Сельма Лагерлёф - Сага о Йёсте Берлинге
Это поветрие исходило из Экебю. Сначала оно распространилось по заводам и усадьбам, совращая людей на недостойные дела и грехи. Но если нетрудно было проследить за тем, что творилось в крупных усадьбах, так как об этом сохранилось много воспоминаний среди старых людей, то ничего не известно о том, как это пагубное поветрие распространялось среди простого народа. Скорее всего этот беспокойный дух времени шел из деревни в деревню, из хижины в хижину. Повсюду скрытый порок становился явным; небольшая распря между супругами превращалась в непроходимую пропасть; и даже великая добродетель или сильная воля проявлялись теперь по-иному. Ибо не все, что происходило, было дурным, но время было такое, что добро порой становилось не менее пагубным, чем зло. Все это напоминало сильную бурю в густом лесу, когда дерево валится на дерево, когда одна падающая сосна увлекает за собой другую и они сокрушают всю мелкую поросль вокруг.
Казалось, безумие охватило простой народ! Сердца людей ожесточились, а умы охватило смятение. Никогда прежде не танцевало столько народа на перекрестках дорог, никогда бочки с пивом не опорожнялись так быстро, никогда не бросали в перегонный куб столько зерна. Никогда не собирались так часто гости, и никогда перебранка так быстро не переходила в поножовщину.
Но не только людей охватила тревога, она распространилась вообще на все живое. Никогда волки и медведи не разбойничали так дерзко, как теперь, никогда лисицы и филины не завывали так устрашающе, никогда столько овец не пропадало в лесу, никогда болезни так не косили дорогостоящий скот.
Тому, кто хочет разгадать суть и взаимосвязь различных явлений, следует покинуть город и поселиться в уединенной хижине на опушке леса. Пусть ночи напролет он сторожит яму для выжигания угля, пусть в течение целого месяца он не покидает длинных озер, наблюдая за медленным сплавом леса к Венерну, — и тогда он научится подмечать все, что происходит в природе, и поймет, насколько неодушевленные предметы зависят от одушевленных. И он тогда убедится, что тревога среди людей нарушает покой и неодушевленного мира. В народе знают об этом. Вот в такие времена леший и гасит огонь в угольных ямах, русалка разбивает лодки, водяной насылает болезни, домовой изводит коров. Так было и в тот год. Никогда еще весеннее половодье не причиняло так много бедствий. Не одни мельницы и кузницы Экебю сделались жертвами разъяренных вод. Небольшие речушки, которые в пору самого большого разлива едва могли унести пустой сарай, смывали теперь целые усадьбы. Никогда не бывало, чтобы грозы так свирепствовали до Иванова дня. А после Иванова дня не выпало ни капли дождя. Наступила засуха.
За все лето не было ни одного дождя. С самой середины июня и до начала сентября солнце заливало окрестности Лёвена своими горячими лучами.
Дождь не хотел идти, земля не хотела родить, а ветры не хотели дуть. Одно лишь солнце не скупясь посылало на землю потоки лучей. О прекрасный, живительный солнечный свет, как рассказать мне о твоих преступлениях? Солнечный свет — это все равно что любовь: всякий знаком с ее злодеяниями, но не в силах о ней забыть. Солнечный свет — это Йёста Берлинг: он радует каждого, и поэтому каждый забывает о том зле, которое он причиняет.
В любом другом месте, кроме Вермланда, засуха не была бы столь губительна, но в Вермланде в том году весна пришла поздно. Трава вырасти не успела, а рожь осталась без влаги, когда колосья только начали созревать. Жалкие колоски ржи поднимались над землей едва на четверть локтя, — а ведь это был хлеб вермландцев. Поздно посеянная репа так и не взошла; и даже картофель не находил в окаменевшей почве хоть сколько-нибудь влаги.
В такие времена тревога сперва охватывает обитателей гор и лесов и уже оттуда спускается к более спокойным жителям долины.
— Бог гневается на кого-то, — говорят люди.
И каждый бьет себя в грудь, приговаривая:
— Уж не на меня ли гневается господь? О мать-природа, не на меня ли? Не мне ль в наказание так долго нет дождя? Не мои ли прегрешения всему виной? Быть может, бог посылает на землю эти бесконечные потоки солнечных лучей, чтобы опалить мою голову? А если гнев божий направлен не на меня, то на кого же тогда?
И вот чахнут жалкие колосья ржи, картофель не может найти ни капли влаги в окаменевшей почве, скот задыхается от зноя и теснится у пересохшего водоема, — тревога за будущее сжимает сердца людей, а по земле ходят недобрые слухи.
— Кто-то навлек на нас гнев божий, — говорят люди. — Но кто, кто?
Был августовский воскресный день. Богослужение в церкви кончилось, и народ расходился по домам под палящими лучами солнца. Вокруг простирались выгоревшие леса и посевы. Редкие копны ржи стояли на жнивье. Тем, кто занимался в этом году выжиганием хвороста, работать было легко, хотя и случалось не раз, что от этого загорались леса. А то, что пощадили лесные пожары, истребляли затем насекомые; еловые леса потеряли хвою и стояли обнаженные, как лиственные леса поздней осенью; с берез свисали обглоданные листья, остались одни прожилки.
Удрученным людям было о чем поговорить. Многие помнили трудные 1808 и 1809 годы, а также холодную зиму 1812 года, когда замерзали даже воробьи. Голод был им знаком, они достаточно натерпелись от него в свое время. Они знали, как примешивать в хлеб древесную кору и как кормить коров мхом.
Одна женщина придумала, как печь хлеб из брусники и ячменной муки. Она принесла с собой на пробу кусочки этого хлеба и очень гордилась своей выдумкой.
Но всех занимало одно, один вопрос светился во взоре каждого и вот-вот был готов сорваться с уст: «Кого же, о боже, ты ищешь во гневе своем? О строгий наш судья, кто отказал тебе в молитвах и добрых деяниях? И за что отнимаешь ты у нас хлеб наш насущный?»
Люди уныло шли мимо Сюндсбруна к Брубю, и когда они миновали усадьбу скряги-пастора, вдруг кто-то из толпы подобрал с земли сухую щепку и швырнул ее в сторону пасторского дома. При этом он сказал:
— Сухими, как эта щепка, были молитвы, которые ты возносил господу нашему.
Потом остановился другой, тоже поднял сухую ветку и бросил ее туда же.
— Большего ты не заслужил, — сказал он.
Третий последовал их примеру:
— Он сам словно засуха. Щепки и солома — вот и все, что нам от него досталось.
Четвертый сказал:
— Мы воздаем ему за то, что от него получили.
А пятый прибавил:
— На вечное посрамление бросаю я ему эту сухую ветку. Да иссохнет и оскудеет он, как она!
— Сухой корм пастору, накликавшему на нас засуху, — сказал шестой.
Люди молча слушали и смотрели. Так они нашли ответ на мучивший их вопрос.
— Пусть получает то, что он заслужил! Это он навлек на нас засуху, — сказали они.
И каждый останавливался и бросал сухую ветку, сучок или щепку.
Вскоре у развилки дорог образовалась целая куча сухих щепок, сучьев, соломы и веток: так прихожане клеймили позором своего пастора. Так люди мстили ему. Никто не поднял на пастора руку, не сказал ни единого бранного слова. Отчаявшиеся сердца изливали свое горе, бросая в кучу сухие ветки. Они не хотели мстить. Они лишь указывали на виновного, заслужившего кару господню.
— Мы все чтили тебя, господи! Виноват во всем он один, наш пастор. Будь милосерден, господь, и покарай его одного! Мы клеймим его стыдом и позором. Мы не хотим быть с ним заодно.
Очень скоро вошло в обычай, что каждый, проходя мимо усадьбы пастора, бросал сухую ветку в эту кучу позора. «Пусть бог и люди видят это! — думал каждый прохожий. — Пусть знают, что и я презираю того, кто навлек на нас гнев господень».
Старый скряга вскоре заметил кучу сухих веток у края дороги и велел убрать ее. Некоторые уверяли, что он отапливает ими кухню. Но на другой день на том же месте появлялась новая куча, и как только ее убирали, сейчас же возникала новая.
Сухие ветки лежали и словно говорили: «Позор, позор пастору из Брубю!»
Стояла сухая, знойная пора. Отяжелевший от дыма, насыщенный гарью воздух нависал над землей и давил ее, нагоняя на людей тоску и отчаяние. Мысли в разгоряченном мозгу путались, словно в бреду. Пастор из Брубю сделался злым духом, олицетворением засухи. Крестьянам казалось, будто старый скряга держит взаперти всю небесную влагу.
Вскоре пастор из Брубю понял, кого народ считает виновником засухи: в гневе на него иссушил господь землю. Словно моряки, терпевшие бедствие, бросали люди жребий. Пастор был тем, кого следовало вышвырнуть за борт. Он пытался было смеяться над людьми и их ветками, но вот прошла неделя — и он перестал смеяться. О, что за ребячество! Какой, казалось бы, ему вред от этих сухих щепок? Но он понял, что долго сдерживаемая ненависть наконец настигла его. Что делать! Он не был избалован любовью.
Но это не могло смягчить его сердца. Он, возможно, и хотел бы исправиться, особенно после посещения старой знатной фрёкен, но теперь это было свыше его сил. Он не мог исправиться по принуждению.
