!.. это ты!.. это ты!

И я продолжал очень тихим, задыхающимся, хриплым голосом...

— Да, это, конечно, ты... Наконец-то!.. Скажи мне, что ты Жан, противное животное!..

Зайчик прижал свои уши к спине... Во всем его съежившемся тельце я видел только дрожащий кончик его мордочки и черные глаза, в которых жизнь, казалось, была опрокинута вихрем ужаса.

— Скажи мне, что ты Жан?.. — повторял я... — Жан... Жан... Жан!..

Я поднес зайца ближе к фонарю.

— Дай на тебя посмотреть... посмотреть, как ты умираешь!.. Жан... Жан... Ведь ты Жан, скажи?.. Я узнаю тебя. Ты Жан... Дай посмотреть, как ты умираешь.

И я схватил зайца за горло.

— А! а!.. Давно я собирался помучить тебя... давно хотел убить тебя... Ведь ты Жан... ты его душа, его ненавистная душа... ненавистная...

И я сдавил горло зайцу.

Голова зайца, как будто, непомерно увеличилась... Глаза вышли из орбит... Он пытался царапать мою руку своими лапками... и долго бился в моих пальцах... Жизнь его угасала, движения ослабевали, а я все хрипел:

— А! наконец-то ты в моих руках... Жан. Я покончил с тобой, негодяй... Довольно мне страдать от тебя... И никто тебя больше не будет никогда любить... никогда...

Сладострастный трепет пробегал по моему телу... Я чуть не потерял сознание от внезапно охватившей меня радости...

Я бросил мертвого зайца в сажалку, запер решетку и, вернувшись на конюшню, лег спать...

Весь разбитый и без всякой мысли в голове я заснул глубоким сном, как человек с чистой совестью.

На следующий день я мог спокойно, без всякой ненависти смотреть на Жана... И ни одного раза я не бил больше своих лошадей, до тех пор, по крайней мере, пока оставался на ферме.

Я не долго оставался там.

Я поступил затем на службу к нотариусу в Ванне... потом к врачу в Ренне... Ничего особенного там не случилось, и мною были довольны. Я, действительно, был очень трезвым, послушным, аккуратным слугой и хорошего поведения... а свое полное незнание домашней службы у буржуазных хозяев я маскировал при помощи всяких хитрых уловок. Ни разу я не страдал от ненависти или жажды убийства, как на ферме близ Кемпера. Можно было подумать, что маленький заяц был сам дьявол, и что, задушив его, я убил в себе и низкие страсти, которые он внушил мне... Но я очень мало зарабатывал, и меня тянуло в Париж, где, по слухам, можно было на площадях собирать золото целыми пригоршнями, лишь стоило нагнуться.

После реннского врача, который был президентом конгрегации св. Ива и прописывал своим больным молитвы вместо слабительного, я поступил к одной богатой вдове в Лавале. Я прожил здесь только один месяц, потому что хозяйка была очень скупая и очень набожная и предоставляла нам благочестиво помирать с голоду... Из Лаваля, о котором я ничего больше не могу рассказать, я переехал в Май, к одному инженеру — ах! бедный рогоносец — а из Мана в Шартр к епископу... В это время я еще был целомудренным... Вам это кажется неправдоподобным, но это совершенно верно. Женщины ничего мне не говорили, и