Томас Гарди - Вдали от обезумевшей толпы
Батшеба вздрогнула.
— Не верю этому! — воскликнула она с жаром. — Да и на крышке гроба написано только ее имя!
— И я не верю, мэм. Да и мало кто верит. Будь это правда, уж мы наверняка что-нибудь да услыхали бы, как по-вашему, мэм?
— Может, и услыхали бы, а может, и нет.
Батшеба отвернулась и стала смотреть на огонь в камине, чтобы Лидди не увидела ее лица. Убедившись, что хозяйка больше не расположена говорить, Лидди выскользнула из комнаты, тихонько притворила дверь и отправилась спать.
В тот вечер лицо Батшебы, не сводившей глаз с огня, могло бы вызвать беспокойство даже у постороннего человека. Батшеба и не думала торжествовать, узнав о печальной участи Фанни Робин, хотя ее можно было бы уподобить Эсфири, а соперницу — злополучной Васти, и невольно хотелось сопоставить их судьбы. Простодушная, выросшая за городом и воспитанная в старомодных правилах, Батшеба была потрясена событием, которое произвело бы лишь слабое впечатление на светскую женщину, — смертью Фанни и ее младенца (если он вправду у нее был). Когда Лидди вторично вошла в комнату, прекрасные глаза хозяйки смотрели на нее как-то безжизненно и устало. После того как девушка все выболтала и удалилась, в этих глазах отразилось неимоверное страдание. Немного спустя оно перешло в апатию. Но время текло, и мысли Батшебы, вначале вялые и сумбурные, стали постепенно оживляться, разгладились мрачные складки на лбу, и выражение тревоги в глазах сменилось покоем сосредоточенного размышления.
Батшеба смутно догадывалась, что смерть Фанни связана с какой-то трагической историей, в которую замешана и она сама, хотя ни Оук, ни Болдвуд даже не допускали мысли, что она обо всем догадывается. Встреча с одинокой женщиной субботним вечером произошла без свидетелей и не вызвала никаких толков. Оук из самых лучших побуждений пытался возможно дольше сохранить в тайне все, приключившееся с Фанни, но если б он знал, что Батшеба сама старается распутать этот узел, он не стал бы держать ее в томительной неизвестности, понимая, что ужасная правда только подтвердит ее подозрения.
Внезапно ей страстно захотелось поговорить с человеком, более сильным духом, чем она, и почерпнуть у него мужества, чтобы с достоинством перенести свалившееся на нее бремя мук и стоически перетерпеть гнетущие сомнения. Где бы ей найти такого друга? Только не у себя в доме. Она куда хладнокровнее всех женщин, живущих под ее кровом. Сейчас ей хотелось одного — научиться терпеливо выжидать и воздерживаться от всяких суждений хотя бы в ближайшие часы, но некому было ее в этом наставить. Уж не пойти ли ей к Габриэлю Оуку? Нет, она этого не сделает!
«Как стойко умеет переносить Оук все трудности жизни», — подумалось ей. Казалось, Болдвуду доступны более глубокие, возвышенные и сильные чувства, чем Габриэлю, а между тем он до сих пор постиг не лучше ее ту простую науку, какой в совершенстве овладел Оук, доказывая это каждым своим движением и взглядом: он умел поступаться своими личными интересами ради интересов других людей и не ставил выше всего свое благополучие. Оук вдумчиво всматривался в происходящие события, отнюдь не считая себя их центром. Именно такой и хотелось бы ей быть! Но ведь Оука не мучает неизвестность, от которой сейчас разрывается ее сердце. Оук решительно все знает о Фанни — она уверена в этом. Если она сейчас отправится к нему и задаст лишь один краткий вопрос: «Правду ли говорят люди?» — он как человек чести обязан будет ей ответить. И она получит невыразимое облегчение. Ей не понадобится давать ему объяснений. Оук так ее изучил, что его не испугает никакая ее эксцентричность.
Она накинула плащ, распахнула дверь и вышла на крыльцо. Ни один листик, ни одна ветка не шевелилась. Воздух был все еще насыщен влагой, хотя туман уже не казался таким густым, как во вторую половину дня, и капли гулко, с правильными промежутками, почти в музыкальном ритме падали с деревьев на сухие листья, устилавшие землю. Батшеба подумала, что на воздухе ей будет легче, чем дома, и, заперев дверь, зашагала вдоль по улочке, направляясь к коттеджу, в котором теперь жил в одиночестве Габриэль, перебравшийся туда из дома Коггена, где было слишком тесно. Она остановилась против коттеджа. Только в одном из окон нижнего этажа виднелся свет. Ставни не были закрыты, на окне не было ни занавесок, ни штор, — как видно, хозяин помещения не слишком-то опасался воров или любопытных взглядов. В окне она увидела Габриэля, он читал, сидя за столом. Она могла отчетливо его разглядеть — он сидел неподвижно, подперев рукой белокурую кудрявую голову, и лишь по временам снимал нагар со свечи, стоявшей подле него. Наконец он взглянул на часы, очевидно, удивился, что уже так поздно, захлопнул книгу и встал. Она поняла, что он собирается ложиться спать, и если стучать, то надо сию же минуту.
Увы! Куда девалась ее решимость! Она почувствовала, что не в силах этого сделать. Ни за что на свете не намекнет она ему о своем горе, а тем более не станет допытываться, чем вызвана смерть Фанни. Она обречена подозревать, и догадываться, и терзаться, и все переносить в одиночку.
Подобно бездомному страннику, стояла Батшеба на краю дороги, убаюканная и зачарованная атмосферой покоя, царившей в коттедже. Как недоставало в ее доме тишины и мира! Но вот Габриэль появился в верхней комнате, поставил свечу на подоконник и… преклонил колени для молитвы. В ее смятенной, растерзанной душе так мучительно отразилась эта мирная картина, что она больше не в силах была смотреть. Нет! Не для нее такое примирение с горем! Она должна пройти до конца мучительный пагубный путь, на который вступила. С тяжелым сердцем зашагала она назад и вошла в свой дом.
Ею овладело лихорадочное возбуждение: оно пришло на смену тех чувств, какие она испытала, наблюдая Оука; в прихожей она остановилась, глядя на дверь, за которой лежала Фанни. Она сплела пальцы рук, откинула голову назад и, прижав горячие руки ко лбу, воскликнула с истерическим стоном:
— Боже мой! Если б ты только могла, Фанни, открыть мне свою тайну!.. О, я надеюсь, я все же надеюсь, что это неправда, что вас тут не двое!.. Если б мне хоть на миг заглянуть в гроб, я узнала бы все!.. — Через минуту-другую она медленно прошептала: — И я узнаю!
Впоследствии Батшеба не могла припомнить, что происходило у нее в душе в тот памятный вечер; произнеся решительным шепотом эти слова, она стала лихорадочно действовать. Она прошла в чулан, разыскала среди хлама отвертку. Вскоре после этого она очутилась в маленькой комнате; она дрожала от волнения, глаза застилал туман, в висках мучительно стучало, но ей страстно хотелось разгадать причину смерти Фанни. Стоя у закрытого гроба той, чей окутанный тайной конец с неумолимой силой овладел всеми ее мыслями, Батшеба хриплым голосом проговорила:
— Лучше знать самое худшее, чем мучиться неизвестностью!
Она очутилась перед гробом после целого ряда поступков, совершенных в каком-то сумбурном сне; приводя в исполнение мысль, блеснувшую ей в прихожей, она взбежала вверх по лестнице, прислушиваясь к тяжелому дыханию служанок, убедилась, что они крепко спят, вновь скользнула вниз, повернула ручку двери, вошла в комнату, где стоял гроб, и стала отвинчивать крышку. Раньше она ужаснулась бы, если бы представила себе, что занимается таким делом глухой ночью в полном одиночестве, а теперь даже не испытывала особенного страха. Но какой ужас овладел ею, когда, заглянув в гроб, она получила неоспоримое доказательство вины мужа и узнала последнюю главу истории Фанни!
Голова Батшебы поникла. Глубокий вздох, долго сдерживаемый в томительном напряжении, вырвался из ее груди вместе с тихим стоном: «О-о-о!» — прозвучавшим в мертвой тишине.
Слезы ее посыпались градом на бесчувственные тела, лежавшие в гробу, слезы весьма сложного происхождения; трудно было бы сказать, чем они вызваны, но это не были только слезы отчаяния. Их жгучее пламя словно возгорелось из холодного праха Фанни, которая силою обстоятельств была приведена сюда таким простым, естественным и вместе с тем удивительным образом. Фанни умерла и тем самым совершила единственный поступок, который мог поднять ее из униженного состояния и даже возвеличить. Вдобавок судьба устроила сегодня их встречу, и в необузданном воображении Батшебы неудача соперницы преобразилась в успех, ее унижение — в торжество, злополучие — в могущество, а на нее, Батшебу, упал луч беспощадного света, и она предстала в жалком виде, казалось, все предметы вокруг нее злорадно усмехались.
Лицо Фанни было обрамлено золотистыми волосами, и теперь уже не оставалось сомнений в происхождении локона, хранившегося в часах Троя. Фантазия Батшебы разыгралась, и ей мерещилось, будто невинное белое личико Фанни выражает торжество, словно девушка сознает, что отплатила страданием за свои страдания со всей беспощадной суровостью Моисеева закона: «Око за око и зуб за зуб».
