Иннокентий Федоров-Омулевский - Проза и публицистика
В свою очередь на лице молодой женщины, когда та, отвечая на почтительный поклон Аргунова, посмотрела на него внимательно и с некоторым удивлением, появилось такого рода выражение, как будто она в эту минуту подумала, что молодой человек, недавно разговаривавший с ней впотьмах на улице, и молодой человек, стоявший теперь перед ней,– две вещи, не совсем похожие одна на другую; в прекрасных глазах хозяйки даже как будто выразилась маленькая робость, но она тотчас же исчезла, заменившись естественным любопытством. Да и в самом деле, Андрей Александрович, своей собственной персоной, далеко не казался таким, как можно было представить его себе, судя по известному разговору; среднего роста, хорошо сложенный, с открытым, умным и приятным лицом, хотя вместе с тем далеко не красавец, с большими синими глазами, в которых в полном блеске горели сила и отвага молодости, он мог с первого взгляда произвести на женщину серьезную самое благоприятное для мужчины впечатление; правда, во всей его фигуре заметно проглядывала некоторая робость, но это была только робость непривычки, обещавшая исчезнуть бесследно при первом хорошем уроке.
– Я принимаю вас немножко по-домашнему,– сказала хозяйка очень мило Аргунову после первых приветствий: – но, впрочем, об этом не стоит говорить... Милости просим садиться!
Она, говоря это, поместилась на диванчике. Андрей Александрович хотел было занять свое прежнее место на креслах, но его тоже попросили сесть на диванчик, заметя ему между прочим, что для него это будет гораздо покойнее, особенно после такой прогулки. Он безмолвно повиновался.
– Извините,– сказала она снова с улыбкой, когда они сели.– Меня так от души забавляло давеча ваше умышленное или неумышленное смущение, что я позволила себе помучить вас немного дольше, чем вы заслуживали вашей неискренностью. Немудрено вам было и смутиться: вас, я думаю, порядком озадачил первый мой вопрос с балкона.
– Да признаюсь...
– Я думаю!
Наступило коротенькое молчание.
– Вы не хотите ли, послушайте, чаю? – спохватилась хозяйка.
– Нет, благодарю вас...
– Ну? Отчего? Пожалуйста, будьте без церемонии... Хотите? – Аргунов вспомнил, что еще не пил чая, но поцеремонился и сказал:– Нет, в самом деле не хочу.
– Ну, бог с вами! В таком случае я сейчас распоряжусь, чтоб нам дали вина.
И хозяйка поторопилась встать.
– Сделайте одолжение, не беспокойтесь... если только для меня... Я... мне совестно...– сказал Аргунов, запинаясь и тоже намереваясь встать.
– Сидите, сидите! – поспешила молодая женщина успокоить его:– Я ведь вас не возьму с собой, не думайте. Право, не моя вина, что вам почему-то все совестно: нет ли у вас на совести чего-нибудь дурного? Нет, кроме шуток, почему я должна непременно совеститься, если обо мне радушно хотят позаботиться крошечку; притом, заметьте, я беспокоюсь не для вашего удовольствия, а для вашего здоровья: вы довольно долго были под дождем, и нет ничего мудреного, что простудились немножко, а в этом случае выпить вина или чего-нибудь горячего – первая медицинская помощь. Да вы, кажется, и без галош? – спросила она вдруг, нечаянно уловив робкий взгляд Андрея Александрыча, торопливо брошенный им в эту минуту на свои сапоги: – так и есть! Совсем промочили ноги и ничего мне не скажете! То-то вот и совестно все! Погодите! – спохватилась она: – у меня тут как-то гостил молодой человек, родной брат моего покойного мужа, и забыл свои сапоги да две пары карпеток; я сейчас вам их отыщу, а вас на одну минуту оставлю в потемках... в наказание за вашу неоткровенность! – добавила она с ласковой улыбкой.
И не дожидаясь возражений, молодая хозяйка взяла со стола свечу и вышла в соседнюю комнату. Андрей Александрович только теперь, по ее уходе, вспомнил, что подметил в лице ее одну особенную черту: когда она говорила или хотела сказать что-нибудь забавное либо лукавое или когда ласково подсмеивалась над ним – на несколько смуглых и нежных щеках ее появлялись мгновенно две прехорошенькие розовые, даже почти алые ямочки, придававшие в ту минуту выразительному лицу этой женщины что-то особенное, детски-прекрасное...
"Какая она, в самом деле, милая, добрая..." – подумал Аргунов, заключая этим свое раздумье в потемках; хозяйка воротилась в эту минуту, держа в одной руке свечу, а в другой очень приличные сапоги и чистую пару карпеток.
– Вот вам, неискренний вы человек! – сказала она, поставив на стол свечу и опуская на ковер перед ужасно сконфуженным Аргуновым свою остальную маленькую ношу:– переобуйтесь же, пока я пойду распорядиться.
– Ради бога, не беспокойтесь... я ведь привык...– отговаривался Андрей Александрович.– Послушайте!..– заключил он торопливо, видя, что она опять пошла к двери.
Молодая женщина на минуту остановилась, обернулась к нему полулицом, улыбнулась, сказала:
– Ничего вы не привыкли и ничего я не хочу слушать!
И ушла, в самом деле не выслушав его.
"Вот вам, неискренний вы человек!" – вспоминал Андрей Александрович по ее уходе, и он невольно задумался над этими нехитрыми словами; они повторились у него в голове несколько раз сряду, и каждый раз, по какой-то необъяснимой прихоти, ему ужасно хотелось припомнить, до мельчайших подробностей, то именно выражение в голосе, с каким они были сказаны. "Как она проста и как это идет к ней! – стал он раздумывать, когда эта попытка окончательно не удалась ему. Да, в самом деле удивительно идет! У другой это сейчас смахнуло бы на пошлую фамильярность, а у ней, разбойницы, нет – вот и поди, разумей ее как знаешь! Толкуют еще некоторые господа – что я: некоторые? Даже и весьма многие толкуют, да все почти, что будто бы образование не только не упрощает женщину, но что, напротив, делает ее чрезвычайно искусственной в ее отношениях к людям, к привязанностям, к мелочам обыденной жизни". Андрей Александрыч с маленькой гримасой переобул левую ногу. "Хватили! Как же! Врут они все, бестии,– вот что, по-моему! – продолжал он, принимаясь с такой же гримасой за правый сапог:– видно, одних только педанток и видали на своем веку... Посмотреть бы им вот па эту... что бы они сказали? Да ничего бы и не сказали, растерялись бы, вот как я давеча... да!" – Аргунов прошелся раза два по комнате, пробуя, ловко ли ему будет в чужих сапогах; оказалось, что очень ловко, даже гораздо ловчее, чем в собственных – грязных, и он опять сел – продолжать свои размышления: "Если она уж так проста со мной, с человеком посторонним, которого в первый раз видит в глаза, то как же, должно быть, она проста была... с мужем, например! Или уж она не может быть проще этого? Интересно!.. Ну как еще проще? Разве только то, что она ему "ты" говорила? Нет, в самом деле, интересно представить себе, как она с ним, с мужем-то? Положим, подойдет он, поцелует ее... что она тогда? Как она тогда? Просто ли ответит ему, молча, как же?.. Или еще скажет что-нибудь при этом?.. Или, наконец, сделает милое что-нибудь такое, особенное, по-своему? Что же бы такое она сказала или сделала, в ее тоне? А ведь никак не представишь... Что это я: она да она?!" – рассердился вдруг, ни с того ни с сего, на самого себя Андрей Александрович: "поэт я какой-нибудь, что ли?.. Ведь, собственно, ничего особенного нет в ней: женщина как женщина – вот и все... Проста очень?.. Что же такое, что проста? Ну, проста, так проста – и бог с ней!.. на здоровье!.. Да еще, может быть, эта простота-то и не от образования у ней, а так себе, наивность... бывает ведь это у них... А Мицкевич-то?" – Аргунов встал и начал большими шагами морить комнату. "Непременно разговорюсь с ней!" – решил он, усиливая свое (не разб.): "увидим что..."
– Что это вы без меня не сидите смирно! А! Переобулись? Отлично! –говорила вошедшая хозяйка, застав Аргунова шибко расхаживающим по комнате и прервав таким образом его умственный монолог.– Вот ведь, как вас не похвалишь теперь! – право, умница вы! Больше всего меня радует, что вы, кажется, начинаете понемногу осваиваться в моем уголке, а то я все боялась, чтоб вам как-нибудь не было в тягость мое гостеприимство: тогда мне, пожалуй, пришлось бы уступить вас, как гостя, Русановым, что для меня, как для всякой хорошей хозяйки, было бы, согласитесь, не особенно лестно. Долго я была? Соскучились? Что вы тут без меня поделывали?
Одного взгляда на молодую женщину, в то время как она говорила это, достаточно было для того, чтоб у Андрея Александрыча мгновенно пропала всякая решимость "непременно разговориться с ней": ему совершенно верно подумалось, что, о чем бы он ни разговаривал с ней в эту минуту, весь его разговор показался бы одной натянутой фразой в сравнении с той простотой, с какой эта женщина говорила все, что только случилось ей сказать.
– Да ничего не делал! – ответил вдруг Аргунов по какому-то внезапно нашедшему на него вдохновению и тотчас же мысленно сам себе сознался, что и она, на его месте, не могла бы ответить ничего проще.
