Житейские воззрения кота Мурра - Эрнст Теодор Амадей Гофман

мне пришло в голову последнее, хотя, скажем прямо, – крайнее средство; оно, думалось мне, способно радикально исцелить меня от моих амурных терзаний. Я решил предложить моей Мисмис лапу и сердце. Она согласилась, и как только мы стали парой, я заметил, что мои любовные горести совершенно исчезли. Молочный суп и жаркое вновь стали казаться мне чрезвычайно вкусными, ко мне вернулось веселое расположение духа, усы распушились, шерсть приобрела прежний прелестный глянец, ибо я теперь больше, чем прежде, стал уделять внимание туалету, и напротив – моя Мисмис теперь вовсе не желала умываться. Но, невзирая на это, я сочинил на прежний лад еще несколько стихотворений в честь моей Мисмис, еще красивей, чем прежде, еще возвышенней, ибо я все более и более взвинчивал в них неизъяснимое чувство нежности, пока оно не достигло величайшей высоты, выше было уже просто некуда! Наконец я посвятил своей возлюбленной еще целую объемистую книгу и, таким образом, также и в литературно-эстетическом отношении сделал все, что только можно требовать от честного и по уши влюбленного кота. Впрочем, мы, я и моя Мисмис, вели спокойную, счастливую семейную жизнь на соломенной подстилке у дверей моего маэстро. Но есть ли на этом свете счастье, которое было бы хотя бы сколько-нибудь прочно! Вскоре я заметил, что Мисмис в моем присутствии нередко бывает рассеянной, что, говоря со мной, она отвечает порой истую чушь, что с ее уст срываются глубокие вздохи, что она предпочитает томные любовные романсы, – да-да, в конце концов она стала выглядеть ужасно слабой, утомленной и больной. Когда же я допытывался у нее, что с ней такое, то она трепала меня по щеке и отвечала: «Ничего, ровно ничего, мой милый, добрый папочка!» – но что-то с ней явно происходило. Нередко случалось, что я тщетно ожидал ее на нашей соломенной подстилке, тщетно искал ее в подвале, на чердаке, – и когда я ее там наконец находил и начинал нежно укорять ее, она старалась извинить свое поведение тем, что состояние ее здоровья требует длительных прогулок и даже что один кот-медик посоветовал ей совершить поездку на воды. Все это опять-таки заставило меня усомниться в ней. Она, видимо, заметила мое скрытое раздражение и всячески старалась ублажать меня любовными ласками, но даже и в этом проглядывало нечто странное, – я, право, не знаю, как назвать это? – но ласки эти вызывали во мне озноб, вместо того чтобы согревать меня, – и все это было мне не по душе и казалось до крайности подозрительным. Я, впрочем, отнюдь не предполагал, что поведение моей Мисмис могло иметь свои особые причины, но понимал только, что с каждым мигом угасали даже и последние искорки моей любви к прекрасной подруге и что, когда мы оставались наедине, меня вдруг охватывало чувство смертельной скуки. Посему я пошел своим путем, а она – своим; если же мы случайно встречались на соломенной подстилке, то немножечко упрекали друг друга, хотя и с величайшей любовью, а затем вели себя как нежнейшие супруги и дружно воспевали тот домашний уют, который окружал нас.

Случилось так, что однажды тот самый басовитый черный кот посетил комнату моего маэстро. Он ронял какие-то отрывочные, исполненные таинственности слова, потом без обиняков спросил, как мне живется с моей Мисмис, – короче говоря, я отлично заметил, что у Черного было на душе нечто, что ему безумно хотелось бы открыть мне! Наконец, впрочем, все обнаружилось. Некий юноша, служивший в войсках и участвовавший в боевых действиях, вернулся с поля брани и жил по соседству с нами на скромную пенсию, которую ему вышвыривал проживавший там же хозяин харчевни в виде рыбьих костей и объедков. Юноша этот отличался прекрасной фигурой, он был сложен как Геркулес, да к тому же еще носил богатый чужеземный черно-серо-желтый мундир, а за проявленную им отвагу, а именно за то, что он с немногими сотоварищами очистил от мышей целый амбар, носил на груди почетный знак Жареного Сала и, естественно, привлекал к себе взоры всех девушек и женщин в нашем околотке.

Все женские сердца сильнее бились при его приближении, когда он шествовал – воплощенная отвага и дерзновенность – с высоко поднятой головой, бросая вокруг себя пламенные взоры! Вот именно он-то, как уверял Черный, влюбился в мою Мисмис, она, в свою очередь, ответила ему полнейшей взаимностью, и было слишком явно, вполне даже несомненно, что они тайно видятся с бесспорно амурными целями каждую ночь за дымовой трубой на крыше или же в подвале.

– Меня удивляет, мой дражайший друг, – говорил Черный, – что вы, при всей свойственной вам в прежние дни проницательности, вовсе не замечаете этих отношений, – но влюбленные мужья нередко бывают слепы, и мне очень жаль, что долг дружбы обязывает меня безжалостно открыть вам глаза, ибо я знаю, что вы влюблены по уши в вашу несравненную супругу.

– О Муций, – (так звали Черного), – о Муций, – воскликнул я, – мало сказать, что я люблю ее, мало сказать, что я обожаю мою очаровательную изменницу! Я поклоняюсь ей, все мое существо принадлежит ей! Нет, она не может совершить такую подлость, это верная душа! Муций, черный клеветник, вот тебе плата за твой отвратительный навет! – Я выпустил когти и уже занес было лапу, но Муций дружелюбно взглянул на меня и молвил самым спокойным тоном:

– Не горячитесь так, милейший, – вы разделяете судьбу многих весьма порядочных людей – везде царит пошлейшее непостоянство в делах семейных, – везде, и преимущественно у наших сородичей!

Я опустил занесенную было лапу, в полнейшем отчаянии несколько раз подпрыгнул и вскричал затем, вне себя от ярости:

– О небо! О земля! Кого ж еще призвать на помощь? Ад, быть может? – Кто причинил мне такую боль, кто как не черно-серо-желтый кот?! А она, сладостная моя супруга, прежде такая верная и милая, как она могла, исполненная адского обмана, пренебречь всем и предать того, кто так часто, убаюканный, засыпал на ее груди и утопал в нежнейших любовных мечтаниях? О, лейтесь слезы, лейтесь слезы по неблагодарной! О небо, тысячу проклятий, черт побери этого пестрого ловеласа там, за трубой!

– Успокойтесь, пожалуйста, – сказал Муций, – успокойтесь только, ради всего святого, – вы слишком разъярились от внезапного огорчения! Будучи вашим истинным другом, я не хочу вам мешать теперь в вашем самоусладительном отчаянии. Впрочем, ежели бы вы в вашей безутешности пожелали бы наложить на себя лапы, то я мог бы вам, пожалуй, услужить, предложив вам воспользоваться надежнейшим крысиным ядом, – однако я этого не сделаю, ибо вы ведь являетесь